Павел (Песах) Амнуэль
Капли звездного света (сборник)
2
Лариса не удивилась, увидев меня. Разве что в глазах засветилось женское любопытство – вот как ты изменился за пять лет.
– Здравствуй, Костя, – сказала она. – Ты здесь на экскурсии?
– Я здесь работаю, – сообщил я.
– Вот как, – сказала Лариса. – Значит, недавно. Недели три? Ты ведь занимался электроникой. Да, конечно, здесь тоже много приборов. Саморуков переманил? Он умеет. Сильная личность. Работа нравится? А я с мужем развелась. Здесь вот почти год.
"Развелась с мужем? – подумал я. – Выходит, он действительно оказался подонком. Наверно, трудно ей. Одна с дочкой – здесь все же не город. Стоп, значит, Лариса свободна?!"
Не надо. Нет никакой Ларисы. Не нужен я ей. Есть мой шеф Саморуков и есть микрофотометр, который непременно должен быть исправен, чтобы утром можно было обрабатывать свеженькую спектрограмму.
3
Телескоп еще спал, когда я поднялся в башню. Он вел жизнь зоркого филина, ночной птицы, и, устав поутру, закрывал свой единственный глаз и мирно дремал, греясь под солнцем. Он не любил, когда его тревожили днем: тогда он артачился, делал вид, что у него течет масло в подшипниках, перегреваются моторы, шумел сильнее обычного и успокаивался, когда ребята из лаборатории техобеспечения закрывали купол, и в башню опять спускалась темнота.
Ночи он любил. Ему нравилось, когда в прорезь купола заглядывала луна, и он радостно светился, будто огромная елочная игрушка. Он поворачивался на оси, пытаясь выглянуть наружу, искал свою звезду и долго любовался ею, широко раскрыв глаз. Звезда завораживала его, он мог смотреть на нее часами и не уставал.
Телескоп был старательной и умной машиной – он обладал мозгом, программным устройством с большой оперативной памятью, и знал многие звезды по именам. Он сам отыскал для меня звезду Саморукова, яркий голубой субгигант, Дзету Кассиопеи. Для этого ему пришлось поднять трубу чуть ли не к зениту.
Смотреть в окуляр искателя из такого положения неудобно: голова запрокинута, шея ноет. Вовсе не было необходимость следить за объектом в искатель. Никто из операторов и не следил. Но сегодня я был один, – Валера сказал, что придет позже, – и сидел, задрав голову, приложив глаз к стеклу окуляра.
Я глядел на Дзету Кассиопеи и вдруг понял, что ее-то и видел во сне. И вот увидел опять. Увидел, как медленно разбухает звезда, превращаясь в голубой диск. Ей стало тесно в темном озерце окуляра, и она выплеснулась наружу, лучи ее стекали по моим ресницам и застывали, не успевая упасть в подставленные ладони.
Я немного скосил глаза и заметил планету. Планету в чужой звездной системе. Она висела неподалеку от диска звезды – тусклый розовый серп, маленький ковшик, пересеченный неровными полосами.
Планета была окутана облаками – клокочущими, бурлящими, будто кипящий суп. Розовые полосы оказались просветом в тучах, но и поверхность планеты вся кипела, мне даже показалось, что я вижу взрывы. И еще мне показалось, что протянулся от планеты от планеты к звезде светлый серпик. Изогнутый, серо-оранжевый, где-то на полпути к звезде он совсем истончился, и я потерял его из виду. Потом, впитав в себя горячую звездную материю, он появился вновь – и был уже не серым, а ярко-белым. Серпик упирался в голубой океан звезды – это был уже не серпик, а яростный протуберанец, каких никогда не было и не будет у нашего спокойного Солнца.
Почему-то в этот момент я подумал о Саморукове. Я не видел в той звездной системе ничего похожего на коллапсар – надо сказать об этом шефу. Да нет, что я скажу: «Михаил Викторович, сегодня мне привиделась Дзета Кассиопеи…»? Я же не сплю, черт возьми! Вот теплое стекло окуляра, а вот холодная труба искателя. Под куполом сумрачно, лампа у пульта выхватывает из темноты лишь стул и полуоткрытую дверь – выход на внешнюю круговую площадку.
Тихо щелкнул над ухом тумблер выключения экспозиции, кассета с пластинкой выпала из зажимов, и я взял ее в руки. У меня в ладонях был спектр звезды Дзета Кассиопеи!
Где-то внизу послышались шаги – двое поднимались по лестнице, будто духи подземелья, пробиравшиеся к звездному свету. Я положил кассету в пакет, втиснул новую в тугие, упиравшиеся зажимы, включил отсчет. Люлька медленно пошла вниз, и я спрыгнул, когда она коснулась пористого пола. Валера с Юрой стояли у пульта – два привидения в желтом неверном свете.
– Как бдится? – спросил Юра.
Ему не хотелось разговаривать, ему хотелось спать.
– Неплохо, – ответил я. – А ты почему здесь?
– Шеф, – коротко объяснил Юра. – Он считает, что теоретик должен уметь все. Вот и приходится…
Мы сидели у пульта и пили чай из большого китайского термоса. Мне казалось, что чай пахнет темнотой. Понятия не имею, как пахнет темнота, но только в желтом полумраке, только под звездной прорезью купола я пил такой обжигающе вкусный чай.
– Юра, – сказал я, – ты видел в телескоп планеты?
– Не стремлюсь, – величественно махнул рукой Рывчин. – Правда, в детстве мне показывали Сатурн.
– Я не о том. В других звездных системах. Например, в системе Дзеты Кассиопеи.
У Юры мгновенно прошел сон. В глазах вспыхнули смешинки, рот расплылся в улыбке.
– Какие планеты? Три недели у телескопа, и ты еще не стал скептиком? Погляди на Валеру – разве он похож на человека, который видел у других звезд планеты?
– Ладно, Юра, – вступился Валера, морщась. Голос Рывчина звучал под куполом, как набат, он нарушал тишину ночи и неба, и Валера воспротивился кощунству.
– Читай учебник, – посоветовал Юра, – а то станешь как Сергей Лукич…
Сергей Лукич Абалакин, шеф второй группы теоретиков, был притчей во языцех. Он защитил кандидатскую лет пятнадцать назад, и этот труд настолько подорвал его силы, что с тех пор Абалакин не опубликовал ни одной работы. Сотрудники его печатались неоднократно и в примечаниях благодарили шефа за «стимулирующие обсуждения». Юра рассказывал, что на последней конференции по нестационарным объектам Абалакин решился выступить с десятиминутной речью о квазарах. Говорил он невнятно, крошил мел и испуганно смотрел в зал. Его спросили: может ли ваша модель объяснить переменность блеска квазаров? Абалакин пожал плечами и пробормотал:
– Наверно…
После некоторого колебания он добавил:
– По-видимому… возможно… – И закончил: – Но маловероятно.
С тех пор в обсерватории на любой каверзный вопрос отвечали единым духом без пауз между словами: «наверно, по-видимому, возможно, маловероятно».
Вряд ли я смог бы стать похожим на Абалакина. Не тот характер. Да и астрофизику Абалакин знал, конечно, как свои пять пальцев. Он был умным человеком, этот Абалакин, но оказался не на своем месте. Ему бы преподавать в университете. Учить других – вот его призвание; Саморуков ведь тоже работал у Абалакина, пока не получил собственную группу.
Закончилась последняя экспозиция Дзеты Кассиопеи, и Валера полез в люльку за кассетой. Я расписался в журнале наблюдений и пошел спать.
На дворе было морозно. Только что взошла луна, желтая, как недозрелый гранат. Я посмотрел в зенит, но не нашел созвездий – мое знание астрономии еще не возвысилось до такой премудрости. Нечего было и пытаться отыскать Дзету Кассиопеи. Но глаза сами сделали это. Взгляд будто зацепился за что-то в небе. Засветилась, замерцала далекая голубая искорка. Она набухла, как почка на весеннем дереве, и я увидел темные водовороты пятен на ее поверхности. А планету не видел – дымка окутывала ее, но я знал, чувствовал, что она рядом со звездой, бурная и горячая.
Я закрыл глаза, сосчитал до десяти, а потом и до ста. Тогда я открыл глаза, но не решался смотреть в небо. Со стороны Медвежьего Уха, перебираясь через овраги, двигались белесые призраки – спотыкаясь о верхушки деревьев, брел утренний туман.
4
У Людочки расшнуровался ботинок, и мы остановились. Людочка болтала ногой, сидя на невысоком пне, и я никак не мог попасть шнурком в пистон.
– Сиди спокойно, – строго сказал я.
Мы гуляли уже больше часа – обычное наше путешествие перед заходом солнца. Лариса неохотно отпускала со мной дочку. За месяц мы с Людочкой подружились, и Ларисе это почему-то не нравилось.
Едва мы добирались до перекрестка, откуда начинался так называемый лес (здесь росли ежевичные кусты), Людочка останавливалась, заглядывала мне в глаза и тихо спрашивала:
– Ты опять видел?
Мы садились друг перед другом на два пенька, и я рассказывал сон. Рассказывал сказку. Рассказывал то, что было на самом деле.
– Сегодня была совсем другая звездочка, – говорил я, не заботясь о чистоте терминологии. Людочка внимательно относилась даже к «гравитационному потемнению», воспринимая его как волшебника. – Звездочка очень маленькая. У нее были мягкие золотистые лучи, совсем как твои косички. И она была очень грустная, потому что была одна. У других звезд есть дети-планеты, а у этой не было. А мне очень хотелось увидеть планету. Настоящую, живую, чтобы бегали поезда по паутинкам-рельсам, чтобы в просветах облаков виднелись белые следы самолетов. И чтобы, если приглядеться, можно было рассмотреть чужих людей на улицах чужих городов. Это очень важно, Людочка, – увидеть чужую жизнь. Попробовать разобраться в ней. Тогда и свою жизнь мы будем понимать лучше. Знаешь, сейчас много говорят о связи цивилизаций. Но все это – в каком-то будущем, никто не знает, когда оно настанет. А я могу сейчас – увидеть и рассказать. Нужно только найти ее – чужую жизнь. Понимаешь, Людочка? И еще надо, чтобы поверили… Никто ведь не видит, а я вижу.
– Волшебники всегда все видят, – сказала Людочка.
Какой из меня волшебник? Когда месяц назад я увидел планету в системе Дзеты Кассиопеи, я думал, что так и надо. У каждой профессии, естественно, свои странности, к ним необходимо привыкнуть, вот и все. Звезды я видел теперь почти каждую ночь – у телескопа или во сне. Дзета Кассиопеи являлась мне в голубом ореоле короны, и из ночи в ночь я замечал, как лучики ее то укорачивались, будто впитываемые звездой, то удлинялись щупальцами кальмара, изгибались, набухали; даже розовая планета иногда погружалась в них, и тогда на ее серпе вспыхивали оранжевые искры.
На восьмую или девятую ночь я разглядел нечеткие тени на склонах кратеров и понял, что звездное вещество выжгло на планете огромные ямы, и раны эти теперь медленно зарастали свежим планетным «мясом», будто планета была живой, будто ей стало больно. На десятую ночь наблюдений, приглядевшись, напрягая зрение до рези в глазах, я увидел на склонах кратеров двигавшиеся точки. Наверно, это были животные. Стада их скапливались у вершин кратеров – они пили звездную теплоту, раны на теле планеты были для них лакомым угощением.
Я был уверен, что на следующую ночь смогу разглядеть даже, сколько ног у этих тварей, но утром на вершину Медвежьего Уха поднялся туман. Над обсерваторией нависли хмурые тучи. Два дня не было наблюдений. Юра не выходил от шефа – они заканчивали статью. Валера дремал в лаборатории, подложив под голову «Теорию звездных атмосфер». Над ним висела на стене табличка: «Тихо! Наблюдатель спит!»
Я одолел половину общего курса астрофизики и убедился в простой истине, которую, впрочем, знал и раньше: никто никогда чужих планетных систем в телескоп не видел и видеть не мог. И я тоже не мог. Нет такого физического закона. Я уже не ждал откровений. Я всегда считал себя трезвым практиком и вовсе не был готов к встрече с невероятным…
Книгу мою накрыла широкая ладонь – я поднял голову и увидел перед собой Саморукова. Юра сидел за своим столом и был почему-то мрачен. Шеф посмотрел на название книги, полистал ее без любопытства.
– Что вы сделали за два дня? – спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.
– Погода… – промямлил Валера.
Я кивнул. Конечно: нет погоды, все приборы в порядке.
– Так ли? – усомнился Саморуков. – А если микрофотометр захандрит в первый же час работы? Вы можете дать гарантию, что он не выйдет из строя, пока мы не закончим измерения?
Нет, я не мог дать такой гарантии. Мне не нравился выходной трансформатор. Он работал, но был на грани.
– Вот видите, – сказал шеф неодобрительно. – Я, Костя, не любитель чтения. Работа ценится по результату, а не по тому, много ли человек знает.
– Если мало знаний, какой может быть результат? – сказал я.
– Чепуха, – усмехнулся Саморуков. – Два дня вы штудировали курс астрофизики, и он ничего не прибавил к вашему знанию микроэлектроники. В молодости, когда много энергии, нужно стремиться больше делать самому. Вы же знаете, наши приборы самые совершенные, лучше наших нет ни у кого. Значит, если что-то не так, в литературе вы помощи не найдете, нужно думать самому. Потому я и позвал вас к себе: ваш начальник на заводе сказал, что вы думающий инженер. Таким я вас и хочу видеть. Посредственный астрофизик мне не нужен. Конечно, я не против чтения. Но читать нужно то, от чего, вы уверены, будет результат. Конкретный результат, понимаете? Тогда нам с вами по пути. Убедил?
– Наверно, по-видимому, возможно, – процитировал Юра и закончил в полном соответствии с истиной, – но маловероятно.
– Ничего, – бодро сказал шеф. – Со временем поймете, Костя.
Он сказал все, что хотел, и решил, что терять на нас еще хоть одну секунду бессмысленно. Через секунду Саморукова в лаборатории не было – дверь звучно хлопнула.
Тот день был пятницей. Вечером ушел в город автобус, и Валера с Юрой поехали домой. Собственно, домой поехал Валера – он жил с родителями в огромной квартире с лепными потолками. А Юра отправился к нему в гости – родственников у него здесь не было, потому что родился он в Чите и к нам на Урал приехал по распределению после окончания МГУ. Я остался один, домой не хотелось. Дома обо мне слишком усердно заботились – обычное дело, когда в семье единственный ребенок. В последнее время, когда я бывал дома лишь два дня в неделю, заботы становились все докучливее.
Я остался, и мне повезло. Стояли отличные ночи, очень морозные для конца сентября и такие кристально чистые, что, казалось, виден был каждый камешек на вершине Медвежьего Уха. По утрам на куполе телескопа сверкала роса, и купол блестел, как начищенное зеркало. Голубизна неба смешивалась с синевой алюминиевого покрытия, создавая необъяснимую игру оттенков. Телескоп казался фотонным звездолетом на стартовой площадке. Он и был звездолетом, на котором я каждую ночь уходил в странствия. Я начал считать свои звездные экспедиции, в те ночи состоялись тринадцатая и четырнадцатая. Я был единственным членом экипажа.
Центр звездоплавания задал мне курсовые данные в сторону далекого синего Альгениба. Я слетал за пятьсот световых лет и вернулся к рассвету, привезя восемь спектрограмм для Саморукова и томительные воспоминания для себя. Альгениб – звезда довольно яркая, и мне не пришлось долго ждать. Голубая точка на скрещении нитей стала надвигаться на меня, разбухая и превращаясь в неистовую звезду. Я еще не видел такого буйства: языки протуберанцев уносились в пространство на многие звездные радиусы и вдруг неожиданно взрывались, и худо приходилось тогда трем безжизненным крошкам-планетам, которые, будто утлые челны, то и дело ныряли в пламенные валы, а когда вал спадал и протуберанец уносился дальше, планеты светились красным, будто угли, выброшенные из костра.
Под утро, выйдя из звездолета, я увидел на востоке розовую капельку Марса и подумал, что не пробовал еще увидеть подробности на наших, солнечных, планетах. Марс не мигая смотрел на меня. Взгляды наши скрестились.
Я ожидал откровения. Думал, что увижу такое, чего просто не могло получиться на самых крупномасштабных снимках межпланетных станций и на нечетких панорамах, переданных спускаемыми аппаратами. Где-то в подсознании осталась надежда на марсиан, на их постройки, города, плантации. И может быть, оттого, что я знал, представлял заранее все, что увижу, что-то притупилось в мыслях. Марс поднимался выше и нисколько не рос, не желал расти. Заболели глаза, начало ломить в затылке, выступили слезы. Неудача.
Уже засыпая под холодными лучами зари, я все повторял, будто зацепку к разгадке тайны: я вижу звезды и не вижу Марса. Звезды далеко, Марс близко. Одно вижу, другое нет. Почему? Почему…
5
Мы возвращались без грибов. День был ветреный, и Людочка замерзла. Она вышла без шапки и боялась, что мама станет сердиться. А я думал о семинаре. Сегодня Саморуков расскажет о коллапсаре в системе Дзеты Кассиопеи. Он горд, потому что проделана тонкая работа, измерены очень малые лучевые скорости, а теоретические модели изящны. А я буду слушать и молчать, и тайна будет рваться из меня, придется мне держать ее обеими руками, потому что вовсе не ко времени сейчас говорить об этом.
– А почему мама не ходит с нами в лес? – неожиданно спросила Людочка, когда мы подходили к обсерватории.
Почему? Разве я знаю, Людочка, что на душе у твоей мамы?
– Ей некогда, – степенно объяснил я. – В библиотеке много читателей.
– А в выходной? – не унималась Людочка.
– Мама готовит тебе обед, – я упорно отыскивал отговорки, лишь бы не говорить правды.
– А вот и нет, – Людочка запрыгала на одной ноге, обрадованная моей неосведомленностью. – Обед мама готовит вечером. Наверно, мама не ходит с нами, потому что ты волшебник. Вот.
– Мама тебе, конечно, объяснила, что волшебников не бывает, – сказал я, убежденный, что так оно и было: Лариса ко всему подходила трезво. – Людочка, – продолжал я, – смотри, туман как белый медведь. Сейчас проглотит нас, и будет нам в брюхе у него холодно. Беги к маме, а мне на семинар пора.
– Семинар, – сказала Людочка. – Это когда много семенов?
– Семян, – поправил я. – Нет, семинар – это когда взрослые дяди рассказывают друг другу, какие они звездочки видели.
– У нас с тобой каждый день семинар, – довольно сказала Людочка.
…Народу в конференц-зале было немного – пришли, в основном, ребята Абалакина. Они не пропускали никаких сборищ и, в отличие от своего молчаливого шефа, любили пошуметь. Саморуков сидел в первом ряду и смотрел, как Юра выписывает на доске список изученных звезд.
– Десять систем, – сказал Юра, кончив писать, – и в каждой из них ранее были отмечены явления, которые способно вызвать коллапсировавшее тело, например, черная дыра.
Юра говорил быстро, и я перестал слушать. Несколько дней назад он рассказал мне об этих звездах, и я очень хорошо представил себе, что мог бы увидеть. Яркое пятно на диске звезды – след отражения рентгеновского излучения. Плотный газовый шлейф вокруг гипотетической черной дыры. Разве я наблюдал что-нибудь подобное? Голубое солнце, и солнце желтое, с водоворотами и протуберанцами, серо-розовая планета с животными на вершинах кратеров. Я нигде не видел картины, нарисованной Юрой. Все, что он рассказывал, было интересно, но не имело к саморуковским звездам никакого отношения.
– Возможно, впрочем, еще одно объяснение наблюдаемым явлениям, при котором присутствие в системе черной дыры не является обязательным, – сказал Юра, положив мел.
Саморуков поднял голову от бумаги, на которой, наверно, рисовал чертиков. Я понял: то, о чем собрался говорить Юра, они не обсуждали. Рывчин пошел против течения, вынес на семинар новую идею, которой не намерен делиться с шефом.
– Любопытное объяснение, – продолжал Юра медленно, будто не решался выложить основную мысль. – Представьте себе две звезды небольшой массы. Это и не звезды почти, а тела, близкие по параметрам к сверхмассивным планетам. И между ними большие массы газа. Одна из звезд относительно горячая – насколько это возможно при такой массе, а вторая холодная настолько, что на ее поверхности может даже возникнуть жизнь. Холодная звезда прогревается внутренним теплом, а горячая остывает. В какой-то момент температура обеих звезд становится одинаковой – градусов восемьсот. Это точка встречи – как у поездов, движущихся в противоположных направлениях. Точка пройдена, и вот уже вторая звезда стала горячее первой, а первая продолжала остывать. Эволюция циклическая. Расчеты показывают…
Юра собрался было писать формулы, но тут встал шеф.
– Поразительно, – сказал Саморуков, не глядя на своего аспиранта. – Столь искусственная гипотеза делает честь вашему научному воображению, Рывчин, но совершенно не объясняет большей части наблюдений.
– Она объясняет, почему не видна одна из звезд, несмотря на их примерно равные массы. Мы думаем, что это черная дыра, а на самом деле…
– А на деле, – подхватил Саморуков, – там не черная дыра, а коллапсар, что, согласитесь, одно и то же.
Через секунду шеф стоял рядом с Юрой, говорил вместо Юры, рассуждал убедительно и логично, и даже абалакинские ребята, сначала возмутившиеся перерывом в Юрином рассказе, слушали молча.
Юра был бледен, мел сыпался из его руки на пол мелкой крошкой. Я понимал его состояние: Юра не желал становиться окончательно саморуковской тенью, говорить только то, что хочет шеф, следовать лишь идеям шефа.
Я почти физически ощущал, как мучительно сейчас Юре, как не хочет он идти за шефом по обломкам своей гипотезы, как ищет он новые аргументы и не находит, потому что шеф тоже не лыком шит и, когда выходит к доске, излагает только то, в чем убежден. У Юры была оригинальность, у Саморукова – трезвая мысль. И теперь трезвая мысль доказывала оригинальности, что место ее в кабинете, а не в общей дискуссии. Ребята слушали, раскрыв рты, а я хотел крикнуть: это же неправильно!
Все было неправильно в доказательствах Саморукова. Все точно базировалось на спектрах, и все не так. Я видел Дзету Кассиопеи собственными глазами, видел жизнь на розовой планете, испепеляемой звездным ветром. Я знал, что в этой системе нет коллапсара. Вот в чем мучительная беда астрономии – как в поисках преступника, где не существует ни единой прямой улики, только косвенные, а главное, нет ни одного свидетеля, который видел бы все, кто мог бы встать и сказать: дело было так.
Я – свидетель.
Но я не могу говорить. Как назвать показания очевидца, если он даже не знает, наблюдал ли явление на самом деле или произошла с ним странная игра воображения, от которой можно избавиться дозой лекарства?
Саморуков отшвырнул мел. В зале нарастал шум, разговоры перекинулись по рядам. Не то, чтобы ребятам стало неинтересно, но они уже поверили аргументам Саморукова. А я смотрел на Юру. Он сел на свое место в первом ряду и разглядывал дерево за окном.
Чем я мог помочь? Юре – ничем. Он ведь тоже был неправ, как и шеф. Я встал и пошел из зала. У двери сидел Валера и слушал дискуссию с видом высшего арбитра. Только двое слушали из академического интереса, зная, что они лишние здесь. Валера и Абалакин.
И еще я, конечно.
