Павел Кузнецов
Конспираторы

Габи обещала приехать через год, когда ей исполнится двадцать шесть, но не приехала, мы встретились много позднее и совсем в другом городе.

Хмурым ранним дождливым утром подкашивающиеся ноги выволокли меня из гостиничного холла мимо сонного швейцара на мокрую хмурую набережную. Блаженный стон звенел в ушах, небеса разлетались в клочья и неслись по низкому небу рваными облаками. Свинцовые волны катились по реке на свинцовый крейсер, ртутный дождь падал на пепельные дома, все было пусто и мертво.

Но именно тогда я понял: Карфаген должен быть разрушен.

…Через несколько дней после отъезда Габи я решился отправиться на Финляндский вокзал в состоянии полу-шока, уверенный, что меня возьмут… Я шел, оглядываясь по сторонам, в лунатическом состоянии. Камеры хранения тогда находились в зале ожидания, справа от входа. Моя была во втором ряду, так что я был отгорожен от толпы первым рядом. Дважды набирал код, ошибался… Дверца открылась. Там лежал обычный пакет в советской почтовой бумаге, перевязанный бечевкой. Довольно объемистый. Без надписей. Разумеется, распечатал пакет, я уже дома. И мне достались настоящие сокровища… Не буду их перечислять, но там было короткое непонятное письмо, явно зашифрованное, адресованное, естественно не мне, а закрытому члену «Центра», подписанное загадочными инициалами. Много позднее, я узнал, что за ними скрывался Борис М. Закрытого члена найти было невозможно (они стали обнаруживать себя лишь в 1991 году, после путча), я вышел на него только в начале эпохи гласности, через С.Е., открытого представителя «Центра», отсидевшего пять лет. Самого же таинственного подпольщика я увидел несколько лет спустя. Люди из подполья ужасно всего боялись, они получали материальную помощь, что было отнюдь не лишним, и за эти контакты можно было схлопотать срок от пяти до семи лет. Кажется, некоторые так и остались в подполье навсегда.

До сих пор не могу понять, как Солженицыну через Наталью Столярову (кстати, последнюю любовь Бориса Поплавского) и Вадима Андреева (сына Леонида Андреева) удалось переправить на микропленках – через Москву! – все свои сочинения, в том числе «Архипелаг»! И быть высланным в полном здравии и рассудке! Человек, за которым охотились сотни – смог сделать все, что хотел: теленок, в конце концов, повалил дуб! Плохо работали товарищи во главе с Кремлем внутри страны – жирная двойка! Ловили не тех, сажали не тех, только устраивали международные скандалы. А почему-то за кордоном – талантливо!

От Габи я получил адрес «Центра» и персонально Бориса, и тогда началась наша переписка (конечно, не по почте), иноземцев приезжало все больше, переправить письмо ничего не стоило. Позднее я понял, что даже Габи, при всей своей легкомысленности, мне не до конца доверяла, но сообщила в Центр мои координаты. Я дал понять, что пакет попал по назначению, а «Центр» необъяснимым образом навел справки и понял, что это не провокация. Подставных адресов и квартир тогда было очень много. Раз в несколько месяцев я стал получать пакеты, сначала через камеры хранения, потом почти открыто, в какой-нибудь кафешке.

Что меня подвигло на это? Не знаю. Скорей всего не столько политика, сколько страсть к приключениям. Нет, это не совсем так. Возможно, пусть это прозвучит высокопарно, моя страсть по «мировой культуре», по разрушению запретных границ и отвращение к тем монстрам, что попадались на каждом шагу?! Чувство отвращения к системе? Нет, не так. Мир был метафизически безнадежен, он прогнил насквозь, мы хотели все изменить. Но мы заблуждались: мировой абсурд мы приписывали исключительно его советской инкарнации. Конечно, у нас было хуже, но безумие западного мира мы еще не понимали.

Наша большая семья относительно благополучно прожила страшные времена, а после войны хорошо работающие технари, которые не лезли в политику, с особыми проблемами не сталкивались. У отца было три старших брата – два из них намного старше двух меньших. Один воевал у Колчака, потом куда-то исчез, в семье это тщательно скрывали. При том он умудрился народить немало потомков. Дед по отцу, в начале века переехав из деревни с красивым названием Спас-Коркодино, стал сначала рабочим Путиловского завода, а через несколько лет открыл собственное дело. В Мировую войну был призван рядовым, дослужился до унтер-офицера, потом до фельдфебеля и получил Георгиевский крест. Гражданская война его как-то миновала: не желая воевать, он скрылся в деревне. В 1920-е годы открыл в Питере ресторан, сначала один, потом другой, пивной на углу Фонтанки и Московского проспекта, на первом этаже полукруглого здания: он приносил доход. Году в 29–30-м нэпманов замели, их сажали в камеры по тридцать человек, кормили селедкой и не давали пить. Потом вызывали на допрос:

– Имел кабак?

– Имел.

– Где спрятал червонцы?

– Ничего не осталось…

– В камеру… Давай следующего.

В камерах умирали от инфаркта или просто от жажды. Но дед был не лыком шит, умирать не хотел, червонцы он разумно разделил на две части – меньшую сдал большевикам, и его выпустили. Они с бабушкой пережили блокаду и умерли в самом конце войны, в 1945-м. Дед по матери стал еще до Первой войны подрядчиком, он строил дома в городе Кимры на Волге, сам чертил проекты – один из домов в стиле модерн с видом на Волгу сохранился и помещен на обложке современного путеводителя. Дед продолжал это дело и в 20-е, с бригадой рабочих – значит эксплуататор. В 30-е его посадили, потом почему-то выпустили, он схоронился где-то в тверской глуши, но умер рано. Я не видел ни того, ни другого, но, как шепотом рассказывал отец, Советы они ненавидели люто.

Дикий Запад

Я уже вспоминал: в то роковое лето (гидом я проработал два сезона) мне как-то особенно везло на сумасшедших, причем самого радикального толка. Я, повторяю, мучительно искал своих, но мне попадались то какие-то бесцветные буржуины, то обломки 68-го года – несколько постаревшая анархистская хипота из Манчестера или столь же отъехавшие патлато-бородатые австралопитеки с книжками Троцкого и Кон-Бендита, которые у них чудом не отобрали на границе. Австралы сначала перебрались в Нью-Йорк, потом в Англию, там они сошлись с манчестерцами, совместно арендовали тридцатиместный автобус, набили его палатками, примусами, спальниками – и, минуя Данию и Швецию, отправились в тур через всю Восточную Европу вплоть до Югославии, чтобы своими глазами увидеть различные модели общества будущего. С ними я в качестве сопровождающего совершил роскошное путешествие через Псков, Новгород, первопрестольную, Смоленск, вплоть до Бреста. Мы останавливались в кемпингах (если так их можно было назвать) с деревянными сортирами, переполненными говном, душами с ржавой водой и жестяными умывальниками, сбивались с маршрута, лицезрели безумную нищету на Псковщине – врастающие в землю черные избы, где щели между бревнами были заткнуты ветхим разноцветным тряпьем… Они смеялись, эта экзотика им нравилась, ибо в том, своем мире они ненавидели все.

Тон задавала троица Лео, Пол и Джин, некоторым из них было за тридцать. Я ничего не понимал – они ненавидели то, чем у нас и не пахло: общество массового потребления, супермаркеты, буржуа, церковь, своих предков-конформистов, власть – «our fucking fascist government!», как говорил Лео, – полицию, масс-медиа, брак, тотальную проституцию, папу Римского, войну во Вьетнаме, неравенство, прикрываемое демократической демагогией, – они готовы были взрывать это общество изнутри (лет через десять в газете я узнал на фотке Пола – он был ирландцем – среди террористов ИРА!)

Я же попадал из огня да в полымя, иначе не скажешь. Да, мы жили в нетронутой (на поверхности) стране, но левые заморские интеллектуалы ошеломляли нас своей антибуржуазной дремучестью: столкновения с ними рождали эффект машины времени – перемещения лет этак на сто назад, в конец века невинности, в эпоху споров чахлых народников с бравыми марксистами. Я уже прочел Достоевского, «Вехи», штудировал Ницше, Леонтьева и Бердяева, Камю, но эти англосаксы были настолько трогательны и по-своему убедительны, что я старался не выдавать своей «реакционности» и даже имитировал «глаза марксиста» с некоторым анархическим оттенком. Мне не хотелось их огорчать, я им очень нравился (они мне тоже). На таких, как я – здесь, и на себя – там, они возлагали последние надежды на спасение падшего человечества.

Это было фантастическое путешествие! Удивительно, но за нами никто не следил (советский бардак помогал во всем) – иначе бы я получил сверху нагоняй. Мы пили медовуху в новгородском «Детинце» (был такой кабак в крепостной стене), постоянно сбивались с маршрута, купались нагишом в глухих озерах, ночевали в лесу, жгли костры, пели революционные песни. Лопнуло колесо, мы застряли в грязи в какой-то смоленской деревне и глушили самогон, после чего весь автобус лежал в лежку и блевал до утра; наш Казанова – Ник трахнул сразу двух местных девок, осчастливив каждую настоящими джинсами, в результате он ехал в шортах до самой границы, над ним все потешались: “Nick, where you’ve lost your jeans?” – и, несмотря на идеологические разногласия, мы простились в Бресте чуть ли не плача, они соскребли и отдали мне остатки рублей и копеек, которые не успели потратить. Я махал им рукой на площади у вокзала с увесистой сумкой на плече, отягощенной опусами Троцкого, Маркузе, Сартра, Джиласа и тому подобных авторов.

Был еще один изумительный персонаж, кажется его звали Бенджамин. Пол предупредил, что он довольно странный: высокое, худое костлявое существо двадцати семи лет с грустно-фанатичными ирландскими глазами. Он был эко-мистиком, убежденным, что из живой природы человека питает и возрождает живая энергия. Бенджамин приехал, чтобы прощупать почву для своего проекта. Он долго мялся, потом рассказал, что закончил университет, изучал Толстого, объездил полмира, был два раза в Союзе и не верит западной пропаганде, поэтому снова здесь. Он представляет группу, человек 15–20, для них абсолютно ясно, что западный мир – в полном тупике…

– У-фф! – не выдержал я, – Об этом я уже наслышался. Здесь кричат об этом каждый день!

– Но он совсем не в том, как ты думает, – он вполне прилично говорил по-русски. – Я читал ваши газет, экономически у нас все ОК, если не будет очередного кризиса, скоро, возможно, наступает эпоха всеобщего благоденства… Проблема в том, что это достигается за счет эксплуатация природы. Запад унижает ее с бешеной скоростью и тем самым пожират сам себя…

– У нас тоже ее уничтожают.

– Но не так. У вас ее слишком много и промышленность очень слабительна…

Вскоре все стало ясно. Бенджамин был не просто толстовец и непротивленец злу, а ископаемый хилиаст с руссоистским уклоном, мечтавший о создании тысячелетнего царства на еще нетронутой, неизгаженной земле. Не больше и не меньше. Приехал же Бенджамин, чтобы выяснить – могут ли они арендовать столько-то акров земли, чтобы устроить там экопоселение, нечто среднее между фаланстером и кибуцем, чтобы жить в гармонии с природой… Лучшего места не найти! А как насчет колхозов, совхозов, трудодней, поинтересовался я. Слыхали?.. Да, конечно, поэтому мы хотят все начать с чистого листа… Ты думать, это возможно? Мы хотел бы написать месседж в Кремль, как его отправит?.. Ты мог помогат нам? – очевидно, он думал, что с Кремлем у меня прямые контакты.

Отчасти я им завидовал: в юности лучше не погружаться в «кладбищенские идеи» и Достоевского с Паскалем, а читать сумасшедших вроде Бакунина или Вильгельма Райха, верить в жизнь «в гармонии с природой» и в светлое будущее рода человеческого.

В отчете для первого отдела об этом я, конечно, умолчал, отделавшись общими фразами о «группе прогрессивной англоязычной молодежи, вполне положительно воспринимавшей то, что они увидели в нашей стране». Человек с лысым черепом и оттопыренными ушами (кличка Кувшинное рыло»), принимавший отчет с недоверием, пронизал меня ласковым профессиональным взором:

– А что, леваков и этих… как их там, троцкистов, в группе разве не было?.. Книжки и все прочее… Вы, по-моему, с ними тесно сошлись?

Черт, значит, что-то все-таки просочилось!.. Душа ушла в пятки, но уж что я умел, так это прикинуться валенком и залепетал какую-то чушь…

– Ладно, это всего лишь полезные идиоты, – сказал он наставительно. – Нас другие люди интересуют, но в следующий раз будьте повнимательней!..

Я тогда еще не знал, что существовала закрытая инструкция – главное, чтобы гостям понравилось, и они приехали снова или послали своих друзей (двойная выгода – валюта плюс общественное мнение), поэтому и смотрели на многое сквозь пальцы, даже на блядей в отелях.

Меня всегда не переставало удивлять: полезным идиотам (блестящий термин Ильича) что-то было нужно от этой немыслимой, варварской, фантастической державы. Втайне мне льстил интерес к стране, которая все же была моей, но… Самые «лучшие» (или «худшие») из них возлагали на нее совершенно дикие надежды, многие были искренни, другие, возможно, надеялись на разрешение своих ужасов, фобий и неврозов, своей мегаломании, но вслед за неизбежным разочарованием или крушением они начинали презирать или люто ненавидеть ее.

Страх

Сегодня, в 202.. каком-то году, в этом, не очень веселом, а скорее страшном Вавилоне, где еще грохочет старое парижское метро, мне время от времени снится сон, как я бегу из школы проходными дворами с 4-й на 7-ю линию, меня кто-то преследует, догоняет, арестовывает, и я просыпаюсь от чувства невыносимого ужаса.

Когда-то кинотеатр между Большим и Средним на 7-й линии Васильевского именовался «Форум» (ложноклассический стиль, портик с колоннами), и хотя его давно перекрестили в «Балтику», моя тетка называла его по-старому: «Опять в “Форуме” был», – сердито говорила она.

Напротив «Форума» была чебуречная, где страшно вкусные «хазани» из баранины с луком стоили 22 копейки, а не менее вкусные чебуреки – 14. Мы сбегали с уроков и проходными дворами с пятой линии пробегали на шестую; если хватало денег, отправлялись в чебуречную, а если нет, прямо на дневной сеанс за 20 копеек.

«Форум» был неповторим: там многое осталось от старой эпохи – пальмы в кадках, огромные диваны, куда ты проваливался и мог сидеть до начала сеанса с вкуснейшим мороженым. Фойе казалось нездешним: белый мрамор, фонтанчики, лепнина, русалки и амуры, огромные аквариумы, где плавали экзотические рыбки, в огромных клетках щелкали попугаи. Все кино нашего детства мы отсмотрели здесь: от «Графа Монте-Кристо» до «Пепла и алмаза» и «Рукописи, найденной в Сарагосе» и польских «Крестоносцев» – на многие фильмы пускали только после шестнадцати, так что с помощью всяческих ухищрений приходилось накидывать себе годик-другой.

Ностальгия – ужасная вещь, ничто так не искажает прошлое: пытаешься вспомнить одно, а из подсознания выплывает совсем другое. Я хотел воскресить посещения «Форума» в иные времена, лет на 15 позднее, когда кремлевские старцы отдавали концы один за другим. Очередной генсек сменился – поменялся народный юмор: появилась новая наука «андропология», а в магазинах народ расхватывал «андроповку» – отвратительную дешевую водку в зеленых непрозрачных бутылках. В дневное время начали ловить граждан в кино, банях, магазинах, проверять документы.

Я решил вспомнить детство, отправился в кино и купил мороженое в хрустящем стаканчике. После дневного сеанса неожиданно резко вспыхнул свет, в большом зале сидело человек 50, а вдоль стен стояли странные люди. Справа трое с красными повязками на рукавах, слева двое в сером без повязок.

«Прошу всех оставаться на местах», – вежливо-повелительно сказал один из «серых». «Пожалуйста, приготовьте документы».

Народ ошалел: подобное все наблюдали впервые, и сцена живо напоминала французский фильм о временах нацистской оккупации. Все как-то сжались, стихли, потом судорожно стали шарить в сумочках, портфелях и пиджаках. Это и называлось «андропологией». Вопрос был элементарно простым: почему, собственно, рабочее время вы не посвящаете ударному труду…

Добродушный кругломордый «дружинник» с отсутствующим лицом лениво взглянул на мой аспирантский билет, но вдруг подозрительно взглянул на мой портфель и напряженно впился в него глазами… На дворе стоял одна тысяча девятьсот восемьдесят третий год, Большой братишка обшаривал меня своими хитроватыми крестьянскими глазками. Почему я нахожусь в неположенное время в неположенном месте, вместо того чтобы в поте лица своего… На мгновение меня охватил приступ тихого бешенства: эта невинная советская морда нависала надо мной, я был в ее власти! Иногда я носил легкие дымчатые очки на манер Мацека Хелмицкого из «Пепла и алмаза», но в кино я их снимал. Глаза были беззащитны, и я знал, что есть специалисты, которые могут все прочесть по глазам… и портфель попросили бы открыть. К счастью, этого не произошло.

Иначе был бы конец. Настоящий провал, как в дурном детективе, «ошибка резидента».

Диалоги и допросы

Итак, нас взяли. В первый раз, конечно, было страшно. Меня кто-то сдал, но кто, я узнал гораздо позднее – и как ни странно – в Париже при довольно нелепых обстоятельствах.

Николай Васильевич был оригинальным человеком, образованным и со своеобразным чувством черного юмора. Он был превосходно одет – тройка, слегка приспущенный темно-красный галстук, на вид – лет сорок. Но главное блеснуть своей эрудицией.

– Ну что, Пал Витальевич, чайку не желаете? Зубатов-то всегда чайком угощал!

Первая фраза про Зубатова подействовала сразу же: эта преемственность меня ошеломила – полковник Зубатов был знаменитым руководителем политического сыска начала ХХ века.

Все наши последующие встречи начинались так же:

– Зубатовского чайку не желаете? Зря, зря. Под чаек беседа лучше идет. Полковник-то это понимал, недаром такую структуру построил. Великий был человек! Нам до него далеко. Что мы по сравнению с ним! Он вас сразу бы завербовал, и вы стали бы Азефом! Не хотите быть Азефом? Я знаю, не хотите. Интелы все кругом, а страна-то разваливается! Вам не жалко страну? Вы – патриот?

– Конечно, – холодно ответил я. Таких перлов про Азефа и Зубатова я никак не ожидал.

– Значит, философией Чаадаева, Соловьева, Серебряного века занимаетесь? Достойно, диплом-то мы ваш прочли. Пишете хорошо, увлекательно. Теперь у вас – аспирантура… Учитесь в аспирантуре?

– Учусь.

– Это хорошо. А вот это уж мы будем решать – будете вы там учиться дальше или нет?! А что еще читаете?..

Я задумался, что бы такое сказать.

– Ну, Бердяева, например, или Кришнамурти…

Тут Николай Васильевич как-то мечтательно посмотрел в потолок и внезапно выпалил:

– А вот в Москве трех кришнаитов посадили, – и сделал длинную паузу.

Это был некоторый прокол. Кришнаиты имели такое же отношение к Кришнамурти, как гончие псы к созвездию Гончих псов, но я не стал уточнять детали.

Я сидел на стуле перед большим столом с зеленым сукном, под стеклом находились фотографии его прелестных деток, на стене, естественно, портрет Дзержинского, а он ходил передо мной, пыхтя сигареткой, и было видно, что собственные монологи ему очень нравятся. Я чувствовал себя Раскольниковым перед Порфирием Петровичем.

– Ну, так и что сделали ваши философы-интеллигенты? Все были марксистами, революционерами, потом стали каяться, да уже поздно было! И пустили в прах великую страну! И сгинули в эмиграции! И никакой Зубатов не помог! А вы сейчас чем занимаетесь? Распространяете всякие книжечки, чтобы и наша империя разлетелась к чертовой бабушке?! Она и так на ладан дышит, вы не понимаете?! А ведь умный и образованный человек! Почему вы не с нами?!.. Страна летит в пропасть – мы-то уж знаем!

Это уже совсем не лезло ни в какие ворота. Преемственность между цепными псами двух империй ошарашивала.

Пауза. Я молчу. Начинаю нервно перебирать фотки его деток. Замечание:

– Не надо трогать мои фотографии! Не надо нервничать…

Я уже знал, что любая беседа начинается с комплиментов, продолжается давлением и заканчивается угрозами это классика допроса.

– Так что, вы ничего не распространяете? – он подошел совсем близко и впился в меня взглядом.

– Ничего, – не слишком уверенно ответил я.

– А вот это что такое?! – Николай Васильевич со свирепым лицом вытащил из ящика стола от руки написанный листок и бросил его мне. Я сразу же узнал почерк – это были искренние показания профессора, нашего гениального философа Багрова, с перечнем книг – не полным, но достаточно объемным: было понятно, что я попал.

Сразу же вопрос:

– Откуда вы их получали?! – его интересовал прежде всего источник. – От Андреева или, может быть, прямо из «Центра»? – он попытался прошить меня гипнотическим взглядом, но я потупил очи долу, пытаясь собраться с мыслями. Сознание рассеялось… Надо было что-то придумать, но в голову ничего не шло.

От Багрова с нашими филозофскими прогулками я ничего подобного не ожидал. Потом выяснилось – он тут же пришел к моей жене и все рассказал о своем допросе. Ему пригрозили: их начальник иногда пьет чай с ректором Универа. Достаточно сказать несколько слов – и Багрова не будет. А есть же семья, дети…

Багров признался во всем, но он чуть-чуть опоздал – я был уже там и не успел об этом узнать! Честный, но скучноватый Дармичев повел себя вполне благородно – сказал, что никаких книжек не читал, ничего не получал и вообще все это его не касается.

Я ляпнул очевидную глупость.

– Я нашел эти книжки на помойке. О каком «Центре» вы говорите, я ваще не понимаю.

– Это на какой же помойке?

– Да в соседнем дворе…. Совершенно случайно…

– Вы что, Пал Витальич, нас за идиотов держите?

– Да нет, – ответил я, собравшись духом, – Багров – это вранье. А больше я ничего не знаю

– Я смотрю, вы все больше религиозно-мистической литературой увлекаетесь? Это сейчас вполне допустимо. Но плохо, вы ведь должны быть материалистом, не так ли? Ладно, это вам по специальности. А «Роза мира» откуда?

«Роза мира» Даниила Андреева попала ко мне фантастическим путем. Полуслепой экземпляр, закопанный в деревне под Кишиневом. Там за ним тоже охотились люди в штатском. Его выкопали и привезли в Ленинград знакомые – здесь было не так уж опасно.

– Да вы б видели его, он весь истлел, читать невозможно, – проговорился я. – Нашел в парадной..

– Хорошо, я понимаю, мистика, это ладно. Хотя тоже плохо… Но у вас и политики много, вот в чем дело!

– Политика – это случайно, меня она не интересует. Только философия! Врагов надо знать!

– Вот как!? А расскажите-ка мне про Рудольфа П. и его салон! С сионистами общаетесь? Вы же русский человек! Вы должны быть с нами, а не с ними!

Я понял намек и ответил: «Никаких сионистов у Рудика нет, ими там и не пахнет!»

И тут Николай Васильевич задал роковой вопрос:

– Вам, кажется, воспитание не позволяет раскрыть карты? А вот если мы возьмем вас сейчас и поедем на дачу, в Мустамяки, где живут ваши престарелые родители, и все расскажем, а? И у них будет инфаркт!

Последний удар был ниже пояса. Каким-то чудовищным усилием своей слабой воли я понял, что это очередная провокация – ордера на мое задержание у них нет и ничего не выйдет. А ордер дает прокурор – ему нужны вещественные доказательства – у них нет данных. Андреева взяли с поличным, после обыска. А я чист, как промытое стекло. Гуманное все же было порой государство. Правовое!

Я подумал и ответил:

– Да, именно так они меня воспитали!..

Как ни странно, эта фраза произвела на собеседника обескураживающее впечатление. Он как-то обмяк, успокоился и сказал: «Хорошо».

Потом пошла обычная туфта – времена менялись, он начал говорить, что все они «за нас» – вроде как «молодых прогрессивных», все скоро переменится, но над ними властвуют «проклятые сталинисты», генералы и полковники, а нам надо хоть чем-то перед ними отчитаться. Что мы зря работаем?.. Ну, расскажите нам хоть что-нибудь!

Я ничего не рассказал, болтал о всяких глупостях.

Это длилось долго, закончилось мирно. Но я официально получил первое предупреждение.

Профессор Багров позвонил и прибежал в тот же вечер. Мы, как всегда, отправились на прогулку, он все рассказал, покаялся очень спокойно, объяснил, что иначе поступить не мог.

Его спокойствие меня ошеломило – но затем, когда уже наступили другие времена, он продолжал испытывать чувство вины и, когда подписывал свои книжки и статьи – последняя фраза была одинаковой: «с неизменным чувством вины». Иногда из-за вины он меня пытался сильно зацепить, потом снова каялся: в этом было что-то «достоевское». Его многолетнее советское подполье выбрасывалось наружу долго и мучительно. Мне было его жалко. Но нет худа без добра. Система вытолкнула меня отовсюду: из аспирантуры, из Универа. И почти одновременно все изменилось! Пришла гласность, а вместе с ней эпоха бешенства «правды-матки». Мир сошел с ума, и все покатилось под откос.

Первая беседа прошла весной, вторая в начале лета все было примерно так же – и «зубатовский чаек», и что «мы все за вас, но над нами проклятые сталинисты», мы должны отчитаться перед ними, представить результаты работы!

Потом опять угрозы: вы хотите, чтобы мы устроили у вас обыск? Я знал, что для обыска нужна санкция прокурора. В те времена уже все изменилось: если получить санкцию и ничего не найти – это провал, можно получить по шапке.

«У меня дома ничего нет», – ответил я.

«Так уж совсем ничего? – грозно поинтересовался Николай Васильевич.

«Я же не идиот, зачем неприятности, совсем ничего, не сомневайтесь!»

«А где же у вас все?» – Здесь главное прикинуться дурачком: – «Да ничего и не было!»

К августу меня уже отовсюду выперли, и мы с веселой компанией поэтов, музыкантов и художников отправились на заработки в Крым: сезонный сбор яблок. Все было восхитительно, великолепное время, солнце, жара, по выходным купались в море, я наелся роскошных крымских яблок разных сортов – потом не мог их видеть лет десять. Но наследники полковника Зубатова принялись на этот раз за мою жену. Она работала секретарем декана истфака, убежденного ортодокса И.Ф. в известном здании на Менделеевской линии. В один прекрасный осенний день ко входу подкатила черная «Волга» – не больше и не меньше. Маргариту взяли прямо из кабинета, отвезли в Большой дом и мучили часов пять.

Доминировали два аргумента: ваш муж возвращается домой, и мы берем его прямо на Московском вокзале. Три года ему обеспечено. Или мы отправляемся на дачу в Мустамяки к его престарелым родителям – у них будет инфаркт… Или едем к вам, без ордера, и оформляем добровольную сдачу литературы?.. После нескольких часов мучений Маргарита согласилась на «добровольную сдачу» и была права. Разумеется, главные рукописи я уже весьма далеко спрятал, но кое-что в квартире осталось.

Николай Васильевич – главный ценитель книг – с довольно туповатым ассистентом вели себя вполне корректно. Они ничего сами не трогали, вежливо просили открыть тот или иной ящик или дверцу шкафа. Неграмотный помощник набросился на перепечатку «Улисса» Джойса из журнала «Интернациональная литература» 30-х годов – он лежал наверху. Н.В. только поморщился: это неинтересно. Что они поимели? Смешно сказать. Перепечатки «Котлована» Платонова, Бердяева, Франка, «Собачьего сердца», наконец, фотокопию «Лолиты» – я ее получил от Федора Андреева и копию «Тропика Рака» Генри Миллера. Порнография! Но все равно – очень мало. Наконец, Николай Васильевич попросил – а откройте-ка вот этот ящичек… Маргарита, ничего не зная, открыла… там оказался злейший враг: Владимир Буковский, «И возвращается ветер…», фотокопия. Н.В. просиял! Операция прошла не зря! Этого в октябре 1986 года было достаточно! Они были счастливы. Машина репрессий еще работала, но по инерции, довольно вяло. В провинции в это время еще сажали.

На самом деле все было серьезно. Они искали – увы, опять-таки рукопись, но она им не досталась.

В целом же операция удалась.

Время было двусмысленное.

Восьмого декабря 1986 года произошло событие, о котором было известно во всем мире, но мало кто знал в СССР. В Чистопольской тюрьме после четырехмесячной голодовки умер Анатолий Марченко – политзэк и писатель, автор книги «Мои показания», изданной к тому времени в десятках стран. У нас об этом никто не знал, да и не мог знать. В мире же произошел большой скандал. Как это: реформы, начало гласности и вдруг в тюрьме умирает человек, требовавший освобождения всех политзаключенных?! Смерть Марченко стала катализатором дальнейших событий. Горбачев позволил Сахарову вернуться в Москву, а в январе 1987 года была объявлена амнистия и началось освобождение политзаключенных. Смерть Марченко нанесла такой урон репутации страны и начинавшимся реформам, что даже Кремлю стало очевидно: подобного больше допускать не следует. Постановление об амнистии уже готовилось, о чем было сообщено Марченко, и перед самой смертью он прекратил голодовку. Сегодня можно утверждать, что его добровольное жертвоприношение стало началом нового этапа в истории России (тема для Рене Жирара: «Что значила эта жертва?»). По крайней мере я и не я один благодаря Марченко не оказались в местах не столь отдаленных.

Кем был Анатолий Марченко? В отличие от подавляющего большинства диссидентов он не принадлежал к интеллигенции, а был родом из глухого сибирского городка, из семьи железнодорожного рабочего. Да и диссидентом он стал случайно: в 1958 году он был осужден за драку, в которой на самом деле не принимал участия, и отсидел два года в страшных карагандинских лагерях. После отчаянной попытки бегства в Иран, он получает второй, теперь уже шестилетний срок за измену Родине и попадает в мордовские лагеря, где знакомится с настоящими политическими заключенным, в частности, с Юлием Даниэлем.

Главная книга Марченко «Мои показания» была написана после выхода из лагерей, распространялась в Самиздате, в 1969 году опубликована «Посевом». Это первое свидетельство о жизни в послесталинских лагерях («И возвращается ветер…» Буковского появится позднее) – предельно простая, протокольная, жесткая и сильная проза, где мир политзаключенных тесно переплетается с миром уголовным. На Западе прозу Марченко сравнивали с прозой Жана Жене. Это было бы правомерно, если бы не одно существенное обстоятельство: Жене с детства был вором, а его дальнейшая жизнь стала в своем роде метафизическим протестом против буржуазного существования. А Марченко оказался в кошмарном мире хрущевско-брежневского ГУЛАГа волею случая: в сущности, не совершив ни одного преступления, он провел двадцать лет в тюрьмах и лагерях, где сумел сохранить удивительную чистоту и чувство собственного достоинства.

В семидесятые годы власти настойчиво пытались вытолкнуть Марченко в эмиграцию. Потом многие начали говорить, что их выслали. Но выслали только Солженицына, Буковского и еще несколько человек – или же обменяли. На самом деле большинству предлагали простую альтернативу – либо на Запад, как правило, по приглашению из Израиля, либо на Восток. Марченко мог бы легко уехать, но остался, выбрал самопожертвование.