Павел (Песах) Амнуэль
Капли звездного света (сборник)

6

Звездолет должен был стартовать в двадцать два часа. Экспедиция предстояла трудная, и на первом этапе сам шеф взялся вести мой корабль. Звездочка была слабой, пятнадцатой величины, и Саморуков доверял мне еще не настолько, чтобы выпускать одного на такой объект. Сложность заключалась именно в слабости звезды – автоматика телескопа дает наводку по координатам, но это означает, что в окуляре искателя появляется около двух десятков звезд примерно равной яркости и до сотни – более слабых. Они разбросаны в поле зрения, как горошины на блюдце, и ты не знаешь, какая из горошин твоя. Искать ее нужно по неуловимым приметам. Ювелирная работа, от которой начинают мелко дрожать ладони и слезиться глаза.

На пульте зажглась сигнальная лампочка и одновременно под полом загудело, по ногам прошла дрожь. Включилась экспозиция, заработал часовой механизм. Звездолет стартовал.

– Так и держите, – сказал шеф, выпрыгивая из люльки наблюдателя. Он подошел к пульту, поглядел из-за моей спины на показания приборов.

– Хорошо, – сказал он. – Будьте внимательны, Костя, сегодня важный объект.

– В чем важность? – спросил я. – Коллапсар ведь уже найден.

Что-то в моем голосе не понравилось Саморукову – наверно, я не сумел сдержать иронии. Шеф сел на стул, покрутился на нем, глядя не на меня, а в пустоту купола.

– Вы были на семинаре?

– Был…

– Юра молодец. Красивая идея. Я просто обязан был ее зарезать.

Я молчал. Я не понял этого рассуждения.

– Вам это кажется странным? По-моему, все просто. Гипотеза о коллапсаре объясняет большую часть наблюдательных данных. Возможны ли иные объяснения? Конечно. Но пусть их ищут другие. В астрономии, Костя, проще, чем где бы то ни было, выдвинуть десяток оригинальных, красивых идей. Например, в системе Дзеты Кассиопеи могут быть два кольца наподобие Сатурновых. Только в сотни раз больше и в тысячи раз плотнее. Кольца наклонены друг к другу, и в двух точках происходит вечное перемалывание частиц, а другая часть колец создает затмения, которые мы в этой системе наблюдаем. Похоже? Но менее вероятно. С опытом приучаешься такие гипотезы держать при себе. И уж тем более Юра обязан был обсудить идею со мной прежде, чем излагать ее на общем семинаре.

Саморуков, должно быть, сам удивился тому, что так долго втолковывал мне очевидные для него истины. Он и не подумал спросить, дошло ли до меня, согласен ли я. Встал и пошел в темноту. Где-то в словах его была правда. Одна гипотеза или сто – мнения, не больше. Стоишь перед непрозрачным занавесом и на ощупь определяешь, что за ним. А я вижу, что за занавесом, хотя сам не могу свыкнуться с этим и ничего не понимаю в звездах. Но я не строю гипотез, говорю лишь то, что вижу. Или не говорю. Пока не говорю. А должен ли?

Я пошел к телескопу – я уже привык ходить под куполом в полной темноте, не рискуя ушибиться о выступающие детали конструкции. Отыскал наблюдательную люльку, поехал вверх. В окуляре искателя было сумрачно и пусто, темное озерцо медленно колыхалось, и на дне его я едва разглядел десяток неярких блесток. Я выключил подсветку, нити пропали, и тогда там, где, по моим предположениям, остался центр, грустно улыбнулась желтоватая звездочка. Слабая, немощная, она даже мерцала как-то судорожно, не в силах сопротивляться течению воздуха в стратосфере.

Не знаю, почему мне вдруг пришло в голову поглядеть в главный фокус. Там, на самой верхушке трубы, куда сходились отраженные четырехметровым зеркалом лучи, тоже была окулярная система. И была маленькая кабинка для наблюдателя в самой трубе телескопа, около его верхнего края. В кабинке нужно было согнуться в три погибели, чтобы не загораживать от зеркала света звезд, и глядеть в окуляр – это уже не пятьдесят сантиметров искателя, это все четыре метра, гигантская чувствительность. Слабенькая моя звездочка там, в главном фокусе, наверное, полна сил.

Я никогда не поднимался так высоко под купол. Будто в ночном полете: глубоко внизу осталась земля и неяркий свет у пульта, как огни далекого города. А совсем рядом над головой – твердь неба, до которой можно дотронуться рукой и ощутить ограниченность мироздания. Люлька медленно выдвигалась на телескопических захватах, я еще не научился хорошо управлять ею и двигался толчками. Звезды в прорези купола скакали с места на место, и от этого кружилась голова.

Верхний край трубы оказался у нас под ногами, он отграничивал мерцавшее нечто, тускло светившееся, как дорога в преисподнюю: это внизу, в пятнадцати метрах подо мной, ловило звездный свет главное зеркало. Представилось, как я перелезаю в кабинку, как теряю равновесие…

Это было мимолетное, но неприятное ощущение – в следующую секунду я уже стоял обеими ногами на мягком полу наблюдательной кабинки. Здесь оказалось очень удобно, как в спускаемом аппарате космического корабля. Мягко светился пульт, и окулярная панель находилась не над головой, а перед глазами, смотреть было удобно, хотя и непривычно – будто в микроскоп.

Я выключил подсветку пульта, и звездолет мой стартовал в непроглядную черноту.

Я окунулся в звездный океан. Не в озерцо, как в искателе, а в огромное море. Стартовые двигатели отключились, и мы неслись в пространстве по инерции – в глухой тишине, и мне показалось, что звезды, мерцая, шепчутся между собой. Я смотрел на ту, что была в центре. Все звезды лежали на черном бархате, как рубины в музее, а эта – моя – не лежала, она висела над остальными, необыкновенная в своем таинственном поведении. Эффект был чисто психологическим – оттого, что звезда была чуть ярче других, – но мне показалось, что она неудержимо приближается, что звездолет мой мчится на недозволенной скорости, нарушая все правила межзвездного движения.

И я увидел. Все осталось по-прежнему, но я уже научился отличать этот миг узнавания. Момент, когда звезда из точки превращается в диск.

Звезда была старая. Глубокие черные морщины прорезали ее диск параллельно экватору. Морщины болезненно стягивались – казалось, звезда силится улыбнуться, но ей трудно, потому что нет сил.

Я не видел, как умирают, но, наверно, к людям и звездам смерть приходит именно так. Неуловимо меняются черты лица – только минуту назад черные полосы кружились на звездном диске, и вот они застыли, будто завороженные, образовав странный и грустный узор. А от полюсов будто судороги поползли к экватору, будто волны звездного вещества перекатывались с места на место. Я подумал: интересно, как все это выглядит на спектрограмме и выглядит ли вообще.

И еще я подумал: что станет с детьми, когда умрет мать? Планеты. Их было две. Они проявились и выросли не сразу. Я разглядел их боковым зрением – сначала оранжевую искорку, потом зеленую. Зеленая искорка превратилась в серп с длинными рогами, протянутыми прочь от звезды. У меня захватило дух.

Планета была как Земля.

Огромные синие океаны, будто глаза, белый серпантин облаков – это точно были облака, рваные, мучнистые, закрученные в кольца. Между ними желтовато-зелеными пятнами пестрела суша.

На границе света и тени что-то полыхнуло вдруг ярко и пугающе. Пламя разрасталось и тускнело, и что-то проявилось в нем, я хотел разглядеть, напрягал зрение и от рези в глазах не в силах был увидеть подробности. Только общее впечатление – гигантский, в полматерика, диск медленно поднимался в космос.

Почему я решил, что это звездолет? Потому ли, что ожидал этого: если гибнет звезда, все живое должно спасаться? Строить огромные корабли и лететь к другим звездам, искать новую родину, чтобы вечно помнить о старой. Едва видимый шлейф пламени тянулся за диском. Улетают. В таком корабле может уместиться все население планеты! Когда звездолет стоял там, на чужом космодроме, он, наверно, казался горой с неприступными склонами.

Я перестал следить за полетом диска, потому что на какую-то секунду пришлось закрыть глаза. Боль пробежала по нервам, как по проводам, к затылку и скопилась там, словно стекая постепенно в подставленный где-то в мозге сосуд. Когда я опять посмотрел в окуляр, то звездолета уже не увидел. Впрочем, я и не старался. Я хотел рассмотреть, что происходит на планете. Я представлял себе это. Те, кто остался, кто не смог или не захотел покинуть дом, смотрят сейчас в небо, а над горизонтом встает ущербное светило, чтобы в последний раз рассеять темноту. И миллионы глаз одновременно, на тысячу лет раньше меня, видят, как начинает вздуваться звездный шар, медленно и неотвратимо, как набухают, будто вены, темные морщины.

Мой звездолет висел неподвижно в далеком космосе, экипаж собрался у иллюминаторов и смотрел, как гибнет звезда. Смотрел и ничего не мог поделать, ничем не мог помочь.

И будто сопровождая грандиозную агонию, грянул набат. Я не сразу догадался, что это всего лишь зуммер окончания экспозиции. Полет закончился, база отдала приказ о немедленном возвращении.

Я посмотрел вверх. В двух метрах надо мной чернел срез купола, а над ним уже посерело небо, и нужно было срочно доставать кассету. Люлька повисла рядом со мной, как посадочная ступень ракеты, вызванная на орбиту спутника, чтобы доставить на Землю экипаж вернувшегося из дальней разведки космолета…

Теперь уже не смолчать, подумал я. Нужно сказать шефу, потому что такое нельзя упустить. Там, вдали, гибнет звезда, следующей ночью она может исчезнуть навсегда. Ни звезды не останется, ни планет – только хаос и смерчи.

Сейчас. Подпишу журнал наблюдений и пойду к шефу, думал я, укладывая кассету в шкаф. Вот только отдохну и пойду к шефу, думал я, шагая от телескопа к поселку по скользкой утренней траве. Дома я свалился, как подкошенный, не раздеваясь. Закрыл глаза и успел подумать, что самая страшная катастрофа, если она так безмерно далека, оставит нас холодно-любопытными, не более. Там мечутся живые существа, тоска и боль разрывают сердца. Но атомная бомба, не смерч, не тайфун, не землетрясение. Огонь слизывает сушу, океан кипит. А нам – любопытно, нам важно – описать, классифицировать, понять…

7

Все пошло не так, как я хотел. Меня растолкал Юра и сообщил, что шеф ждет.

Саморуков ходил по кабинету, рассеянно глядя в окно. С утра погода испортилась окончательно и надолго – небо заложило тяжелыми тучами, черными, будто вымазанными сажей. Моросил мелкий осенний дождь, конца которому не было и быть не могло: небо изливало запас такими мелкими каплями, что израсходовало бы всю влагу года за два.

– Что это? – спросил Саморуков и поднял со стола пластинку со спектрограммой.

– Наверное, сегодняшний спектр, – предположил я, подивившись быстроте, с какой ребята из фотолаборатории обработали отснятый материал.

– Сегодняшний, – согласился Саморуков. – Но почему вы думаете, что это спектр? Это каша. Спектр сравнения смещен. Сильнейшая передержка. Засветка поля. Пять часов, вы понимаете это? Кто мне сейчас даст еще пять часов наблюдений? А звезда, между прочим, уходит, и новый цикл можно будет провести не раньше следующего лета.

Я молчал. Саморуков сел за стол, аккуратно спрятал пластинку в пакет, сложил на подбородке руки, смотрел в окно. Молчание становилось невыносимым, но я точно знал, что первым не заговорю. Терпеть не могу оправдываться, даже если виноват. Тем более, сейчас. Ведь шеф не знает, что звезда вот-вот вспыхнет, наблюдать нужно непрерывно, и теперь мы не увидим этой гибели.

Как же так получилось? В камере главного фокуса, наверное, иначе расположены тумблеры, да и работал я в полной темноте – мог ошибиться. Это легко выяснить, а может, уже выяснено: операции управления идут в память машины.

– Так, – сказал, наконец, Саморуков. – Я тоже виноват. Не подумал о том, что вы здесь без году неделя и на вас еще нельзя полностью полагаться. А мне нужны люди, на которых я могу положиться полностью. И чтобы вы это поняли, Костя, получите выговор в приказе.

– Михаил Викторович, – сказал я, подыскивая слова. Я решительно не знал что говорить, и когда слова были произнесены, они оказались для меня такой же неожиданностью, как для шефа, – звезда эта сегодня взорвалась.

Шеф поднял взгляд, посмотрел на меня без всякого выражения.

– Идите, Костя, – сказал он. – Что еще за фантазии?

Юру я нашел в библиотеке. Он просматривал новые журналы и вполголоса разговаривал с Ларисой.

– Что шеф? – спросил Юра, отложив журнал.

В нескольких словах я пересказал разговор.

– Ты действительно видел? – сказала Лариса. – Или это твоя фантазия из тех, что ты рассказываешь Людочке?

– Что-то он видел наверняка, – вместо меня ответил Юра. – Спектр засвечен, и на нем ярие полосы. Если яркость звезды за время экспозиции сильно возросла, то понятно, почему спектр плохо получился. Экспозиция оказалась слишком длительной. Конечно, если звезда действительно вспыхнула…

Юра вышел, а я остался.

– Иди отдохни, – сказала Лариса. – У тебя круги под глазами.

– Здесь тепло, – сообщил я.

Лариса посмотрела на меня удивленно.

– Костя, – сказала она, – что происходит? Эти твои фантазии…

– Давай-давай, – пробормотал я. – На меня скоро будут смотреть как на помешанного. Начни первая. Ты тоже не хочешь понять?

– Что понять, Костя?

– Что я не фантазирую. Ты знаешь меня не первый год – когда это я отличался буйным воображением? Помнишь, я писал тебе записки и не мог придумать слов покрасивее – фантазии не хватало. Я действительно вижу звезды так, будто они рядом. И планеты вижу. И то, что на планетах. Я видел, как взлетал звездолет, он был… как бы это сказать?

Я замолчал. «Черт, – подумал я, – почему, когда я рассказываю Людочке, нужные слова сами приходят в голову? Ага, вот оно. Жалость. Лариса меня жалеет – глаза у нее круглые, испуганные. Она не хочет, чтобы я рассказывал, как не хотят слушать бреда больного».

– Костя, – сказала Лариса. – Хочешь совет?

– Давай, – вяло согласился я. Пусть посоветует, а потом я спрошу совета у Юры, у Валеры, у Саморукова и даже у Абалакина. Соберу все советы и выброшу в овраг у Четырехметрового.

– Понимаешь, Костя… Я не знаю астрономии. И ты не знаешь. Ты просто хочешь необычного. Иначе не ушел бы с завода, верно? Но ты неправильно начал. Ты еще не знаешь, что это такое, когда Саморуков недоволен. Он не простит, если ты не будешь поступать так, как ему нужно.

Я разозлился. Наверное, оттого, что Лариса была права.

– А я хочу поступать так, как считаю нужным! Когда-то я сделал по-твоему и оставил тебя в покое. Лучше тебе от этого?

Я хлопнул дверью, побежал домой под дождем, дрожал от осенней сырости. Потом подумал, что в коттедже сейчас Валера с Юрой, и мне предстоит выдержать еще один наскок. Я повернулся и, скользя по хлюпавшей жидкой почве, побежал к телескопу. Вахтер дядя Коля посмотрел на меня удивленно, я ввалился в теплое помещение лаборатории спектрального анализа, содрал с себя мокрую куртку, бросил ее на батарею отопления. Посидел минут пять совершенно без мыслей – как чурбак, брошенный для просушки. Потом достал с полки том «Оптики и спектрального анализа» и раскрыл на первой странице.

8

Я не люблю праздничные вечера. На них обычно говорят не о том, о чем хочется, а о том, что приличествует случаю. Праздничный вечер был назначен на пятое ноября, потому что шестого автобус увозил людей в город отдыхать.

Мы поднялись с Людочкой в актовый зал, разглядывая намалеванные на стенах точки-звезды. Звезд было неумеренное количество – коридор стал похож на планетарий.

Я поискал глазами Ларису – она была сегодня в красном платье и выделялась в толчее, как сигнал светофора. Ларисе было весело. Мы с Людочкой тихо сидели в уголке, улыбались друг другу – чувствовали себя заговорщиками, будто только нам было известно, что все звезды на стенах ненастоящие. Только мы и знали, какие они на самом деле.

Расталкивая абалакинских ребят, к нам пробился Юра. Он вручил Людочке шоколадку, сказал значительно.

– Пришли телеграммы Астросовета.

Что-то напряглось внутри. После вчерашнего разговора с шефом я думал только об этом, как о великом пришествии. Дождь все лил, только и оставалось – ждать информации извне.

– Шеф тебе шею свернет, – пообещал Юра. – Не было в ту ночь вспышки, понял? Спектр ты просто запорол. А звезда вспыхнула сегодня под утро. Теперь она называется Новая Хейли. Это в Паломаре – погода там хорошая, не в пример нашей.

– Вспыхнула… – сказал я.

– Именно, – подтвердил Юра. – Завтра шеф летит в Крым – снимать спектры на ЗТШ… У тебя дар предвидения?

– Дядя Костя волшебник, – сказала Людочка.

– Да? Послушай, волшебник, я хочу знать, что происходит. Расскажешь завтра в автобусе.

– Я не еду, – сообщил я. Решение пришло неожиданно. Я подумал: какая будет благодать – ни шефа, ни Юры, ни Валеры. Пустая лаборатория – и книги.

– Послушай ты, подвижник, – Юра был ошарашен. – Ты не был дома две недели! Тебя мама ждет!

– Я позвоню, – пообещал я. – Поздравлю с праздником.

– Это же неправильно! – воскликнул Юра, потому что других слов у него не было. Его оттеснили, и он отступил, так и не удовлетворив своего любопытства.

– Что такое подвижник? – немедленно спросила Людочка.

– Это когда человека просят подвинуться, а он не соглашается, – брякнул я, думая о другом. Я смогу напроситься к кому-нибудь посмотреть Новую Хейли, если вдруг закончится бесконечный дождь.

– Хочу сказку, – объявила Людочка, – сегодня ты еще не рассказывал.

– Верно… Сегодня страшная сказка, ты будешь бояться.

Людочка настаивала, и я рассказал, как умирала старая звезда.

– Почему ты не помог ей? – осуждающе спросила Людочка.

– Я не волшебник, я только учусь. Я не могу управлять звездами.

– Нет, можешь, – убежденно сказала Людочка. – Даже дядя Миша может. Он какую хочешь звездочку достанет с неба. Он маме обещал на день рождения.

Дядя Миша? Саморуков? Звезду с неба? Для Ларисы? Вот это новость… Шеф, вечно занятый, о котором и подумать нельзя, что он способен на нечто подобное! Любовь? Какая, к черту, любовь? Что можно полюбить в Саморукове? Научную честность? О чем он может говорить с женщиной, если не о работе?

– Что с тобой, дядя Костя? – спросила Людочка. – Тебе грустно?

– Нет, – сказал я, – просто подумал, какой хороший человек дядя Миша…

9

Назавтра дождь кончился, но тучи стали еще плотнее. Они висели так низко, что съедали вершину Медвежьего Уха. В читальном зале было прохладно и уютно – круг света от лампы высвечивал полстола, и мне казалось, что я сижу в маленькой комнате, и в камине тихо трещат дрова.

Я записал в бортовой журнал сведения о своих звездных экспедициях. Писал полдня и, когда перечитал написанное, подумал, что это даже как фантастика никуда не годится – сухо и не интересно. Одно дело – рассказывать, будто заново все переживая, другое дело – записывать. Почему-то нужные и единственно правильные слова в голову не приходят, остаются одни только штампы.

Я отложил тетрадь и взялся за оптику. Толстый том «Глаз и свет» я одолел почти до середины. Правда, я пропускал формулы, ловил только идеи, факты – все о зрении. Ничего в голову не приходило. К галлюцинациям мои видения не относились. Обман зрения исключен. Эйдетические образы? Откуда им взяться? Ровно ничем эта книга мне не помогла. К вечеру голова гудела, распухнув от сведений, которые я в нее втиснул. Я уже и не помнил, где и что именно я вычитал. Этого и следовало ожидать при таком бессистемном подходе.

Как поступил бы на моем месте настоящий ученый? Существует некое неизвестное – икс. Нужно узнать, откуда «икс» берется. Прежде чем строить гипотезы, следует накопить добротные экспериментальные данные. Есть они у меня? Безусловно. Два десятка успешных звездных экспедиций и один неудавшийся полет к Марсу. Я просто не умею обрабатывать материал. Нет опыта. Для начала необходимо отыскать хотя бы элементарные зависимости. Между чем и чем? Ну, хотя бы между расстоянием до звезды и ее размерами на сетчатке моего глаза.

Я с удивлением подумал о том, что все звезды видел одинаковыми по размерам. А ведь они разные! Диаметр Дзеты Кассиопеи намного превышает солнечный, а Новая Хейли – совсем карлик. Это первый факт, который нужно иметь в виду. Что еще? Планеты. Они во много раз меньше своих звезд, горошины по сравнению с арбузом. Они и мне кажутся меньше, но настолько ли? Я попытался вспомнить. Планеты будто плыли в недосягаемой дали, я напрягал зрение, и тогда диски их росли, я видел склоны кратеров на серой планете и звездолет со шлейфом пламени. Что получается? Я могу видеть детали на планетах, но не в Солнечной системе, а в других, где и само-то существование землеподобных планет еще не доказано? Какая же разница между Марсом и планетой в системе Новой Хейли? Расстояние. Я вижу то, что находится в далекой дали, но не могу различить того, что расположено под самым, можно сказать, носом. Я и этот вывод записал в тетрадку. Пусть наберется хотя бы с десяток фактов, которые можно было бы систематизировать..

А может, я напрасно за это взялся? Может, дело в свойствах организма, которых я не знаю? Я не специалист – вот в чем беда.

А кто специалист? Кто специалист по явлению, которое никем и никогда не наблюдалось? Я – первый. Не на кого свалить ответственность. Может, так и становятся учеными? Бросают человека в водоворот – плыви. Выплывешь – хорошо, будешь ученым.

Когда я поздним вечером выполз из библиотеки на свет божий, то шел наклонив голову – она казалась мне настолько распухшей, что я боялся задеть ею о потолок. Я нахлобучил кепку, приготовился бежать домой под дождем. И на пороге остановился. Было тепло. Ветер стих, и вечерняя тишина бродила по двору, осторожно шурша гравием. Тучи разошлись, только на западном горизонте они еще стояли толпою, будто торопились удрать подальше и в спешке устроили у горизонта неимоверную пробку. А сверху рассыпались звезды.

Дома я наскоро заварил чай, жевал хлеб с колбасой, соображал, кто сегодня наблюдает. По расписанию, кажется, кто-то из планетчиков. Плохо, если так: солнечные планеты для меня – пустое место. А шеф-то не понадеялся на наше небо. Сидит по куполом ЗТШ или, может быть, уже отснял спектры и несет вахту у фотометра? А Лариса? Завтра – седьмое. У Ларисы собрались, наверное, ее институтские подруги с мужьями. Разговаривают, танцуют. Людочка спит, раскинув руки…

Стеклянные двери в здании Четырехметрового были закрыты, и на мой звонок, шаркая комнатными туфлями, вышел вахтер дядя Коля. Он подслеповато разглядывал меня, загородив проход.

– Шел бы спать, парень, – сказал он наконец. – Праздник нынче, ну и празднуй.

– Наблюдать надо, дядя Коля, – сказал я, предчувствуя, что обстановка изменилась и не обошлось без воли шефа.

– Наблюдают, – сообщил дядя Коля. – А тебя пускать не велено.

– Почему? – я разыграл удивление просто для того, чтобы выудить у дяди Коли информацию.

– Самовольный стал, – пояснил вахтер. – Доверия тебе нет. Телескоп – машина точная.

Я повернулся и пошел, поздравив дядю Колю с праздником, на что тот отозвался как-то невнятно, чем-то вроде «на посту не пью». В двух метрах от башни телескопа было темно, как в дальнем космосе, – огни в поселке погашены, луна еще не встала. Только звезды глядели сверху и сокрушенно подмигивали – что, не повезло?

А почему не пойти на Шмидт? – подумал я. Купол полуметрового телескопа системы Шмидта – с зеркалом и коррекционной линзой – казался крошкой после громады Четырехметрового. Вахтера здесь не полагалось, узенькая дверь была распахнута настежь, как разинутый люк маленького звездного катера – юркого и быстрого. С непривычки здесь негде было повернуться, и я шарил в темноте, натыкаясь то на цилиндр противовеса, то на стул, поставленный в самом проходе, то на покрытую чехлом приставку телевизионной системы.

– Осторожнее, молодой человек, не наступите на меня, – сказал тихий высокий голос, я его не сразу узнал – не ожидал застать здесь Абалакина. Говорили, что шеф теоретиков наблюдать не умеет и не стремится. Согнувшись крючком, Абалакин сидел на низком стульчике в углу, подальше от телескопа и приборов.

Я услышал характерный щелчок и завывающий звук протяжки – оказывается, Абалакин включил автомат и снимал одну и ту же звезду на короткой выдержке. Должно быть, собирался вести фотоэлектрические измерения – искать быстрые переменности блеска.

– Присаживайтесь, – предложил Абалакин тоном радушного хозяина. – Хотите пить?

Он протянул мне термос, и я отхлебнул обжигающий напиток – это оказался крепчайший кофе, горький как полынь, у меня запершило в горле, я закашлялся. Но голова неожиданно стала ясной, как небо над куполом.

– Что вы снимаете? – спросил я.

– Новую Хейли. Хочу вашему шефу конкуренцию составить.

Новую Хейли! Я не пошевелился, до меня не сразу дошло, что это МОЮ звезду Абалакин сейчас щелкал на короткой выдержке. Везение казалось слишком невероятным, чтобы я поверил.

– Шучу, конечно, – сказал Абалакин. – Какой из меня конкурент? Михаилу Викторовичу нужны спектры, а мне достаточно кривой блеска. Хочу ребятам задачку подсунуть – развитие оболочки Новой после вспышки… Дайте, пожалуйста, кассету. Справа от вас, на столике.

Я протянул руку и, не глядя, взял холодную кассету с новой пленкой. Абалакин между тем достал отснятую и спрятал в карман. Он заглянул в искатель, проверяя, не ушел ли объект, и пустил новую серию.

– Видно? – спросил я, стараясь не выдать волнения.

– Что? – не понял Абалакин. – Ах, это… Видно, почти на пределе. Хотите поглядеть? Там в центре желтоватая звездочка.

– И все? – спросил я с наигранным разочарованием.

– Все, – подтвердил Абалакин. – Слишком далекая звезда, даже в максимуме не очень-то яркая.

Я посмотрел в искатель. Пришлось нагнуться, вывернуть шею. Долго в таком положении не выдержать, а что я смогу разглядеть за минуту-другую? В темно-синем блюдечке («А засветка поля зрения здесь сильнее, чем на Четырехметровом», – подумал я) плавало несколько неярких звезд. Посредине я разглядел нечто очень слабое, неощутимое, как огонек свечи на вершине Медвежьего Уха.

Я не почувствовал мгновения прибытия, все произошло очень быстро, как в любительском фильме с трансфокатором. Я не заметил, как изменилась звезда, – не обратил внимания. Но зеленая моя планета все так же плыла по своей орбите справа от звезды, и сначала мне показалось, что ровно ничего не изменилось за две ночи. Но это был обман зрения, просто я еще не вгляделся. Потом я увидел.

Планета горела. Горела суша, покрытая сплошной, густой и липкой маслянисто-черной мглой. Сквозь клочковатый дым пробивались языки пламени. Мне они казались языками, за сотни световых лет, а там, вблизи, это были, наверно, океаны пламени, гудящие, ревущие, беспощадные, тупо съедающие все: почву, металл, постройки, машины, растения, стада животных – все, все, все…

И горело море. Наверно, в их океанах была не вода, а какая-то другая жидкость: иссиня-голубая в прошедшие мирные дни, а теперь такая тускло-желтая, вся встопорщенная красной рябью. Пламя в океане поразило меня больше всего, поразило ощущением совершенной безнадежности. Если горит океан – конец всему. Кожей лица я чувствовал, как согрелось от моего прикосновения стекло окуляра. Но мне казалось, что это пожар умиравшей планеты согрел за много парсеков стекло и металл. Я знал, что ничего больше сегодня не увижу – слишком слаб телескоп, – но все на что-то надеялся. Я хотел знать – спаслись ли они? Спрятались под землей? Скрылись в бронированных постройках? Улетели да диске-звездолете?

И в это время на ночной стороне планеты, где в серой мгле рваные клочья пламени были особенно заметны, выступили какие-то белые точки, похожие на маленьких мошек. Они возникали в пламени и разлетались во все стороны, как искры на ветру. Мне начало казаться, что точки – живые. Они вели себя как бактерии на предметном столике микроскопа. Конечно, они были живыми: я увидел, как одна из точек затрепыхалась, удлинилась и, совсем как в учебнике биологии, разделилась на две половинки, две точечки, которые сразу разбрелись в разные стороны, затерялись среди таких же точечек-бактерий, и снова забулькала, закипела мешанина точечек и пламени.

Неожиданно точки сорвались с мест, понеслись ко мне, впились в мозг. Я уже не видел серпа планеты, потому что его не было на небе, он поселился у меня в мозгу и раздирал его. Боль стала невыносимой. Кажется, я закричал. Точечки испугались крика, заметались, но не вернулись на свою планету, они просто гасли одна за другой, а боль ширилась, захватила меня целиком. Боль была везде – не только в моем теле, но во всей Вселенной.

А потом исчезла и она.