Павел Мельников-Печерский
Ранние рассказы

В углу людской избы Петр, устарелый человек Елпидифора Перфильевича, натирал шандалы каким-то порошком, который странствующие иудеи выдают чуть-чуть не за философский камень. Всякий, кто даже и не слыхал о химии, тот час же догадался бы, что это ни больше ни меньше, как превращенная в порошок аспидная доска, но зато такого догадчика в Чернограде сочли бы просто волтерианцем и невеждою. Как не верить чудесной силе порошка заморского – ведь по два с полтиной за фунт его платили. Шутка? На дворе против окошек ставили транспарант, на котором было нарисовано вензелевое имя Елпидифора Перфильевича; внизу намалеваны слова: «Ноября 2-го 1829 года», а кругом всякая всячина, презатейливые диковинки: и барашки с курочками, и поросятки, и уточки, и детки Елпидифора Перфильевича, и грядка с табаком, и всякие и всякие тому подобные хозяйственные заведения. Это работа не сельского маляра, что крышу красит, а рисовального учителя. Рисовальный учитель взял за это с Елпидифора Перфильевича лайковый кисет с изображением взятия Браилова и персидской войны. Славная вещь – с иголочки. Учитель хлопотал около своей работы и заранее был в восхищении. «Вот вечером, – думал он, – все пойдут смотреть на мою работу, и Настенька городническая пойдет, все будут хвалить меня, и Настенька будет хвалить. Еще улыбнется, может быть, а может быть, еще и скажет: «Это вы построили, Федор Дмитриевич?» А я ей скажу: «Я-с, Настасья Михайловна». А она – ох, ненаглядная! Она посмотрит на меня да и пойдет прочь». Исполнились ли его ожидания – узнаете после. Теперь некогда рассказывать об этом, только вот что скажу вам: известно ведь всякому из книг, что художники всегда влюбляются в принцесс, в княгинь, в графинь, в городничих, в исправниц и тому подобное. Вот и черноградский художник врезался по уши, да в кого же? Сумасшедший! В Настеньку городническую – шутка? Нет, эта барышня-то бонтонная, полированная, шляпки из губернского носит, платья от мадамов выписывает; пышная-то какая, – ну, что твой пирог с малиной! А он, пачкун этакий, в нее и влюбился – благо, что городничий-то не знает, он бы его любезного в кутузку упрятал. Нет, городничий не свой брат, шутить не любит, раз как-то и судью на будку хотел посадить за ночное шатанье. Да, на то он городничий, да еще из военных, поручик, никак шляпу с пером носит. Федор Дмитриевич – важная штука! Да городничий-то заседателю послал отказ как шест, когда он к Настеньке присватался, а Федор Дмитриевич – эка выскочка!

Между тем, как все приводилось в доме Елпидифора Перфильевича в порядок, заблаговестили к обедне. Исправник пошел в церковь пешком, – недалеко ведь; в одной руке он нес свечу, а в другой на молебен. После обедни он принимал поздравления всех черноградцев высшего и низшего разбора, которые были в церкви. Елпидифор Перфильевич всех и каждого звал чай кушать, потом пошел в земский суд. Там при входе вся приказная братия поздравила его с высокоторжественным днем его ангела. А он кивнул головой и прошел мимо таким фоном – фу ты пропасть! В присутствии секретарь, два заседателя и стряпчий давно уже дожидались его прихода.

– Честь имею поздравить вас, Елпидифор Перфильевич… – проговорил, задыхаясь, один заседатель, Петр Петрович Выжимкин.

– Дай бог вам многия лета здравствовать, – прошипел другой – Васильем Васильевичем Постромкиным звали.

– Вам и деткам вашим… – сказал в свою очередь Михаил Венедиктович Прж… Прж… ей-богу, теперь не помню – польская фамилия, мудреная такая, да нужды нет – и стряпчий такой же был, так что-то вроде Пчихжицкого. Не припомню хорошенько.

– Покорно вас благодарю, господа, – возгласил исправник. – Приходите-ка ко мне вечером. Фу-ты, пропасть! Что это за гадкая дорога! Это все Митька Крашенинников не чинит. Уж я его, мошенника. Вчера так растрясло меня, что ужасть.

– А откуда прибыть изволили? – сказал безгласный до сих пор секретарь, в молчании дивившийся росту, дородству, уму-разуму, красоте Елпидифора Перфильевича, величественно развалившегося в креслах.

– Да из Кондратьихи, был на следствии. Да чего – лошади разбили было. Знаете, Петр Петрович, там за Ивановским-то околицу? Вот ехал я тут…

И свысока, басом, начал он внимательным слушателям рассказывать о своем несчастье. Разговор перешел к винам, потом к холере, о которой были уже кое-какие слухи, потом о протопопе черноградском, потом об лекаре Карле Карлыче, а тут об городничихе, о том, от какой болезни лечил ее Карла Карлыч, а там – бог знает к чему, а в заключение всего пошли все на закуску к Елпидифору Перфильевичу.

– Запишите что-нибудь в журнале-то, Николай Максимыч, – сказал плешивому секретарю Елпидифор Перфильевич.

– Слушаюсь, – сказал Николай Максимыч и задумался. Должно быть, стихи сочинял, также стихотвор был и писал следующие послания:

 
Ликуй, ликуй, ты наша мать!
Не знаю я, что бы тебе сказать…
 

Все ушли. Посидели у Елпидифора Перфильевича, поговорили о том, что губернатор собирается ревизовать Черноград и уезд его, пошли толки, предположения. Наконец заключили тем, что все пошли домой, а Елпидифор Перфильевич хотел было уже идти на табачную грядку, но вспомнил, что уже зима на дворе, и потому пошел спать.