Павел Богучаров
Иосиф
Отец, в очках, с клейстером в стакане или с выкройкой тапочки, приходил к двенадцати, слушал часы. А потом снимал очки, становился в дверном проеме в горницу, где стоял телевизор, как бы мимолетно, не присаживаясь и с повышенным интересом, как чудо негаданное, рассматривал Горбачёва в телевизоре, который, каждый день все более вдохновляясь, начинал говорить о перестройке, гласности… И как только картинка менялась, появлялись иные лица, отец терял всякий интерес к другому происходящему на экране и уходил к себе. И вот однажды отец воскликнул:
– Может, это его сын?!
– Чей сын? – не понял я. – Это наш генсек!
– Генсек! Я-то понял, что он генсек! А кто у тваво генсека отец? Вот в чем вопрос!
– Пап, ну, ответ простой: какой-то Сергей!
– Мг! – хмыкнул отец. – А может, он нагульный, генсек твой? Ты знаешь, как он похож?!
– На кого?
– На Гришку, на Гришку! А вот фамилию я его забыл. Хоть убей – не могу вспомнить… Звали Гришка, как деда нашего. А фамилия… Какая-то чудная фамилия у него была! Но не Горбачёв! А Гришка – вылитый! И пятно на лбу – точь-в точь!.. И руками – так же! – Отец обозначил жесты Михаила Сергеевича.
– Может, это не Мишка, а твой Гришка? – посмеялся я.
– Мой Гришка. – Отец странно на меня покосился и ушел с клейстером в стакане.
И как-то косили мы с ним внизу луга в вишнях. Почему-то мы были вдвоем. Без братьев и зятя. И мамы с нами не было. А косарь мама была искуснейший!..
Ну вот опять! Как тут не отступить от главного? Расскажу интереснейший эпизод из жизни моих родителей. Примерно в эти годы, о которых идет наше повествование, чуть ранее, приехал к нам в хутор мой тесть к сватам своим в гости. А тесть был самый настоящий перс. В то время он жил в Душанбе и был известен в СССР как актер Латфи Атаула сын Мехти. По-русски – Анатолий Михалыч. Анатолий Михалыч являлся еще и режиссером, драматургом, знал до десятка восточных языков. В известные времена был репрессирован и отсидел в Сибири десять лет. В молодости Михалыч, как говорят в народе, имел бычью силу! В цирке даже силовиком работал… Встретили его родители мои хорошо, перс остался очень даже доволен. И больше всего его сразила сваха – Нина Дмитриевна. Царство им всем Небесное. И не тем, что мама прекрасно пела, – а пела она действительно прекрасно, – и не тем, что была замечательная хозяйка, а тем, как она умела косить траву. Смотрел, смотрел перс Атаула, как хоперская казачка однажды на семейном покосе машет косой, да и решил тоже попробовать:
– Сваха, много чего я в жизни повидал, много чего умею делать, но всегда думал, что косьба – чисто мужское занятие. А ты это так легко делаешь! Дай попробую!
– О, да, а то чего же, сваток! На-на, попробуй! Тут особого ума и не надо. – Мать охотно передала косу своему свату.
Перед тем, правда, отец любезно подвел жало косы. Помню, как вся наша семья умиленно застыла в момент рождения нового косаря. Сын Мехти даже засмущался, как на премьере перед выходом на сцену. Мама, конечно, проинструктировала, как махать, на что налегать, и Атаула понял. Первый решительный взмах – и коса наполовину воткнулась в землю.
– Ой, сваток, да ты полегше, полегше! – мягко всколыхнулась мать. – Ты пяточкой-то к земле, пяточкой! И полегше. Вот, гляди! Отец, дай мне. – Мать отняла косу у отца. – Р-раз! И все! Р-раз! И все!
Это «р-раз, и все» продолжалось минут десять! Коса Михалыча никак не хотела косить! Она то птицей взмывала к небу, то колом втыкалась в землю. Пару раз косье опасно хрястнуло, и отец слегка приуныл. А мать оптимистически продолжала вдохновлять дорогого гостя:
– Сваточек, сваточек! Да ты не рви дуриком-то! Пупок сорвешь! Смотри вот, пяточкой прижимай, а носок-то не задира-ай! И легше, легше – р-раз, и все!
Словно в обострение данной ситуации появился Сашок, племянник. Он ездил на велосипеде купаться на пруд. Приехал, взял свою косу и влился в смущенное общество. Учился тогда Сашка в четвертом классе, косил же как взрослый косарь. А учили его косить дед с бабкой, а косу – пятерку – дед ладил специально для внука.
– Вот, Сашочек! – обрадовалась бабушка. – Покажи деду Толе, как ты легко косишь! – В другую минуту бабушка Нина подумала бы, что она предложила, баба Нина была тонкий человек, но сегодня… – Смотри, сват, смотри, как он пяточкой прижимает!
Взъерошенный, с красными от купания глазами и с облупленным носом, Сашок не косил, а брил. Так искусно у него выходило.
Крайне смущенный, большой, грузный Анатолий Михалыч, обливаясь потом, обратился к отцу:
– Веришь, сват, я на сцене никогда так не позорился! У меня есть шанс еще раз? Дай попробую!
– Шанец есть! Хучь два! – Мать сознательно, для смягчения ситуации, поменяла буквы. – Глянь, сколько травы!
«Два» не вышло. На первом же косье хрястнуло, и тесть мой едва не рухнул с обломком в руках.
– Слава Табе, Господи! – спешно и облегченно перекрестился отец. – Пойдем, сват, и выпьем!
Надо отдать должное упорству Анатолия Михайловича. Он вставал каждое утро рано-рано, снимал одну из кос с клена у крыльца и шел один на луг. А на лугу он долго не задерживался – крайне удрученный, возвращался быстро с обломками. Он сломал три косовища, но так и не научился косить. За порчу имущества предлагал деньги. Отец, конечно же, отказывался и даже придумал оправдание поломкам:
– Да они же старые, сват! Косья! Я их как раз и хотел поменять. Глянь, они какие! Хрясть – и все!
Мне до отъезда тестя пришлось на велосипеде съездить в ближайший лесок и срубить штук пять кленков для новых косовищ. Тестю же очень по душе пришелся наш хуторок, и он даже присмотрел себе заброшенную хату, в которой когда-то жил немой пастух Петя. Михалыч серьезно намеревался переехать к нам на постоянное место жительства. Но, как говорится, мы предполагаем, а Господь Бог располагает.
Но возвратимся к нашим с отцом вишням. Тут я выкосил птичье гнездо.
– Пап, смотри! Наверное, соловьиное, – позвал я его и начал философствовать. Время шло к обеду. А косить мы начали с раннего утра. Со двора нашего, от летней кухни, вился легкий дымок: мама что-то готовила. Надо было заканчивать дообеденный сенокос. – Прошлогоднее, па, а может, и позапрошлогоднее…
– А с чего ты решил?
– Да труха, смотри! Кладка несвежая – одна труха!
Отец пальцем ткнул мне в грудь и как можно шире открыл узкие щелочки глазные:
– Точно, Паш! Перетрухин! Пе-ре-трухин… Гришка! Ну какой похож на Горбачёва! Точно – Гришка Перетрухин! Голову сабе сломал! Садись, покурим! И я табе расскажу.
Я всегда радовался своему приезду домой! За плечами отца и матери, хоть уже и стареньких, на две-три недели невольно становился беззаботным дитем. Даже самый тяжелый труд – сенокос, уборка сена, огород – приносил радость. Эти две-три недели отпуска со стариками родителями остались в жизни самыми радостными. Я отказывался от льготных путевок, различных путешествий, брал в фабкоме лодку резиновую двухместную и ехал домой. Рядом был пруд Кулиновский с красными карасями, раками, с карпятами и карпом до пудовых размеров… А еще во время учебы во ВГИКе темы для своих рассказов, сценариев я брал здесь, на родине. Мои герои поют песни наших дедов, говорят их языком: табе, сабе, солнца… Как там сказано? Плох тот кулик, который не хвалит своего болота.
– И как ты меня надоумил вспомнить про этого Гришку Перетрухина?! Давай присядем! – Отец зачикилял к заросшей колее, где стояла наша банка с водой. Присели, попили. Вода уже стала теплой, но, сдобренная лимонной кислотой, показалась наивкуснейшей! Все тело приятно ныло и гудело.
Накосились мы нынче славно! И отец, будто поймав мою мысль, продолжил ее:
– Сколько сенца будет, а? Прям хорошо! А ты знаешь, как у нас на Водиных этот Перетрухин на Смоленскую сено собирал? О-го-го! Я тебе расскажу! Не знаю, откуда он к нам в хутор попал, но был ненашенский, не из казаков.
– Молодой он, что ли, был? – поинтересовался я.
– Перетрухин? – Отец задумался, по-своему что-то высчитывал. – Не знаю, не знаю! Может – тридцать, может – сорок. А может, и… не знаю.
– Ну, пап, у тебя и прикид!
– Не могу точно сказать, не могу. Но с ним всякие чудные истории приключались! Поэтому, наверное, я его так хорошо запомнил. Ну, вот про сено!.. Мать наша всегда меня ругает, когда я тапочки по воскресеньям шью. А ведь нельзя! До обеда – точно нельзя. А уж в такие праздники церковные – тут и не говори! На моей жизни столько примеров! У этого Гришки Перетрухина, не помню, жана была, дети? Убей – не помню! Хату помню, на краю стояла хутора… Ну вот! Как-то накосил он сена, сено высохло. Это был уже второй покос – отава. И стал он собирать, да не на какой-то там простой день, а на Смоленскую. Она – Смоленская – когда? После Ильи? Оно и раньше, и сейчас говорят: на Илью Пророка, на Смоленскую – отдыхай! А он – хоть бы что! Гребет и посмеивается. Люди ему: «Гришка, да ты чего делаешь? Смоленская присмолит!». А он и байдюже! Сложил стожок. Стожок хороший получился. Не помню, почему, но он успел поставить его недалеко от наших. Мы же там, детишки, потом смотрели!.. А наши стога были – о-о-о, не шути! Знаешь, сколько скотины прадед твой Иван Осьпович держал?! Быков, лошадей, коров, не говоря уж об овцах и козах…
Отец перешел на приятные детские воспоминания. А уж как мне приятно было все это слушать… Но – о Перетрухине с его стожком.
– Ага! Ты, Паша, не поверишь! Пока Гришка сено греб, на небе не было ни тучки. А как стал собирать в стожок, образовалась одна – ма-аленькая, черная, правда. И повисла над Гришкиным стогом! Гришка то-олько закончил, грабли свои собрал и вилы и отошел, ну, полюбоваться сеном своим. Хорошо, что вовремя отошел! Из тучки – гром, и молонья бьет прям в его стог! Ты, Паш, когда-нибудь видел, как сено горит?
– Видел, пап!
Теперь я припомнил. Однажды летом мы, около десятка школьников, после пыльной работы на нашем хуторском току ехали на речку купаться. Ехали на машине, в открытом кузове, и видели, как в сотне метров от дороги занимался пожар. Загоралось совхозное сено – пять огромных прикладов! Это была жутко красивая картина! Сюрреализм! При полном безветрии огромное пламя, оторвавшись от первого загоревшегося стога, перелетало на пятый стог. Поднялся огромный огненный вихрь, и все пять прикладов вспыхнули, как порох. Моментально! Это страшно!
– Сено горит – а-а-а, не дай бог! А Гришкино, Паша, – отец от удивления как-то помолодел, – горело как свечка! Ни один скирд не пострадал. Весь хутор сбежался смотреть на чуду! Бежали тушить, а увидали чуду!.. Вокруг – сена, скирды! Они должны были пыхнуть тут же! Ни один не пострадал, а Гришкин так свечкой и догорел дотла! Во-от, тут и подумай, как с Богом играться. Говорили уж тогда, что Гришка черную магию почитывает, а это уже дело темное. Не от Бога. Как дед наш, Иван Осьпович, сказывал.
Но я тебе другую историю хочу рассказать про этого Гришку. Уж какой он говорун был – до упаду! Но беззубый!
– Как, беззубый?
– Ну, зубов у него не было! Два клыка торчало!
– Беззубый говорун!
– О-о-о, говорун каких поискать! Не знаю, почему, но он вместе с нами, ребятишками, в ночную стерег быков, лошадей. Может, его нанимали? Бывало… хе-хе… и по головке погладит, и цыбарку табе скрутит, табачку туда и в рот ее сунет, да еще и спичку черканет: «Ну-ка, ну-ка, – подзадорит, – набери поболее дымку и скажи в себя: “Эх, мама!”»… А опосля деду Ивану донесет, что внук его, Оська, покуривает и покашливает! И все со смешком, все со смешком. Ну, мы ему тоже устраивали! Он был страшно трусливый! Особо змей боялся. А змей у нас было!..
– Змей?!
– О-о-о, Паша! У нас столько всякого дикого зверья было! И зайцев, и куропаток, и диких уток и гусей. Дудака мерено-немерено! А уж змей! Раз весной я быка одного искал и в ложбинку спустился, а нога у меня как-то подвернулась. И я – падать! А луна полная была, светло так! И вот я лечу, вот-вот рукой коснусь земли! Гляжу, мать честная, а он, клубок, катится, живой! И прям на меня! А этот клубок в диаметре примерно метр или больше!
– Какой клубок?
– Змеиный! Представляешь, из него головы торчат и шевелятся! А он сам шипит и катится на меня, как верблюжья колючка! Медленно катится. Как я в него головой не воткнулся, не знаю! Рванулся!
– Какой-то ужастик!
– Чего-чего? Ну, я ж тебе и говорю! У деда нашего Ивана батраки были – Жуковы. Молодая пара. Муж с жаной. Воронежские они были. Эта жана, она вообще змей не боялась! Идет, например, вдоль обрыва, а змеи головы из норок повысунут, а она поймает ее, змею, и шею свою обмотает или грудь. И две змеи могла поймать, тогда две груди обмотает и идет по хутору. Змеи сипят и язычки высовывают. Люди стали жаловаться деду Ивану:
– Иван Осьпович! Что это у вас за революционерка такая?! Детей пугает!
Иван Осьпович ей запретил так по хутору ходить. Во-от, а ты говоришь «змей»! А Гришка, он вообще боялся ночью ходить! И пропади они пропадом, хоть все быки! Он ложился в свою телегу и засыпал, а лошадь свою он путал, и она возле нас стреноженная и ходила. Спал как убитый! Мы его, сонного, вместе с телегой, в яр спускали. Бывало, проснется и не поймет, где и че с ним! Как начнет дуриком орать! А лошадь у него была старая и смирная. Один раз старшие ребята взяли и обмазали ее откидным молоком. Ну, кислым!
– Знаю-знаю, пап! Откидное – знаю!
– Ага! Не поленились же! Всю ночь, пока он спал, мазали ее! Ха-ха! Рано утром Гришка проснулся, а мы тут все рядом! Ждем не дождемся, когда он пятно свое высунет!
– Пап, ну неужели уж так похож на Горбачёва? – сомневаюсь я.
– Как в зеркале! – без тени сомнения заверяет отец. – Я его, Горбача, когда первый раз увидал, аж присел: Гришка! А фамилию вспоминал-вспоминал. Ты вот помог. Хе-хе!.. Ну вот. Из телеги голову поднял, пятно свое почесал, глядь, а лошади нету! Туда-суда – нету лошади!
– Рябятки! А вы мою лошадку не видали?
– Лошадку? – отвечаем мы. – Какую такую лошадку?
– Мою лошадку! Вы че, лошадку мою не знаете?
– А-а-а, твою, дядя Гришка! Знаем…
А кто-то и скажи:
– Да тут татары проежжали!
– Какие такие татары?! – Гришка аж из телеги выпрыгнул.
– Какие лошадок любят на колбасу пускать!
Эх как спохватился наш Гришка.
– На какую такую колбасу?!
– На кониную, дядя Гришка!
– Да куды ж энти татары поехали?
– А вон туды! – показывает один.
– Да нет, туды! – показывает другой в другую сторону.
– А может, и цыгане, – третий льет масло в огонь.
– Цыгане?!
А до этого вышла история: цыгане лошадь у нас из хутора украли.
– Ой! Да чаво жа вы, нехорошие рябята, меня не разбудили? – носится наш Гришка туда-суда.
– Дядя Гришка, да мы тебя будили-будили! Но тебя же не разбудишь!
– Тряхнули бы покрепше!..
Мы уж тут за животы все ухватились – как бы в голос не засмеяться. Гришка-то вокруг своей лошадки бегает и не поймет: была лошадь гнедая, а тут какая-то пегая перед его носом. Она же лупиться стала. Солнце вылезло. И он тут прям уткнулся в нее.
– Ой! А чья жа эта лошадка, чужая и страшная какая?
А лошадка: «И-го-го!» – зубы ему оскалила: мол, и какая же я табе чужая, Гришаня?! Я жа, подлец ты такой, родная твоя!
Тут Гришка признал ее и аж всплакнул.
Конечно, приходилось ему ночами темными ходить. Не все лежал. И вот раз наш Гришка забрел – сам не понял, куда забрел, – далеко. Быка искал. А ночь это была, Паша, особая. Она бывает один раз в году, когда папоротник цветет!
– Пап, это у Гоголя есть, – посмеялся я.
– Ну вот, опять ты про своего Гоголя! – обиделся отец. – Сто раз я табе говорил и говорю: не знаю я тваво Гоголя! И книжек его не читал, и никто и ничего мне не рассказывал…
Отец и раньше рассказывал истории из своего детства, удивительно похожие на истории классика. И каждый раз я пытал его: «Кто рассказал тебе, где услышал?». С годами я удостоверился, что действительно отец не мог знать произведений Николая Васильевича. Откуда?! Грамоты не знал, Арины Родионовны под боком у него не было, не те времена были. Не до сказов и сказок – лихие времена! А история с пастухом Перетрухиным уж… «очень» оригинальная!
– Пап, пап, – поспешил я, – рассказывай! Я буду молчать.
– Ага! – легко отошел отец. – И вот в ту ночь, когда папоротник цветет, Гришка потерял быка и пришел один. Злой и какой-то не такой! Мы к нему:
– Дядя Гришка, где бык, какого ты искал?!
Гришка молчал-молчал и вдруг ощепырил свои два зуба и захохотал:
– А я вижу: он в Каменском яру!
Мы аж все содрогнулись от его хохота!
Я табе рассказывал, как в тридцатых годах я работал на мельнице в хуторе Павловском? Это перед МТСом…
– Да… пап, что-то рассказывал, но про что ты хочешь рассказать?
– Слухай. Мельница стояла в конце Павловского, а жил я в начале Нехаевского. И чтобы попасть домой, надо по мостику было переходить речку. Уже, наверное, месяц ноябрь был, ледок на Тишанке. А там такая гущина, где мостик! И терин, и верба, и тополь, и грушеньки, яблоньки. Место неспокойное. И про энтот мостик дурные слухи ходили. Мол, ведьма там появляется и за мущщинами охотится!
– Как охотится?!
– Да вот так и охотится! Откуда я знаю? Охотится – и все. А молодой, иду и думаю: «Да какая ведьма? Сказки какие!». Иду, и земелька уже схватилась морозцем. Веточки похрустывают, а тишина-а. Уже ночь, а луна светит вовсю. Ага. То-олько я на энтот мостик – под ноги же смотрю – и чую: что-то не то. Голову поднимаю вот так, а с той стороны тоже на мостик – баба голая…
– Совсем голая, что ли?
– Совсем! С длинными седыми волосами. Я, вот веришь, Паша, как говорят, чуть в штаны не наложил! Ноги стали ватными, ну не владею ими! Но все же как-никак двинусь чуть влево, а она там тоже двигается, только вправо. Я – вправо, она – влево, как в зеркале. И я даже вижу, как она жутко лыбится. В голове тут все вертится, сразу история в башку темяшится. А про нее так и говорили: голая и с длинными седыми волосами. Говорили также, что она одного уже защекотала…
– Как защекотала?!
– Насмерть!
– Как это она могла его защекотать?
– Да откуда же я могу знать, Паша? Я че, смотрел, что ли, как она его щекотала? Чудной ты какой. Защекотала – и все. Я тут смекаю: «Оськя, заднюю включай». Но главное, талы-то я прошел, все эти заросли, и мне никак назад нельзя. «Маханет за мной, – думаю, – и Царства Небесная табе, Оськя!»
А за мостиком, на той стороне, где эта баба, вон они – хаты виднеются. Во-о, Паша, путя она мне отрезала! Ну, я задом, задом. Тут и молитву вспомнил. Перекрестился и как заорал: «Господи! Спаси и сохрани!». И как с этого мостика на лед сиганул, а он – хрясь! Ледок-то тоненький, прогнулся. А я опять: «Господи, помилуй, Господи, помилуй!» – и наискосок. Ногой своей хромой, как стеклорезом по стеклу. Жуткий треск стоит! Оно хоть я и молодой был, да не такой скорый. Ты же понимаешь? Под мостиком там мелко, а куда я бегу – на яму, а она глубоченная! Как я ее перебег, Господь знает! Только слышу за спиной: «Оськя, не попадайся боле!». И хохот.
Она когда захохотала, я тут же Гришку с быком вспомнил, как он хохотал. Ужас! Точь-в-точь!
– Спасся?
– Ну видишь, сижу перед тобой! – посмеялся отец. – И вот слухай ты про Гришку. С ним такие чудеса стали происходить – уму непостижимо! Ну, бык точно в Каменском яру был. Это от нашего хутора далеко. Но не бык главное. Хотя как он, Гришка, мог узнать, что бык туда забрел? Дальше. У нас была дальняя родственница тетя Клавдя. Я даже не помню, кем она и как приходилась, знаю, что родственница. А муж у ней… кажется, его звали Николаем. Оставим Николай, ага. Муж Николай в Германскую погиб. Не вернулся. Это ж сколько лет прошло! И все смирились: погиб – и все тут. Наш Гришка в этих же днях после папоротника заходит к тетке Клавде в хату да и говорит ей:
– Клавдя, накрывай столы, Николай твой завтра должон возвратиться из Германии!
А тетя Клавдя была грозная такая. И голос у ней был мущщинский, да и сама не мелкая. Как вскричала:
– Ты что это, шутки со мной пришел шутковать?!
Схватила его за шкирку.
А Гришка:
– Постой, постой, Клавдя, погоди, погоди! – орет.
Клавдя замешкалась, а Гришка к столу подбегает и пальцем указывает:
– Завтра я вот тут тоже буду сидеть и винцо с тобой попивать!
– Что-о?!
– Завтра я… О-о-о, Клавдя, Клавдя!..
Говорят, кубарем летел из хаты Гришка из Клавдиной. А назавтра Николай пришел из плена германского! Так веришь или нет, Клавдя на коленях перед этим Гришкой стояла со слязами:
– Прости, Григорий!
И сидел Гришка на том самом месте, где сам пальцем указал, когда народ собрался на встречу с Николаем. Сидел и винцо с Клавдей попивал. И с тех пор, Паша, стал наш Гришка жить как кум королю и сват министру. Он знал все, что завтра будет или что было, да никому не было известно. Тогда же ужасная война стояла! Враги меж собой в семьях были. Дядьки мои, матери нашей Варвары братья: Семён, Карпо, Анисим, Костя – вечером собираются у отца своего, сидят за столом душа в душу. И песни вместе играют, и шуткуют, а утром разъезжаются и друг дружку предупреждают: «Ну, браток Карпо (или там Семён), лучше не попадайся! Голову снесу! Не пожалею!». Вот как. Кто им втемяшил, что они враги?! Я всю жизнь об этом думаю и не могу понять. Люди гибли почем зря! За идею! Какая такая идея?! И где она, эта идея? Где хутора, станицы? Зачем гибли?! Да-а…
И стали к Гришке нашему обращаться: где наш брат, а где сват? И Гришка все знал.
Была и такая история. У одной бабенки муж пропал, а сказали ей, что муж погиб. Ну, бабенка платок черный надела, ходит, тоскует. А тут такой человек объявился! Все про всех знает! Приходит к Гришке узнать, где костушки разлюбезного мужанька покоятся, чтоб земелюшке их предать по-христиански. А он ей с порога:
– Сними ты, дурочка, платок! Живой твой мужанек!
– Как, живой?! Что с ним?! Где он?! – несказанно радуется бабенка.
– Да лучше табе бы и не знать, что с ним и где он.
– Как так?
– Да так. В хохлах он, в Собацком!
– Это в Воронежской? – перебиваю я отца.
– Ну да, в Собацком, – говорит Гришка.
– А что же он там делает, в Собацком?
– В плену!
– В каком таком плену, Григорий? Собацкий вон, под Калачом. Рази ж там враг находится?
– Для тебя энтот враг – хуже любого врага! У жалмерки твой мужанек, усы свои распушил на подушке пуховой.
– Да что ты такое говоришь?!
– А то и говорю! – разошелся Гришка. – Хошь, я табе и хату подскажу, где она находится в Собацком?
– А подскажи, подскажи! – не уступает бабенка.
И что ты думаешь? Описал ей Гришка путь-дорожку, хату, где ее законный мужанек потяшается на чужих подушках. И пошла та бабенка в Собацкий, и нашла сваво подлого мужанька в объятиях той самой жалмерки…
Как он мог знать, Паша, до мелочей?! Со всех хуторов к нему стали ходить. Он стал как эта слепая в Болгарии!
– Ванга?
– Ага-ага. Я у себя по радио иногда слухаю про нее, Вангу эту, и Гришку нашего вспоминаю. О-о-о, как он выпрямился! Покрикивать стал, ногой топать. Я вот все жду, когда твой Горбачёв затопает. А-ха-ха! Ага. С пастухов Гришка ушел. Ему же платить стали, кто чем. Видать, и денежку давали. Он сабе в Калаче рубаху новую купил, картуз с лаковым козырьком. И вслух заявил, что скоро наденет сапоги с напуском и с рыпом. А знаешь, что это за сапоги с рыпом да с напуском? Они дороже коровы стоили! Что там корова – как добрый конь! Я потом шил такие. О-о-о, это труд, материал! Но пока Гришка наш в чувяках своих ходил, в каких за быками с нами бегал. Командовать стал! Идет по хутору, бывало, к какой-нибудь одинокой бабе пристанет:
– Это поч-ч-чиму у тебя плетень покосилси, а?!
И вышло тут вот что. Как-то раз к нему пришли два его товарища. Они тоже из мужиков были, ненашенские. Пришли и говорят:
– Гришка, ты же у нас вон какой человек стал! Все люди тебя в округе почитают. Картуз ты сабе купил с козырьком с лаковым, рубаху расшитую, а на ногах… Что у тебя на ногах? Да табе в наилучшей обувке ходить надобно! Чтоб тебя миллионы людей видели и говорили: «Кто это идет в сапогах рыпучих?» – «О-о-о, это идет великий человек! Григорий Перетрухин!». На! От наилучших дружков!
И подают ему совсем новые и блескучие сапоги с напуском и с рыпом. Картиночку! Гришка аж растерялси. Ему бы, дураку, сообразить: откуда у его бедных наилучших товарищей такие сапоги богатые? Но, видать, похвала все замстила. И он принял подарок. Примерил. Сапожки оказались ему точь-в-точь!
А товарищи ему:
– Вот, Гришаня, как мы тебя любим и ценим! Хо-хо-хо, ха-ха-ха! – похохатывают. – Отдавай-ка нам свои чирички, а то будешь жалеть новые, так и не снимешь старые!
Посмеялись-посмеялись, да как-то сразу и ушли, и чирички прихватили. А Гришаня остался да притопывать стал сапожками новыми, блескучими, с напуском да с рыпом! Шажок мелкий сотворит, а сапожок у него: «Рып», а он: «Ха-ха-ха-ха-ха!» – порадуется вслух, погогочет. Рыпнет другой, пуще прежнего гогочет. Скольки уж там он рыпел и гоготал, никому не известно. Вдруг сапожок один стал у него поджимать. А носок у другого в сторону куда-то повело. Как он об этом сам рассказывал:
– Повернулси на моих глазах в левую сторону и рыпнул!
Конечно, он сразу понял, кто к нему приходил, но на всякий случай на улицу – шасть. Чтоб друзей-товарищей своих догнать да и сказать: что за подлецы, мол, какие друзья вы мои наилучшие? Что за шутки и за подарки такие?! А на крыльце каблуки у него так и отлетели! А как вышел на божий свет во двор, они и вовсе рассыпались. В труху!
– Сапоги?
– Сапоги!
– Как это – в труху? – недоумеваю я. – Они же были новые, «блескучие»! И рыпели!
– Э-э-э, Паша, погоди, рыпеть-то они, можа, и рыпели, – останавливает меня отец. – Дослухай до конца. Он, Гришка, до своих товарищей искать. А их и нету. Нашел же одного в поле и с кулаками на него: подлец ты, мол, какой! Что же ты со мной такие шутки шуткуешь?
– Отдай чирики мои старые! Видишь, я разумши? Подлец ты окончательный!
А товарищ его:
– Ты че лаисси на меня, друг Гришка? Какие чирики? Я цельный день нонча в поле!
Нашли другова, тот тоже ни слухом ни духом про обувку. И не были они у Гришки, товарища свово наилучшего!
– А кто же тогда был? – вновь выступаю я уже в полном недоумении.
Отец огляделся по сторонам…
– Ребяты! – неожиданно донеслось от нашего дома. Мать позвала. – А ну марш домой! Я уже блины стала печь.
– И вот так, Паша, всегда, – вздохнул отец. – Только до самого главного добираисси, Нина Димитриевна тут как тут!
– Мам, ну сейчас идем, – прошу я.
– Никаких «щас»! А щас у меня уж поджижки прогорають! – категорически заявила мать.
Ну что же, дорогой ты мой читатель, родителей надо слушаться. Да и блинов, честно говоря, очень хочется. Прошу всех в наш двор! Я опишу его с великой радостью.
И живность его перечислю. Тем более что отец с матерью гостей нынче ждут! Бог даст, может, в конце сего дня и песню казачью услышим! Ну а Гришка Перетрухин – он на закуску.