Павел Беляев
Тихий омут
Глава 9
Сегодня Ия устала сильнее обычного. Несмотря на то, что сенокос уже закончен, в поле покрытые плотным слоем мешковины и сыромяти стояли стога, а хлева и коровники до отказа набиты силосом и соломой, отходить к зимнему безделью время пока не пришло.
Затыкались щели в избах, заколачивались ставни. С утра и до поздней ночи матушка с сестрами готовили солонину. Огромные, с детской точки зрения, бочки до отказа набивались мясом или овощами и засыпались солью. Сушились травы и овощи. Почитай в каждой слободской избе витал пряный запах осенних приготовлений.
И не удивительно, что, придя к пастору на занятия, Ия клевала носом.
Сам отец Клер где-то задерживался. Поэтому в классе было шумно и суетно. Кто-то бесился на чём свет, кто-то в голос разговаривал с соседом или другом. Кто-то спал, положив голову на локоть, и сладко шамкал ртом.
Рядом с Ией сидела ясноглазая красавица Станимира. Ей не было и десяти, но слободские парни уже во всю хвостами увивались за девкой. Многие даже грозились в один прекрасный день выкрасть её из отчего дома. В таких случаях девочка обычно краснела и застенчиво смеялась, временами добавляя «да ну тебя», но в глазах то и дело сверкали озорные молнии.
– Знатная вещица! – воскликнула Ия, краем глаза заметив дивной красоты браслет на запястье соседки. Он был исполнен в виде маленькой тонкой змейки, удобно устроившейся на изящном запястье. Змея как бы кусала свой собственный хвост, образуя почти правильный круг. Там, где должны были быть глаза, тускло поблескивали два небольших красных камушка. – Где взяла? Покажи!
Однако Станимира густо покраснела и, тихонько буркнув: «Там», стыдливо прикрыла его другой рукой.
– Не хочешь, не говори, – обиделась Ия.
– Потом расскажу, – нехотя прошипела соседка. – Это тайна, поняла?
– Тайна?
Какое после таких слов ученье?
Когда появился Клер и начал сбивчиво толковать про новые письменные уставы, Ия его уже совершенно не слушала. В её воображении пролетали захватывающие дух картины приключений и невероятные опасности, связанные с этим браслетом. Возможно, Станимира украла его ночью у свирепых разбойников, поселившихся в лесу. Поначалу она, верно, решила покрасоваться с новой безделушкой, но когда Ия обратила на неё внимание, то девка поняла, насколько сглупила, надев браслет, и насколько опасно его носить.
А может, ей удалось выторговать его у дряхлой знахарки с левого конца слободы? У той, поди, много интересного в сундуках да закромах сыщется! Какова же должна быть цена такой вещицы? Аж страшно подумать…
За этими размышлениями девочка даже не заметила, как пролетело время. Ия опомнилась, когда уставшие и сонные ученики принялись разминать занемевшие спины и гуськом выбегать из школы.
Станимиру она словила за углом. Та, видимо, решила незаметно сбежать домой, и таким образом выкрутиться от предстоящего разговора. Не вышло. Ия схватила её за локоток и настойчиво отвела в сторону.
– Ну? Рассказывай! – потребовала она тот же час, предвкушая неслыханную и, возможно, жуткую историю.
Девка долго мялась и пыталась отвертеться, но подруга была непреклонна, и Станимира сдалась.
– Только пообещай, что сама так делать не будешь! – прошипела ясноглазая красавица. – Если я из-за тебя лишусь заработка, то поколочу, ясно?
– Ясно, ясно. Рассказывай уже! – в пылу любопытства Ия даже не заметила грозящего тона, на который в обычное время вполне могла бы и обидеться.
– И никому больше не говори! Ладно? В общем… Мне иногда деньги пастор даёт… За то, что я иногда позволяю себя… ну, вот гладить…
– И только-то? – ахнула Ия. – Клер всех гладит, чего ж платит только тебе?
– Я позволяю ему гладить там, где другие бы не позволили…
Поначалу Ия даже не поняла, что имеет в виду её подруга. А потом она просто одурела и неосознанно отшатнулась.
– Что, прям ТАМ?
– Ну, и там, – ответила девка и покраснела. – Только ты никому, ясно?!
– Вот дура! – вместо ответа протянула Ия. – Я, надеюсь, вы с ним не…
– Нет-нет-нет, – замахала руками Станимира. – Только гладит. Да он и не предлагал чего-то иного…
– Господи, спаси и помилуй.
– По-твоему, лучше оставаться босячкой в заштопанном сарафане? И тихо попискивая сносить, когда тебя пытаются зажать несносные мальчишки, от чьих прикосновений остаются только синяки и гадкие чувства? Как будто тебя оплевали.
– Ну, не знаю, – покрутила головой девчонка, – как знаешь, Стани…
Она покрепче запахнула серенький ношеный осенний кафтан, доставшийся ей от старшей сестры погодки, а той от племянника, который был старше обеих тётушек вместе взятых.
Осенний промозглый ветер неприятно холодил сухую от печного тепла кожу. С неба потихоньку падал мокрый пушистый снег. Избы в слободе казались осиротевшими и неухоженными, будто с осенью жизнь ушла и из них. Убогие постройки неловко ютились подле обнажённых грустных деревьев, точно нахохлившиеся пичуги.
Ия угрюмо брела по пустынной улочке, задрав кверху голову, тщетно пытаясь отыскать на хмуром озябшем небе хоть единую тёплую звёздочку.
Когда девка вышла к родной избе, её хватила оторопь. Дыхание перехватило, а ноги едва не подкосились.
Окна и двери были заколочены, изнутри доносились крики. Плакали дети, слышались крепкие ругательства и богохульства отца. А вокруг толпилась едва ли не вся слобода. Кто-то стаскивал хворост, кто-то подпаливал от костров факелы. Чуть поодаль стояли бабы и голосили. Даже не плакали, а завывали в голос.
В воздухе витал противный запах гари. Орали вороны.
Словно в тумане, Ия попятилась. В ушах зазвенело, а мир поплыл, но чьи-то крепкие руки схватили её подмышки и куда-то поволокли. Только тогда она пронзительно завопила и вцепилась зубами в чьё-то запястье. Грубая мозолистая пятерня схватила девчонку за волосы и заставила оторваться от руки. Тут же угостила парой увесистых затрещин, и девочка больше не сопротивлялась.
Ию тащили чуть не волоком по ночному, залитому мертвецкой синевой, бору. Не поспевая за широким шагом незнакомца, девка то и дело спотыкалась. Она не помнила где и когда потеряла свой кафтанчик, ныне же из одёжки осталась только рваная льняная рубаха, вышитая по краям красным узором. Кое-где она сверкала прорехами, открывая любопытному взгляду небольшие клочки нежного девичьего тела, там и тут на подоле и рукавах мелькали грязные разводы.
Знахарка жила на опушке молодой рощицы совсем неподалёку от слободы в низенькой избушке-полуземлянке с двупокатой соломенной крышей. Рядом не было ни ограды, ни хоть маленького тына, чтоб зверь не заглядывал, но узенькие ровные грядочки оставались нетронуты.
Ие не доводилось встречаться с кудесницей воочию, но наслышана была изрядно. Мысленно ведьма представлялась девочке согбенной старухой с горбатым носом, из которого непременно торчали густые реснички. Она должна была носить на плечах или голове цветастый широкий платок узлом наперед и старенький овчинный полушубок. И скорее всего, на горбу беспрестанно трещал неизменный ворон. Именно так, по глубокому убеждению Ии, выглядели все лесные ведьмы и знахарки.
И каково же было её удивление, когда в дверях избушки возникла миниатюрная молодая женщина. Господь одарил её волшебной фигурой и прекрасным лицом, но красота эта была холодная, почти нечеловеческая. От неё мороз драл по коже. Пышные русые волосы знахарки были распущены, как у блудницы, но впечатления доступной женщины она не производила, как раз наоборот.
На женщине была лёгкая синяя рубашка, вышитая зелёной вязью непонятных символов. Она сидела на чаровнице таким образом, что подчёркивала каждый изгиб фигуры, делая её похожей на языческую богиню.
Губы лесной ведуньи растянулись в подобии улыбки, она молвила тихим приятным голосом:
– Здравствуй, Ия. Прости Слепца, – бездонные зелёные глаза колдуньи обратились на высокого чернявого силача, притащившего сюда девочку, – в глиняной башке смысла немного наберётся.
Девочка подняла голову и порывисто вздохнула. В панике она не смогла как следует разглядеть своего похитителя, а теперь вот случай представился. Знахарка недаром называла его Слепцом, у невероятного существа отсутствовали глаза. Рта и носа тоже не было, а гладкое ровное лицо больше походило на жутких размеров яйцо. То, что Ия приняла за мозоли, оказалось пересохшими клочками глины. Глиняный монстр.
– Слепец спас тебя, – всё так же тихо молвила колдунья. – Коли не он, беснующаяся толпа спалила бы и тебя. Они решили, что твои родные где-то подхватили чуму, и решили не дать ей распространиться далее. Я скажу им, что ты здорова, и хворь обошла тебя стороной. И они поверят, не смогут не поверить. А пока, ты поживешь немного здесь, – и знахарка приветливо распахнула дверь своей лачуги.
…Ия провела три полных дня под кровом знахарки, потом пришёл Еремей – отец Анея и забрал девчонку. Но перед этим он долго и временами громко толковал о чём-то с колдуньей.
* * *
На склоне дня, когда уставшее солнце уже простилось с землёй, наступала особенная, воспетая многими баянами и сказителями тишина. Иной звук, случись ему приключиться в это время, не заглушит её тихий голос. Пастор Клер временами жалел, что не в силах постичь всей прелести этой поры. Не видел он прекрасного, не умел замечать.
Пастор поднял высокий ворот худенького овчинного пуховика и сдвинул шапку набекрень. Прислонился спиной к стылым, покрытым тончайшими серебряными нитями изморози, брёвнам передней стены.
– Клер! – раздалось из сеней, и священник скривился, как от зубной боли. – Эй, басурман? Опять высиживает, сынько!
Священник не стал дослушивать. Вздохнув, поднялся и, хрустя мокрым снегом, подошёл к поленнице. Там у него был небольшой тайник – глубоко, почти под самым настилом. Не глядя, пошарив рукой, пастор выудил оттуда маленькую замерзшую рукавичку. Огляделся, как бы никто не увидел… И нежно погладив, водворил варежку на место.
– Ох, грехи наши тяжкие, жизнь горемычная… – набатом раздалось сзади.
Клер вздрогнул и медленно обернулся. Прямо перед ним стоял высокий незнакомец в долгополом зелёном камзоле, с соломенной шляпой на голове. Лицо пришельца скрывал красный вязаный шарф. Ладони были затянуты в кожаные перчатки. Незнакомец сильно горбился и стоял на ногах как-то странно, постоянно переступая, будто семенил.
– Господи прости, – перекрестился на косую пастор.
– Не поминай имя господа твоего всуе, – усмехнулся незваный гость.
Клер попятился и, налетев спиной на дровни, сполз по ним в сугроб. Послышались глухие звуки падающих поленьев. Хрустя снегом, подошёл незнакомец. Он стремительно присел на корточки и взглянул в глаза священнику.
– Какой добрый пастор, – ехидно произнёс он, – школу приходскую открыл… Денег за учёбу не берёт… С детишками целыми днями возится. Истинный пример добродетели.
– Сгинь нечистый! – заверещал Клер и принялся сбивчиво нараспев читать молитву, изгоняющую беса.
Пришелец захохотал. Он схватил Клера за грудки и единым махом сорвал косой крест, заключённый в круг. А потом так сжал в кулаке, что посыпалась труха.
– Он имеет силу, – тихо произнёс нечистый, – но только не в твоих руках. Ты не достоин даже той секты, к которой принадлежишь, пастор Клер. Я вижу насквозь твою чёрную душонку. Ох, не по нраву бы пришлись твои мысли родителям учеников… Особенно отцам девочек, которых ты имеешь обыкновение иногда поглаживать в самых нежных местах…
– От тебя же всё! – сорвался на фальцет священник. – Ты же и искушаешь! Пропади ты пропадом!
Незнакомец в соломенной шляпе вновь расхохотался.
Скрипнула дверь, и показалось круглое лицо с узенькими заплывшими глазками и тонкими прямыми губами. Женщина высунулась на улицу до половины и, уж собравшись обругать мужа последними словами, наткнулась взглядом на согбенную фигуру пришельца в камзоле. Слова комом застряли в горле.
Лукавый медленно повернул голову в её сторону и жестом показал, чтобы убиралась. Баба оказалась понятливой, поспешно захлопнула дверь и, судя по шороху из сеней, подпёрла чем-то тяжёлым. Незнакомец улыбнулся одними глазами, как часто взрослые награждают забавные детские шалости, и обратил своё внимание обратно на Клера.
Пастор сидел по пояс в снегу не в силах пошевелиться. Вся жизнь пронеслась у него перед глазами, и священник уж мысленно простился с белым светом. Во всяком случае, с приходом и саном – уж точно. Что это за священнослужитель, к которому вот так запросто нечистый хаживает? Да ещё над святым перечёркнутым кругом в его присутствии изгаляется.
Ветер усиливался, начиналась метель. Косматая фигура в облаке снежного дыма зловеще нависла над слабым испуганным человеком. Нечистый молчал, пристально взирая на маленького сжавшегося человека. Он смотрел, и перед взором, как открытая книга, страница за страницей пролетала вся жизнь священнослужителя, его прошлое и грядущее, настоящее и то, чего он смог бы достичь, но не добьётся уже никогда. Все скрытые желания и потаённые фантазии открывались жгучему взгляду лукавого. Страхи и угрызения, радости и печали; и где-то там, очень глубоко, под ворохом всего этого неподъёмного груза тусклым огоньком мерцала его душа. Чёрт уже знал её участь.
– Девочка Ия, – тихо произнёс бес, и Клер вздрогнул. – Недавно слобожане решили, что её родные заразились чумой, и сожгли их вместе со всем хозяйством…
– Д-да, я её знаю, – торопливо закивал пастор. – Она тоже… тоже моя ученица.
– Я знаю, – прищурился бес. – Я всё про тебя знаю, даже больше, чем ты сам… Девчонка осталась жива, её спасла лесная ведунья. Ты, пастор, сделаешь всё, чтобы Ия осталась живой и впредь. Делай всё, что хочешь, хоть к себе забери, но девчонка должна выжить. Любой ценой, ты меня понял? Я спрашиваю, ты меня понял?
Клер торопливо закивал, всем своим видом показывая, дескать, костьми лягу, а девочку избавлю от всего.
– Можно всё, – добавил чёрт и пропал, будто и не было вовсе.
Глава 10
В тугой и вязкой темноте противным скрежетом отозвался звук отпираемого замка. Скрипнули петли, и в темницу брызнул тусклый свет двух факелов.
Злата подняла бледное заплаканное лицо и увидела двоих. Один был низкий, широкоплечий. Он хромал на левую ногу и при ходьбе опирался на высокий кривой посох. Второй высокий, ровный. Этот тяжело ступал и громко сопел, чем-то напоминая призрака из старинной детской сказки. Видимо, он был слепым, так как постукивал перед собой тонкой длинной лозиной.
Мужчины вошли и заперли за собой дверь. Потом тот, что был похож на призрак, вдел оба факела в небольшие оловянные ушки, вплавленные в стены, и стал у двери. Второй тяжело присел на край пустой бочки и, положив одну ладонь на колено, громко вздохнул.
В темнице пахло потом, мочой и экскрементами. А ещё чем-то кислым, напоминавшим протухший борщ. Воздух в подземельях стоял тяжёлый и вязкий, он с трудом проникал в глотку и кружил голову.
– Прости, что давно не заходил, пресветлая княгиня, – сухим басом молвил хромой. – Дела, знаешь ли, государственные, спешки не терпят. Много времени уходит на них, пожрать толком некогда. Ах, не взыщи, что манерам не обучен. Моё дело с детства было мечом размахивать да лошадиный пот нюхать.
– Зачем ты пришёл? – устало спросила Злата и облизала пересохшие губы.
– У тебя было время подумать. Этот лазутчик, что украл наши грамоты, он ведь и тебя предал. Сбежал, сверкая пятками, как только получил то, зачем пришёл. Разве это любовь?
– Чего ты хочешь, Сота?
– Я хочу знать, где может хорониться Будилад.
Княгиня криво усмехнулась и вытерла нос грязным зловонным рукавом.
– Почем мне знать?
– Он никогда не рассказывал о каких-то друзьях или знакомых в Мирограде или в каком ином городе? – продолжал допытываться воевода. – Может, как-то обмолвился о родственниках где-нибудь? Должники какие, хоть что-нибудь!
– Я хочу увидеть сына, – зло прохрипела женщина.
– Выдай лазутчика, и я позволю вам свидеться.
– Нет, не позволишь. Покуда жив Будилад, жива и я. Но случись тебе поймать его, на что я тебе сдамся? Отпусти меня, дозволь вернуться к сыну, и я скажу всё, что только пожелаешь!
– За дурака меня держишь? – без обиняков заметил Сота и взглянул на призрака.
– Врёт, – заключил он. – Она ничего тебе не скажет, воевода, поскольку действительно ничего не знает.
– Приступай, – фыркнул воин и отбросил назад красный плащ. Кряхтя, воевода поднялся с бочки и повернулся лицом к стене.
Второй медленно подошёл к женщине и вытянул перед её лицом ладонь с растопыренными пальцами. Долгое время он водил ею, от чего-то временами причмокивая. Потом он глубоко вздохнул и двумя руками схватился за лозину.
– Хорошо, – сказал он, – я закончил.
Сота кивнул и поковылял к выходу. Слепой вытянул из ушек факелы и увязался следом. Почитай на самом пороге воевода оглянулся и некоторое время пристально с прищуром взирал на княгиню. Потом оба вышли, и стража наглухо затворила дверь.
– Связь с вором у неё определённо есть, причём взаимная, – как только вышли, принялся рассказывать слепой. – Он ищет её, но мне никак не удаётся определить местонахождение ублюдка – ты слишком измотал её, и, возможно, скоро, связь прервётся совсем. Одно могу сказать точно: документы всё ещё у него. А ещё, он скоро придёт к тебе сам. За ней.
– Не густо, – почесал бороду регент. – Ну, а впрочем, и на том спасибо. Прими кое-что от чистого сердца и ступай себе.
Среднего роста опричник с постоянно ускользающими чертами лица подал слепцу шмат сала, завёрнутый суконным рушником и вязанку лука. Мазарь кивнул и молча отправился восвояси.
Воевода был зол. Он возлагал большие надежды на своего провидца, но как видно, слишком большие. Подозревать слепого в лукавстве не было никаких оснований, Сота знавал Мазаря не первый год и готов был головой ручаться за него. Но в этот раз что-то ему не нравилось, что-то было не так.
Близилось время обеда. Регент нервно шагал по склизкому красному кирпичу вон из подземелий. Ему казалось, что неразлучный костыль жалобно визжит при каждом столкновении с полом, словно и ему не были чужды человеческие слабости.
Впереди брёл опричник. Он шёл до того бесшумно, что, если бы не свет, да потрескивание факела, немудрено было бы вообще о нём позабыть. Между делом Соте подумалось: а с какой стати он так слепо доверяет опричнине? Да, он собственноручно год за годом растил этих чудо-воинов, способных исчезать почти в любое время и в любом месте, искусно владеть едва ли не всеми видами личного оружия.
Долгие годы самые первые опричники Соты (земля им пухом!) ещё при живом Микуле Корноухом, мотались по всему свету в поисках отголосков древней традиции обучения лютичей. Отыскать удавалось лишь жалкие крохи, но и они, немедленно внедряясь в систему подготовки опричника, ставили будущее тайное воинство Мирограда на ступень более высокую, чем дружину или тех же вурдалаков Великого Новиграда.
Но вместе с тем, воевода лично обучал их жуткому и не самому простому искусству – предавать. Самое важное качество для опричника, лазутчика, вурдалака – не важно, как они называются у разных племён. Это воинство не имело права иметь кодексов чести, даже элементарных понятий о морали. Они создавались для предательства и провокаций, бесчестная игра – отныне вся их жизнь; так почему он был так им предан? Не от того ль, что создал сам? Но ведь одно лишь создание мироградской опричнины не делает их обязанными Соте до гробовой доски. И кто сказал, что воеводе на собственной шкуре не доведётся изведать, насколько искусными стали его ученики?
Регент вздохнул. Постоянные подозрения и страхи – извечный удел тех, кто решил стать на путь предательства и интриг, но возврата уже не было. И пусть вскорости он свихнётся, устав подозревать каждую тень в двойной игре, лишь бы успеть свершить задуманное. В пору своей ретивой молодости, когда законы долга и чести были для него ни больше, ни меньше столпами, на коих покоится мироздание, воевода считал, что цель не оправдывает средства. И самые лучезарные блага всех государств не стоят и единой слезинки младенца. Выходит, ошибался. Иногда остаётся лишь принести в жертву одного младенца, чтобы выжили другие.
Опричник остановился и отворил перед ним дверь. Сота замер, пытаясь вспомнить его имя, но отчаявшись, только кивнул и вышел вон. Успевшие отвыкнуть от дневного света глаза непроизвольно сощурились, и воевода слегка попятился.
Оказавшись на улице, регент с удовольствием вдохнул запахи копчения и пряностей, доносившиеся со стороны кашеварни. Отдав кое-какие распоряжения он неспешно, заложив одну руку за спину, а другой поддерживая надоедливый костыль, направился к мироградскому цветущему саду. Нынче сад, конечно, не цвёл. Принарядившись в пышные серебристые убранства, деревья важно замерли до самой весны. Густые приземистые кусты походили на пушистых маленьких цыплят, только-только покинувших родную скорлупу и от страха и стужи жмущихся друг к дружке.
Зимой здесь нельзя было разглядеть вымощенных камнем узеньких дорожек вдоль стройных сиреневых аллей. Они превращались в ещё более узкие снежные тропки или исчезали совсем. Теряли очертания деревянные скульптуры, вырезанные до того искусно, что в сумерки и не отличишь от живого человека или зверя.
Воевода подошёл к узенькому извилистому ручейку, подёрнутому тонким льдом, и тепло улыбнулся. Именно здесь щёку, тогда ещё отрока в гридни, опалил первый девичий поцелуй. Пугливый и лукавый в то же время, он навеки отнял покой юного Соты. Вот и теперь, спустя почти тридцать лет, воспоминания о нём волновали душу, словно воевода всё ещё оставался молодым.
Не обращая внимания на саднящую боль в увечной ноге, воин присел на колено и, сложив руку лодочкой, легонько проломил ледяное кружево. Набрав в пригоршню студёной воды, муж закрыл глаза и осторожно поднёс к губам. Горло обдало приятным холодом, и по жилам заструилось что-то давно позабытое – будто в юность окунулся.
– Чего тебе, Благодей? – обернулся он к высокому жилистому мужу в кожаном доспехе с коротким копьём.
– Почтовый голубь, – коротко ответил удалец. – Из Лихобора.
– От Драгомира? – хмыкнул Сота, не столько спрашивая, сколько рассуждая под нос. – Это обождёт…
– Нет, письмо от другого человека. И я думаю, вам будет небезынтересно на него взглянуть, – воин протянул начальнику куцый берестяной свиток. – От Будилада.
– Как-как? – Сота аж встрепенулся, но больная нога не позволила ему вскочить с места, будто юнцу. – А, ну-ка, ну-ка…
Воевода несколько раз пробежал взглядом по нервной вязи саньтарских символов и присвистнул. В письме нахальный лазутчик требовал отпустить пленную княгиню, угрожая предать похищенные документы огласке. Если же Сота по доброй воле отпустит Злату (а ещё лучше передаст её с рук на руки доверенному человеку Будилада), то в тот же вечер секретные свитки вернутся в Мироград.
Губы регента растянулись в хищной ухмылке, но взгляд сделался мрачным. Воевода сжал кусок бересты так, что в нескольких местах пробежали трещинки. Некоторое время он молча следил, как под тонким хрустальным саваном извиваясь и искрясь бежит ручеёк.
– Позови Мазаря, – наконец, прорычал Сота. – Я буду в трапезной.
И, скрипя зубами, воевода похромал вон из цветущего сада.
Слепой появился нескоро. Воевода успел расправиться с перепелами в яблоках и ныне медленно тянул вино из тонкого медного кубка, похожего на цветок. Навалившись обеими руками на столешницу, он хмуро следил, как пригожие чернавки стирали за окном боярское бельё.
– Видеть ты меня желал, воевода? – Мазарь стоял в дверях, слегка наклонив голову. На нём был всё тот же бардовый терлик, в котором слепец давеча наведывался к пленной княгине. Расклешённые полы уже слегка поистрепались, а расположенные выше локтя буфы были усеяны такого же цвета заплатками, одинаковыми на обеих руках, что создавало иллюзию, будто так и было задумано уже при кройке. Муж снял бархатную мурмолку и суетливо пихнул за пазуху.
– Да, – чуть погодя ответил Сота. – Прости, что дёргаю вот так бесцеремонно, но ведь сам знаешь, Мироград…
– Почто срамишь, воевода? – глухо отозвался Мазарь. – Мне ли роптать, когда ты был единственным, кто не отвернулся от меня в пору былой нужды? Должник я твой вовеки…
– Сядь, – Сота махнул рукой на лавку супротив себя и, поморщившись, залпом осушил кубок, – не горячись. И в закупах себя не торопись числить. Я обращаюсь к тебе по старой дружбе… А ещё, потому что нужда у меня ныне, как твоя когда-то. Если не больше. Взгляни, – регент положил перед слепым письмо лазутчика.
Повернув голову куда-то вправо, Мазарь осторожно поводил руками над столом и безошибочно взялся за бересту. Чуткие тонкие пальцы ветром пробежали по обеим сторонам, и мужчина криво усмехнулся.
– Мне удалось прочесть не всё, но кажется, это от того человека, что ты ищешь…
– Верно, – хмуро кивнул Сота. – Что ты можешь сказать?
Мазарь некоторое время, хмурясь, осторожно поглаживал грамоту кончиками пальцев. Иногда на скулах играли желваки.
– Я вижу его, – наконец, выдохнул слепой. – Высокий, крепкий. Кажется, у него невероятно рыжие волосы… Хм, наверное, в родне когда-то были ресты…
– Где он? – нетерпеливо перебил воевода. – Ты можешь назвать место?
– Он мчится верхом… Кругом редкий ельник… Хорошая дорога, на которой доброму коню раздолье. Наверное, это какой-то торговый тракт, из тех, что не зарастают никогда, и даже зимой остаются проторенными. В душе человека смятение и чувство вины… Да, он винит себя в том, что княгиня нынче в порубе.
– Так, где он? Где?
Мазарь нахмурился и принялся тереть лоб. Из горла донёсся чуть слышимый хрип.
– Нет, я не могу сказать тебе, где он сейчас. Путь его долог, но ему нужна княгиня. Он идёт за ней. Берегись, Сота, он придёт к тебе, чтобы спросить ответа.
– Пусть себе приходит, – угрюмо бросил воевода. – И хорошо бы поскорей. Всю душу из него вытряхну! Мы сможем его отыскать?
– Ты меня не слышишь, – вздохнул слепец. – Он придёт к тебе сам, когда придёт время. Его приведёт к тебе царь и раб в одном лице, подсудный невольник, чья незавидная доля судить всех и каждого. И спрашивать будет он, Будилад, а не ты. Берегись, воевода, истинно тебе говорю!
– Он мне нужен немедленно! – захмелевший от зелена вина воин хватанул кулаком по столу. – На что мне сдалось твоё прозрение, когда всё одно никакого с него толку?
– Ты спросил меня как друг – я как друг ответил. Я хочу предостеречь тебя, воевода. Как друг, – пожал плечами Мазарь. – Да, я вижу многое, но далеко не всё. И это вовсе не так легко, как может показаться со стороны. Мне иногда кажется, что в виски и лоб кто-то настырно вколачивает тупые гвозди.
– Ладно! – поднял руку Сота. – Не горячись, кудесник. Я был не прав, и мы оба это знаем. Твой дар нередко оказывался бесценным подспорьем, прости.
– Мне кажется, будут ещё письма. Стоит подождать, возможно, позже я скажу больше.
Воевода обхватил двумя руками кубок и вновь устремился взором к ладным краснощёким челядинкам, что ныне развешивали бельё сушиться. Вымокшие от пота и расплесканной воды льняные рубахи девиц липли к стану, чётко вырисовывая самые соблазнительные части тел красавиц. Некоторые были мокрыми до того, что стали почти прозрачными, волей-неволей притягивая мужские взгляды.
Слепой Мазарь не мог оценить всей прелести этой картины. Безошибочно читая настроение воеводы и направление его глаз, он криво ухмылялся.
Запоздало сообразив, что незаслуженно лишил гостя всех подобающих почестей, Сота быстренько наполнил вином второй кованый кубок, стоявший доселе в сторонке, и собственноручно отвалил на глиняное расписное блюдо половину перепела, яблок и зелени.
– Уж, прости бестолкового, – виновато развёл руками временно исполняющий обязанности, прекрасно зная, что слепой безошибочно угадает как его движение, так и заключенный смысл. – Отведай, чем Господь миловал.
– Благодарю, – улыбнулся кудесник и с готовностью принялся раздирать нежное мясо.
В конце концов они приговорили две чекушки зелена вина, двух рябчиков, трёх перепелов, полшмата сала, краюху хлеба и ладью с мочёными по-полянски яблоками. Вспоминали былое, всё-таки как-никак, а знавались почитай с самого детства. Правда не водили такой крепкой дружбы, какая нынче выпала на их долю. Со слезами на глазах и давясь от хохота, припоминали друг другу былые обиды, казавшиеся на тот момент столь нестерпимыми, что хоть за меч хватайся да требуй судного поединка. Припоминали занятные истории из собственной жизни и байки друзей. Конечно же, не обошлось без, порой слишком острых, восхищений прекрасным полом.
Их никто не беспокоил. Вся домашняя челядь, не говоря уже об опричниках и рындах, доподлинно была осведомлена, что, когда воевода берётся толковать с Мазарем с глазу на глаз, тревожить не смей. Слепого здесь боялись, кто втайне, а кто открыто, и без надобности старались вовсе не сталкиваться. А к тому, все знали, что начальствующий над дружиной посылает за этим человеком только в самом крайнем случае.
Челядинки за окном куда-то запропастились, и теперь Соте приходилось любоваться на чьё-то выстиранное бельё, в чём, разумеется, было мало приятного. Воевода дал себе зарок: хорошенько отчитать, если не выгнать взашей, того боярина, что позволил себе устроить сушилку за воеводским окном.
Тучи сплошняком обложили небосвод, едва-едва пропуская жалкие остатки света. Ближе к вечеру они грозились разразиться сильнейшим снегопадом, который продлится мало что не до следующих сумерек. Главное, чтобы не начался буран, мимоходом подумалось Соте. Иначе, и без того запорошенные дороги, окончательно потеряются в разновеликих бесформенных сугробах. И чего доброго, придётся ютить у себя лорда.
– Не связывался бы ты с этим Кётишем, воевода, – прервал его размышления Мазарь. – Странная фигура, расплывчатая.
– Вот чего не надо, ты знаешь, – посетовал регент. – Уж не вурдалак ли ты? Хе-хе, шучу братец. А выхода у меня всё одно нет, – развёл он руками. – Где я ещё одного такого сыщу, который бы ради какой-то призрачной, одному ему ведомой цели, мать родную дедеру продаст? А то, что ведёт он свою собственную игру, так за кем такого не водится? Вон, даже этот малахольный – Будилад, и тот собственного князя с носом оставил.
– Нет, воевода, должен быть и другой способ. Наплачешься ты ещё с этим Кетишем. Хотя, чего я тебя учу? Ты мужик взрослый и воеводствуешь не первый год. Смотри сам, – слепец отставил кубок и, подобрав полы терлика, вышел из-за стола. – У тебя сегодня ещё дел порядком, не буду отрывать. Да и мне кое-что успеть бы до ночи. Благодарствуй, боярин, да не оскудеют твои закрома! – он небрежно нахлобучил на голову мурмолку и отбил поклон.
– Эй, Мазарь, – окликнул его регент. – Я никогда не спрашивал тебя… Где ты пропадал четыре года, прежде чем вернуться…
