Павел Бондарь
Не время для человечности
XVI. Ловец 2. Привет из ямы
Awareness rests upon the beating of your heart
The firing of nerves and the actions of a universe
Of tiny little branches for every single thought
Required for the concept of what you think you are
Cire – Edge of Consciousness
Я посмотрел на деньги и трясущимися руками снова попытался их сосчитать: сто, двести, триста, четыреста, четыреста сорок девять долларов. Это много. Я покрутил кошелек в руках. Знаю, как это выглядит, но это вовсе никакое не воровство – вообще-то, мужик, у которого я отобрал эти деньги, пару минут назад на ровном месте докопался до меня и в течение почти минуты упорно старался ухудшить мое физическое здоровье и психическое состояние путем нанесения потенциально опасных повреждений. Это, разумеется, было ошибкой. Во-первых, я четыре года занимался боксом и два года – греко-римской. Во-вторых, я был совершенно определенно в плохом настроении в связи с аховым положением дел в колледже и еще более аховым финансовым положением. В-третьих, я очень плохо слышу, что помешает мне услышать три самых важных слова: “Хватит, не бей!” или что-то вроде того. В-четвертых, он был один и пьян. Драться на пьяную голову – почти всегда плохая идея, если только против тебя не шестиклассник с остеохондрозом. Вообще, конечно, драться – это плохо, ведь любой спор можно разрешить словами, кроме, разве что, спора между арабами и евреями (хотя даже у них есть нечто общее – почему бы не зарыть боеголовку войны под предлогом общих гастрономических запретов?), спора между пейрингами Гарри/Джинни и Гарри/Гермиона, спора между фанатами DC и Марвел и, наверное, вечного противостояния бога и дьявола. Или, может быть, барыг химки и МВД. Остальные споры можно решить словами, но этот человек явно не рассматривал такой вариант, и где он теперь? Да вот же, лежит между кустом и беседкой, пьяный и весь такой без сознания. И чуть победнее, чем был. Так, погодите, я говорил, что это никакое не воровство? Ну, технически это и правда не воровство, это скорее грабеж, но я клонил к тому, что человек сам это заслужил своим отношением к жизни.
Кошелек довольно блестел под дальнобойными лампами огромного торгового центра – ему явно было спокойнее и уютнее здесь, чем в кармане неадекватного хозяина. Однако кошелек у меня уже был, так что…
– Извини, дружище, но ты остаешься.
Я достал деньги и переложил в свой лопатник, чужой – засунул в карман владельца. Полежите вместе под желтым светом этого грандиозного молла, и подумайте хорошенько над своим поведением!
Потратить или отложить? Потратить или отложить? Потратить или… Ай ладно, надо же потратить хоть сколько-нибудь. Например, мне нужна шапка – на улице уже так холодно, что, когда я вставляю в ушные раковины наушники, я реально переживаю по поводу того, что уши могут с хрустальным звоном разлететься на сотни осколков, и я стану похож на Волан-де-Морта, который уже создал крестражей пять, и сифилис внезапно выбрал своей целью уши вместо носа. Я отошел от поверженного противника, выкурил сигарету на пороге торгового центра (этот мне всегда нравился, хотя внутри я ни разу не был, фактически, он просто был расположен на одной из моих любимых улиц, и когда я шел по ней, прогуливаясь от трамвайных путей до парка Дружбы, я любил заходить на крыльцо под навесом, идти сто метров от первого входа ко второму, ловя в расфокус взгляда сверкающие витрины, светодиоды и лампы, шикарные и не очень авто на парковке, толпы людей, снующих внутрь и наружу этого храма потребления, прикладываться к бутылке вон у той колонны, курить вот на этой площадке и все такое вот замороченное и обсессивное) и зашел внутрь.
Через полчаса бессмысленного брождения (или слонятельства – я сомневаюсь в обоих этих словах, но люди ведь не зря придумали понятие “неологизм”. так язык и выживает, вообще-то, на одних “заговениях” да “форейторах” долго не протянешь) по этажам мои глаза, наконец, собрались в кучку и увидели классное кепи, прямо как у Шерлока Холмса – ну, последней сериальной версии с Бургеркингом Киберборщем – на витрине одного из магазинов. Можно ли считать это подходящей шапкой для такой погоды? А почему бы и нет? Я примерил – неплохо идет к пальто. Сходил в обменник на втором этаже, вернулся – кепи покорно ждало. Я расплатился и вышел.
В плеере мило мурлыкала на французском Coeur de Pirate – не знаю точно, о чем она пела, но скорее всего – о любви (а о чем еще можно петь так нежно и чувственно? разве что о предвкушении сна после суток на работе), в кошельке было полно денег, в зубах тлеет сигарета, а ночной город, как всегда, красив, таинственен и вдохновляющ – жизнь прекрасна, разве нет? Я прошелся пешком до остановки и проехал на троллейбусе мимо парка, окутанного туманом и подсвеченного изнутри приземистыми фонарями, и вдруг вспомнил, что я вообще тут делаю – то есть, почему я не дома пью с матерью чай на кухне, или не играю с отцом в футбол на приставке, или не готовлюсь к зачету, который уже послезавтра. Я вышел на эти улицы, чтобы раздобыть шальных деньжат.
Нет, нет, не грабежом. Этот случай с пьяным болваном был счастливой случайностью. Вообще-то я, к своему стыду, подрабатываю расклейщиком объявлений. О, ничего не хочу слышать. Я сам знаю, что это жалкая, презренная работа, с которой сравниться по ничтожности оплаты и объему унижений может только работа тех несчастных, которые ходят по улицам в огромных плюшевых костюмах зверей и продают библии… Я ничего не перепутал? В общем, им хуже. Но расклеивать эти чертовы листовки – тоже не самое сладкое занятие. Впрочем, раз на раз не приходится, однажды мне попалась конторка, которая выдавала две сотни листовок и ни черта не проверяла – мы просто приходили на следующий день, забирали по сто кусков на брата и получали новую порцию бумажек, которые тут же, в соседнем дворе, выбрасывали в мусорный контейнер. Это беззастенчивое лганье и огромная удача продолжались неделю, а потом у мужика, который всем этим занимался, закончились листовки, и мы с другом забили на это дело. Но теперь мне не повезло найти компанию, которая реально все проверяет – у них действительно есть человек, который выборочно ездит по адресам расклейки и смотрит, производились ли тут, с вашего позволения, работы. С одной стороны, я очень любил гулять по городу и исследовать каждый его двор и закоулок. С другой… Вашу мать, как же бесят эти рулоны бумажек, этот клей, эти кривые доски, на которых уже в пять слоев висят такие же идиотские рекламки, эти люди, живущие в подъездах – все это! С третьей стороны, теперь у меня есть четыреста тридцать баксов – фактически, столько на этой “работе” я заработал бы за месяца три. Нет, ну к черту – сегодня я еще закончу свой рейс, но это будет мой последний день в сфере агрессивного маркетинга.
Я вышел из троллейбуса на остановке, с которой начиналась улица, подъезды чьих домов к досаде их жителей вскоре обезобразят своим несравненным безвкусием объявления, пока что дожидающиеся своего часа в одном из отделений моего рюкзака, уже изнемогающего от этой ноши более не нужного мне рабства у низкооплачиваемого и непрестижного заработка, сопряженного с неизбежными конфликтами межличностного характера весьма нерешаемого и фундаментального свойства, присущего всем конфликтам базовых человеческих интересов, что обнаруживаются в тот момент, когда обитатель очередной бетонной норки замечает работника клея и листовки, устало-похотливо пристроившегося к доске объявлений подъезда, который он никогда доселе не считал столь своим, и все аспекты скучной жизни которого не мнил столь подотчетными собственной компетенции, избыточно могущей быть описанной как поверхностная и в некоторой степени разгильдяйская, вплоть до того момента, когда некий человек, идентифицируемый обитателем как чужак, не покусится на эстетическую идиллию крыльца, чем вызовет у упомянутого обитателя приступ немотивированного гнева, который не нашел бы выхода в том случае, если бы оный обитатель не присутствовал лично при процессе наклеивания объявления, что безусловно свидетельствует о степени настоящей озабоченности сего человека данным вопросом, затрагивающим его непосредственные интересы как личности на уровне, который я мог бы описать как “близкий к нулевому”, и могущей быть основанием для вывода о том, что наблюдаемый акт возмущения и гнева есть лишь стереотипный пример поведения, близкого к инстинктивному, носителем не вполне осознаваемый и во многом свойственный скорее животному, чем виду, что столь долгое время считает себя в первую очередь интеллектуально дифференцированным, а потом уже – отягощенным инстинктами, что, впрочем, не мешает данному виду строить свое общество на принципах чистейших инстинктов, что, вкупе с весьма высоким мнением о своем уровне развития и надприродности делает существование вида весьма забавной шуткой из взаимоисключающих посылов, которые своей противоположностью сводят общество с ума, что выражается в бесчисленных девиациях, расстройствах и излишней индивидуализации мышления, которые, в свою очередь, неизбежно приводят представителей вида к конфликтам различной степени интенсивности, массовости и продолжительности в самых разных аспектах их жизни. Боже, мне стоит перестать думать такими сложными и длинными предложениями, потому что только что я слишком увлекся мыслью и чуть не врезался в стену арки, ведущей в первый двор моего скорбного вечернего променада, долженствующий стать вестником… Нет, ну правда, хватит.
Расклеивать объявления – это скучно, когда мозг ничем не занят. Мне почти всегда скучно, чем бы я ни занимался – иногда я предпочитаю думать об этом, как о свидетельстве нетривиальности моего ума, иногда это просто бесит. Порой я развиваю бешеную активность, проносясь сквозь жизнь, словно пуля сквозь голову солдата, нанизывая на себя дела, встречи, занятия и прочую мишуру, и ловлю от этого непередаваемый кайф, словно мой мозг подключен к электросети и ток подается прямиком на центр удовольствия, а иногда я долгими днями лежу в постели и не желаю ничего делать, не находя для этого ни мотивации, ни сил, и страдаю от этой краткосрочной депрессии. Сейчас у меня был цикл активности, и мозг требовал информации, поэтому я слушал музыку, читал другие объявления на досках, гадал о том, чем могут заниматься и какими могут быть жители квартир на нижних этажах, свет в окнах которых открывал некоторую часть жизни этих людей, вспоминал материалы к послезавтрашнему зачету и придумывал сюжет для рассказа. По-настоящему интересно было только последнее. Я очень много читал и иногда испытывал почти болезненную потребность в том, чтобы написать что-нибудь самому, как бы ответить на слова тех людей, которых я читал, вдохнуть жизнь в бесконечное число образов, роящихся в голове, изнывающих по свободе в виде сюжетов и мыслей на бумаге. Всякий, желающий стать писателем, втайне или открыто считает себя человеком необычайно умным и занимательным – настолько, что имеет смысл выразить эти качества в письменной форме, дабы снискать уважение и любовь прочих людей, тем самым удовлетворив потребность в признании, которую принято считать неотчуждаемой потребностью человека. Проблема же начинающих писателей – в тех людях, которые читают их essai. Эти люди по какому-то зловещему совпадению почти все подряд не разбираются в литературе и не могут должным образом адекватно оценить текст, который видят перед глазами. А если и могут, то их зачастую останавливает нежелание портить настроение новоявленному писателю своей критикой. Когда людям говоришь, что ты открыт для критики, что им вовсе не нужно смягчать приговор и льстить, они не верят тебе. А тебе уже неловко пытаться уличить их в обмане, ведь если они и обманывают, то, как им кажется, из лучших побуждений. Впрочем, сейчас единственные, кто дает оценку моим пока что очень и очень кратким наброскам рассказов длиною в пару страниц – пара человек с курсов английского, на которые я ходил в школе, бывший одноклассник и несколько десятков комментаторов публичной страницы с мемами, где я периодически писал в комментариях отрывки рассказа об отряде штурмовиков со звездолета “Гневливый”, включая этих людей в ткань сюжета и процесс написания. Это было очень интересно, и с тех пор мне начало казаться, что художественная литература должна быть именно такой – интерактивной, более личной, ориентированной на как можно более узкую аудиторию, подобной письму, контекст которого будет зачастую непонятен постороннему человеку. В этом есть свои плюсы, удивительно преображающие творчество и конечный результат – пишущему становятся доступны новые приемы, в том числе обращение к информации, известной конкретному человеку, отсылки к лишь им известным событиям, словам и фактам, выборочная демонстрация осведомленности о сторонах жизни читающего в художественной форме. Иными словами, писатель может действительно говорить с читателем, превращая произведение в эдакое пространное сообщение в соцсети, тем самым ломая “четвертую стену” так, как никакой Дэдпул бы не смог, что, должно быть, весьма интересно для читателя. Впрочем, я не знаю, как это выглядит со стороны читателя. В любом случае, пока что я только думаю о том, чтобы начать писать, а в мире вещей продолжаю расклеивать гребаные объявления.
Я плелся вдоль высокого и длинного дома, последнего по этой улице. Я видел его с жилой стороны, перебегая от подъезда к подъезду, теперь нужно было пройти обратно к автобусной остановке. С лицевой стороны дом был прекрасен: с кучей магазинчиков, кафе, парапетами и фигурными арками, с застекленными лоджиями и фасадом странной формы. Обожаю такие дома, они всегда рождают в голове всякие интересные сюжеты, а когда все это накладывается на подходящую музыку – мне не хватает только футуристического приложения на телефон, которое бы записывало мысли и образы со скоростью их думания. Они были достойны очень многого. Когда я их сочинял, я почти чувствовал, как великие зодчие литературы улыбаются мне с небес и роняют скупую слезу, которая все равно не долетает до земли, потому что сгорает в атмосфере, что не мешает мне чувствовать ее душой – чувствовать и надеяться, что смогу когда-нибудь бросить эту чертову расклейку, эту каторжную работу, мою извечную кару, горбящую и убивающую меня день за днем, ради чего-то большего. Нет, забудем о том, что я украл деньги у того мужика и решил бросить эту подработку, так же как забудем о том, что она меня не горбит и не убивает, а, наоборот, поддерживает физическую форму. К чему портить драматичный момент? Так вот, однажды я продам достаточно книг, чтобы купить жилище в одном из таких вот домов для среднего класса. Да, я заработаю неплохие деньги и когда-нибудь выйду на балкон этого дома, в халате и с сигарой в зубах, и начну читать свое новое произведение толпе обескураженных зевак. “Смотрите, смотрите, это Артуро Бандини читает вслух! Что ты читаешь, о великий Бандини?”, “Его зовут вовсе не Бандини…”, “Это всего лишь аллюзия на персонажа романов его любимого писателя, идиот! Так мы чтим его память!”, “О, Дева Мария Гваделупская, да он ведь читает что-то из нового, неопубликованного… Скорее записывайте, глупцы, эта запись будет стоить миллионы!”, “Эй, это мой диктофон, смерд, а ну отдай!”, “Сам отдай, пес помойный, ты недостоин записывать слова великого”, “Смотрите, глядите, он уходит… Ах вы бестолочи низкоуровневые, вы расстроили писателя!” Потом я вернусь и швырну им листы с новой рукописью, и они будут вырывать их друг у друга из рук, пока от листов не останется ничего, и так и не узнают, что мудрый я предвидел такой исход и заранее издевательски напечатал на листах полную бессмыслицу, дабы обессмыслить и их глупую жадность и фанатизм. Ну и все в таком духе. А на следующий день обо мне напишут в газете. “Великий писатель читает и швыряет рукопись из окна безумствующим поклонникам”. Весь утренний номер раскуплен подчистую уже к девяти утра, когда я еще сплю… Я все так ярко себе представил, что даже очнулся. И понял, что эта замечательная картина – там, в потенциальном будущем, а я? Я был тут, на остановке, ждал единственного автобуса, который шел в нужную сторону, чтобы потом выйти на конечной и сесть в еще один автобус, который доставит-таки меня домой. Ох, сколько же пьяных гопников нужно обокрасть, чтобы получить возможность бросать с этих балконов хоть что-нибудь? Настроение испортилось.
Настолько испортилось, что, выйдя на конечной, я решил сперва прогуляться вдоль берега канала и немного развеяться, не думая о писательстве и не строя никаких планов. Просто медленно иди по наклонившимся и выщербленным плитам берега, старик, вдыхай вечерний воздух и ни о чем не думай. У тебя всегда есть музыка и твой город. Не так уж и важно, станешь ли ты великим писателем, или великим расклейщиком, или великим грабителем – никто никогда не отберет у тебя твой разум, твои мысли и чувства. Ты – хозяин своей жизни. А жизнь… прекрасна! Разве ты не чувствуешь этого в воздухе, в уханье ночной птицы, в свежести почему-то еще не замерзшей воды, в скрипе снега под ногами, в каждом своем движении? Жизнь только началась, и ничто тебя еще всерьез не беспокоит, в твоей жизни еще не было серьезных потрясений, все самые сильные моменты, как плохие, так и хорошие, еще впереди, а пока ты свободен от переживаний, ужасов, боли и печали, пока ты еще молод душой – наслаждайся этим.
Я остановился и взглянул в воду. В этом месте она была удивительно чистой. Это место – небольшой участок набережной, лестница прямо в воду, огороженная двумя высокими плитами и возвышающимися над ними деревьями, сейчас укутавшими ветви в снег. Свет от фонарей, расставленных вдоль дорожки, еще долетал сюда, и отражения деревьев четко виднелись в воде, как будто они росли там – по ту сторону водной глади, в странном перевернутом мире, темном и удивительном. Я вдруг почувствовал дежавю. Когда-то я словно уже стоял в таком же или очень похожем месте… Или буду стоять… Я был словно другим человеком, по крайней мере, так оно ощущалось. Из глубин (да какие к черту глубины? Тут метра три, не больше!) вод доносился еле слышимый голос. Он звал меня к себе – приглашал сделать шаг, ступить в воду и оказаться в том месте, которое я только что представил, обещал, что оно реально, и что меня ждет удивительное приключение. Я видел свое отражение, и оно странным образом троилось, а потом… Я буквально на секунду увидел в воде очень много всего. Того, что происходит сейчас, Того, что еще должно произойти. Ту секунду, что я это помнил и понимал, мне было страшно, но вот уже я отступаю от воды, совершенно не в состоянии сказать, что только что видел. Но шел назад, к остановке, с ощущением какой-то пустоты, образовавшейся внутри, будто какая-то часть меня все же вняла голосу из глубины и шагнула вперед. И теперь мне нужно эту пустоту заполнить чем-то еще. Чем-то, что я еще не до конца осознаю. Оно где-то близко, и уже скоро случится, но что это будет? Добро оно мне принесет или зло? Парень, спокойно, ты просто постоял у воды и тебе что-то там померещилось… Нет, не так, и я знаю это. Что-то изменилось сегодня, и мне даже страшно подумать о масштабе этих перемен.
Мне очень повезло – я почти не ждал своего автобуса, и доехал домой за двадцать минут, уже отчасти забыв о случившемся у канала. Мать была на ночном дежурстве, отец уже спал, так что я тихо вошел и устало сел ну кухонный стул. В тарелке, накрытой миской, я обнаружил макароны с мясом, в который раз улыбнулся этой предусмотрительной заботе и за пару минут уничтожил все содержимое тарелки. Вытряхнул из рюкзака в мусорку все оставшиеся объявления, я даже поленился отправить отчет о сегодняшней расклейке. К черту, сегодня я рекламировал вас бесплатно. Каким-то образом мысли снова вернулись к писательству; раздеваясь, я обнаружил на голове кепи, купленное сегодня вечером. Со злобой я швырнул пижонскую вещицу на кресло. Ты на девятнадцать баксов отсрочила час моего триумфа, глупая шапка, ты наказана!
Я лег спать, и снились мне совершенно невероятные сюжеты, достойные авторучки лучшего прозаика на свете. Утром я их в муках забыл.
XVII. Видок 2. A vision everlasting
You see murder in disguise
The party's over, the host is dead
The great adventure's sick in bed
OSI – No Celebrations
В этот раз я решил взять тяжеловооруженного пешего рыцаря-копейщика – в узком пространстве при подходе к вражеской мельнице у него было преимущество перед болванами с мечами и булавами, которыми там особо не намашешься. Когда наш отряд снова добрался до этого злополучного места, я успел пронзить копьем троих пехотинцев и одного рыцаря, прежде чем какой-то ублюдок с ником “adolf1488” бесцеремонно попросил меня подержать пару стрел в животе. Ну ничего, я и не должен был дожить до конца этого штурма, моя задача была в том, чтобы расчистить путь остальному отряду. Я всегда выбирал самопожертвование вместо выживания – какой-то тревожащий рефлекс. И как эти макаки распорядились преимуществом, которое я предоставил им своей смертью? Они застряли в проходе, потеряли в суматохе еще двоих, а потом опять ломанулись в лоб, вместо того, чтобы под прикрытием стрел обойти опасное место по боковому проходу в одном из альковов. Разумеется, у выхода из коридора их уже ждали и утыкали всех еще до того, как мои тупоголовые напарники поняли, что происходит. Хотелось бы мне верить, что все это были просто школьники или грудные младенцы, но чисто статистически…
– Вот почему я не люблю онлайновые игры – я сражаюсь против еврея, который подписан “адольф1488”. Было бы приятнее, если бы в мою игру не лезли глупые люди со своей ничтожной иронией и детской фантазией.
В спину мне уткнулся взгляд, полный равнодушия к любым играм, кроме moba. Его обладатель, к тому же, вполне мог не понять, где в этой ситуации ирония. Впрочем, так лучше не думать – я слишком часто недооцениваю людей, и это мне слишком дорого обходится; именно с ним это происходит так: в плохом настроении я изредка начинаю нести умозрительную чепуху, приводить запутанные метафоры и так далее, он молчит и не реагирует, я потешаюсь над его простецкой недалекостью, а потом он парой фраз уничтожает все мои длинные речи – оказывается, он все понял, даже увидел, где я неправ, но ему неинтересно об этом говорить. После такого я всегда чувствую себя полным ничтожеством, ведь единственное, что мне в себе нравится (иногда) – мой ум – за несколько секунд оказывается удивительно простым, да еще и настолько скучным, что другие предпочитают притворное непонимание диалогу на странные ненужные темы. Возможно, я вообще самый тупой в мире человек, а остальные не дают мне этого увидеть из жалости, чтобы я не покончил с собой, задохнувшись от их превосходства и собственной плачевности. Недалеко от этой мысли всегда тусуется мысль о фильме “Шоу Трумана”, а это уже паранойя, так что лучше даже не начинать. Лучше вообще заткнуться и играть.
– Слышь, харэ курить в комнате.
Я выпустил пару колечек дыма, представляя себя Гэндальфом (хотя скорее я был Бильбо), и помотал головой.
– Моя квартира, бро. Я хочу курить – я курю. Я хочу играть – я играю. Для этого и нужна своя квартира, смекаешь? Ничто не истинно, все дозволено…
– Мгу. Сигу бля затуши, ассасин. И набери Королю, спроси, что он нашел.
– Он сказал, что сам наберет. Хочешь звонить – звони, а у меня тут осада амбара.
– Кому нужна эта квартира больше, мне или тебе?
– Тебе. Потому что ты не сможешь летом жить в своей жопе мира – ты просто умрешь, пока доберешься до транспорта, тебя сгрызут комары размером с лошадь, ты рассоришься со всей семьей и будешь спать по шесть часов, потому что тебе хрен знает сколько добираться до… да куда угодно.
– А ты постоянно ноешь о том, что задушишь родителей, если будешь с ними жить.
– Знаешь что? Это больше всего нужно Королю, потому что, если он ничего не найдет, ему придется валить домой через полстраны, так что пусть сам звонит. Оооуу!
Я только что одним ударом алебарды разрубил сразу двоих – это было, конечно, не очень реалистично, зато смотрелось круто. Надо признать, в этом раунде моя команда собралась и накидала евреям европейских средневековых лещей – как будто все старшие братья разом отогнали от компов бестолковых молокососов и показали им, как нужно играть.
Магия это была или нет, но буквально через две минуты после того, как я решил ждать звонка от Вани, этот звонок поступил. Отличные новости – он действительно нашел квартиру, и мы договорились поехать смотреть ее вечером.
* * *
Хата была улетной – в старом городе, три комнаты, везде аккуратная плитка, паркет, однотонные стены и потолки, кожаная мебель, все квадратно-прямоугольное и минималистичное – разве не кайф жить в таком месте? Меня даже не смущало то, что из нас троих больше всех платить буду я – половину стоимости аренды. Вообще, я сам предложил это чувакам, зная, что их психологический ценник пониже, но мне так не хотелось жить по соседству с коврами, задрипанной мебелью и обоями в ромбик, что мне было плевать на их постоянный комплекс неполноценности, который обострялся каждый раз, когда я платил за них. Можешь считать меня мажором, плевать. Деньги человека не определяют.
Весь прикол был в том, что я вполне мог бы жить и в намного менее пафосном месте, без кожаных диванов, дубовых столов и джакузи. Иногда мне очень хотелось жить где-нибудь в тесной однухе на окраине города, в комнате-мансарде, в которую из троицы кровать-стол-шкаф влезли бы только два элемента. Или даже не в комнате на окраине, а в деревянном домике на огромной скале, возвышающейся над морем, так, чтобы брызги волн долетали до окон, а ветер трепал ставни. Но даже такое жилье все равно должно быть чистым и аккуратным, это самое главное. Если ты живешь во дворце, который с тобой делят тараканы, половицы наполовину оторваны, из окон дует, а кран в ванной протекает – это совсем не удовольствие, это какой-то мерзкий декаданс. И найти маленькую и без лишних понтов, но при этом и без таких небольших недостатков квартиру – почти невозможно. Да и к тому же, мне нельзя жить ни одному, ни с семьей. Семейные отношения у нас испортились еще до моего рождения, и, понятное дело, что чувствовать себя нормально в атмосфере постоянной ненависти, придирок и скандалов было невозможно – особенно с моей тягой к низменному образу жизни, осуждение которого было единственным, что хоть как-то объединяло моих родителей. С другой стороны, когда я жил один, это в итоге превращалось в марафон из запоев, трипов, разрушения себя и пространства вокруг, и однажды меня даже выставили из квартиры чуть ли не пинком, отказавшись вернуть залог и оставшуюся часть аренды за месяц, увидев, во что я превратил то место. Так что мне были необходимы люди, которые живут примерно так же, но сумеют вовремя меня остановить, когда я перейду черту. Поэтому мы и искали квартиру втроем – мне нужен был контроль, Дима хотел жить поближе к работе и учебе, у Вани заканчивался договор с хозяйкой, и ему нужно было новое жилье, чтобы не уехать обратно в провинцию.
Откуда лавэ? Ну, тут все прозаично – мой отец владеет несколькими строительными компаниями, а его отец, мой дед, занимался горной промышленностью. Когда дед отошел на тот свет, половину своих сбережений он оставил мне. Должно быть, думал, что это мотивирует меня самого всерьез взяться за учебу, заняться предпринимательством и так далее. Иногда мне было стыдно, что он так ошибся во мне, и я искренне надеялся, что он не видит откуда-нибудь с облачка, на что я на самом деле трачу его состояние. Разумеется, мать и отца, прежде воспитывавших меня в строгости, это дико возмущало, но со временем они почти привыкли, ведь у меня так и не развилась болезненная тяга к бессмысленной трате денег ради внимания окружающих и тому подобной чепухи – для этого я был слишком отколотым от общества человеком, и поэтому же не видел никакого резона в том, чтобы пытаться в это неприятное общество вписаться с помощью денег. Возможно, благодаря этому я не потерял друзей детства, что было нехуйской удачей.
После того, как все было обговорено и устный договор с хозяйкой заключен, мы втроем зашли в заведение с плойками и до полуночи играли в мортал и фифу по очереди. Пока двое играли, третий курил кальян и комментировал игру (я), залипал в телефон (Ваня) или подходил к девчонкам, в четырех метрах от нас играющим в настолку (Дима). После того, как нам заявили, что мы нахрен прокурили всю комнату, Ваня на последнем метро отправился обратно к себе на съемную квартиру, а мы с Димой решили немного прогуляться до квартиры моих родителей, где мы устроили временное прибежище на время их отъезда по делам. После четырех литров пива на двоих (да благословит господь наш все ночники, да светятся их вывески во веки веков аминь) разговор, как иногда бывает, перешел в плоскость отношений, которые Дмитрий все никак не мог поймать за хвост в лице проносящихся мимо него девушек, а затем – тут начиналась моя сфера влияния – в плоскость любительской философии и мизантропического экзистенциализма.
– Окей, допустим, у вас там что-то получится. А дальше что?
– В смысле что? Все! Макс, Юля и Леха.
– Бля, только не говори, что это имена…
– Моих будущих детей, да.
– Нахуя мне это знать? Ты как тридцатилетняя телка с тройней. Зачем тебе это?
– Чтобы жизнь что-то значила, понимаешь? Чтобы передать дальше то, что я умею, то, что у меня есть. Макс будет футболистом, я его с трех лет отдам в секцию и сам буду заниматься дома с ним, Юляха будет отличницей и красивой, как я, а Леха… ну, он будет…
– Поэтом, например. Или рок-звездой.
– Рэп-звездой. Запишет фит со стареньким Эмом.
– Окей. Ну и скажи, что ты будешь делать, найдя себе жену и наплодив детей. Что дальше?
– Буду учить их жизни, сделаю из них таких же успешных людей, как и я!
– Кхах-хх… Ладно. А потом? Передашь знания и имущество, и что дальше? Будешь ждать внуков?
– Да хз, я так далеко не думаю, я же не ты.
– Я это все к тому, что твои дети – это не ты, и они не спасут тебя от смерти и от ощущения, что жизнь совершенно бессмысленна и пуста. Ты уже это понял, и оно никуда теперь не денется, сколько ни прячься.
– Охуенно ты полезный пирожок. С говном. И что делать?
– Да ничего. Ты слишком много паришься – о том, что о тебе думают, как ты выглядишь, что ты делаешь и говоришь, насколько смешны твои шутки и все такое. Эти запары по каждому поводу мешают тебе вдохнуть жизнь полной грудью и почувствовать, как кровь в твоих венах превращается в огонь, который питает осознание власти над своей судьбой.
