Павел Александрович Великжанин
Слова встают с бумаги
Царицыну – Сталинграду – Волгограду
Здесь давно вдоль границ полыхали зарницы,
Рвались «гости» туда, куда их не просили,
И построили предки на Волге Царицын
Охранять рубежи расцветавшей России.
Много видели те деревянные башни,
Их сжигали дотла – они вновь вырастали.
Солонцовую сушь люди сделали пашней
И мечи на плуги перековывать стали.
Но опять сквозь века пролегла здесь граница
Между светом и тьмой, между смертью и жизнью.
Запылала вода, но нельзя отступиться.
Город крепостью стал, защищая отчизну.
У планеты, корежимой хворями злыми,
На тебя опирались все меридианы.
Словно оберег свой, сталинградское имя
Надевали на улицы дальние страны.
Над водой поднимается солнце, алея,
И звенят голоса самой лучшей наградой.
С выпускного идем по широким аллеям.
Начинается день моего Волгограда.
Город Волжский
Солнце играет на трубах заводов,
Льется на крыши цехов.
У проходных оживленье народа:
Город к работе готов.
Труженик-город, себя создавая,
Вырос в бескрайних степях,
Волгу и Ахтубу соединяя
В крепких надежных руках.
Там, где одна лишь полынь прорастала,
«Тыщеквартирный» встал дом.
Молоды улицы, юны кварталы,
Буйная зелень кругом.
Волжский энергии полон и силы,
Славы рабочей достоин.
И пока Волжский наш есть у России,
Я за Россию спокоен.
Стремительные спицы
Я рос в далеком Зауралье.
Был небогат, но дружен дом:
На велике одном гоняли
По очереди всем двором.
Распугивая кур и уток,
Железный конь летел вперед.
И я, как счастья, ждал минуток,
Когда наступит мой черед.
Один в седле – ватага следом
Бежит со всех ребячьих ног.
Дозваться из окна к обеду
Нас никогда никто не мог.
Но шина старая латалась
Почти что каждые два дня,
И в мягкой почве оставалась
Одна такая колея –
Не перепутать! И нередко
По ней в безбожно поздний час
Отцов суровая разведка
В лесу разыскивала нас…
Катилось солнце катафотом
По безмятежным небесам,
Но с каждым днем менялось что-то,
А что – не ведал я и сам.
Зубчатки все быстрей вертелись,
Велосипед, увы, не рос…
И мы с друзьями разлетелись,
Как спицы лопнувших колес.
Теперь с трамвайного маршрута
Мне никуда не повернуть.
Вот только сердцу почему-то
Тесна порой бывает грудь,
И по ночам все чаще снится
Звучанье ветра в струнах арф,
Когда стремительные спицы
Дороги вяжут длинный шарф.
Как будто вновь рулем рогатым
Велосипед мой воздух рвет,
И я, как в детстве, мчусь куда-то,
Куда – не зная наперед.
Капли света из чужих сторон
Это был хороший городок,
Только очень маленький. Изучен
Был он нами вдоль и поперек,
Вглубь – до корневищ, а ввысь – до тучи,
Что над ним висит одна и та ж –
Маленьких домишек бельэтаж.
Вот мы дотемна и пропадали
В лабиринте рельсов на вокзале,
Лазя меж вагонов грузовых.
Там порою скорые составы,
Пригибая головы и травы,
Мчались вроде молний грозовых,
На мгновенье бросив на перрон
Капли света из чужих сторон.
Сибирское детство
Меня не ссылали в Сибирь –
В Сибири родился и рос:
Штакетника серый горбыль,
Пакеты на кустиках роз,
Оковы тяжелых одежд,
Мороз, что трещит у виска,
Забытый кругляш-Будапешт,
Отрытый на дне сундука,
И Вечный огонь раз в году,
Райгазом включаемый в счет…
Куда же от вас я уйду,
Что б ни было в жизни еще?
Все было
Куликово поле
Ветра над полем Куликовым – как шесть веков тому назад.
И, устремляясь вдаль, суровым становится невольно взгляд.
Задумаюсь, глаза прикрою, представлю поле – как тогда:
Иду звериною тропою, из Дона пью – вкусна вода!
Цветет ковыль, по плечи ростом. Тону я в море ковыля,
Где, радуясь тяжелым остям, семян ждет матушка-земля.
Стоит зеленая дубрава утесом средь ковыльных волн.
А ветерок, лихой и бравый, легко взбежал на Красный холм.
Но нет, не только запах пряный горячий ветер мне принес.
Врага почуяв, конь мой прянул, насторожил точеный нос.
Заржал он, мне напоминая, что в поле я – не праздный гость,
А линия сторожевая. И вот, собрав поводья в горсть,
Скачу к своим с недоброй вестью, что тут, сильна, как никогда,
Идет со злобою и местью на Русь Мамаева орда.
А там князья сидят в чащобе, до крови споря, кто главней?
И враг ликует, Русь во гробе топча копытами коней.
Мелькнет ордынская папаха – и гнутся головы окрест.
Сырой земли славянский пахарь убит, поруган… Но воскрес!
Весь русский люд: крестьянин, воин, ремесленник и зверолов –
Встает, решителен, спокоен, услышав звон колоколов.
И Кремль, и Сергиева лавра, во все уделы шлют призыв:
«Едины будем, братья, в главном, вражду усобиц прекратив!»
И, как ручьи, от самых малых, к одной стекаются реке,
Идут дружины под начало московских стягов вдалеке.
Мужая в трудную годину, презрев беду и нищету,
Сплотилась Русь в строю едином: плечом к плечу, щитом к щиту.
О, мать-страна, ты слезы вытри: бойцы шли с верой, не с тоской!
Их вел к победе князь Димитрий, еще без прозвища Донской.
Хоть непростым был путь к Непрядве, мы бой орде готовы дать.
Любой крамоле и неправде единство наше не разъять!
Для поединка с Челубеем избрал монах удел земной:
Сразив – сражен… И солнце, рдея, взошло над нашей стороной.
Весь день оно палило в небе, текло кровавым потом с лиц.
И за бойцом боец, как стебель, булатом скошен, падал ниц.
Но за победу не напрасно мы платим жизнями оброк:
Уже на холм ворвался Красный с полком засадным князь Боброк.
И по степи, огнем объятой, коней усталых горяча,
Орду мы гнали до заката к реке Красивая Меча.
Потом, вернувшись, хоронили всех тех, кто встретил в поле смерть.
Как братья, спят в одной могиле боярин, князь, дружинник, смерд…
И травы шепчутся над ними, как шесть веков тому назад,
И не один фотограф снимет над золотым крестом закат.
Средь ковылей дубы ковчегом плывут сквозь ветра непокой:
Чем выше зелень их побегов, тем глубже корни под землей.
Петр Первый
Пилить, строгать любил. Тем паче
Любил пальбу и тарарам.
Он даже тешился иначе,
Чем было принято царям.
Он испытал капризы славы,
И что расчеты часто врут:
Так, триумфатора Полтавы,
Его пребольно высек Прут.
Он строил новую обитель
Из обветшалого двора.
Он был единственный правитель,
Кто ведал тяжесть топора.
Олонец
Стучат молотки корабелов
В ускоренном ритме сердец:
Так занят строительным делом
Любимец Петра – Олонец.
Когда-то здесь бились со шведом
Гребцы новгородских ладей,
А нынче куется победа
С закалкой в студеной воде.
Здесь ядра так мастер сработал,
Что в герб городской попадут.
Здесь первенцы русского флота
Со стапеля скоро сойдут.
Фрегатам на озере тесно,
Покинут они колыбель,
Андреевских вымпелов песню
Неся до заморских земель.
Летать научились орлята,
Окрепло Петрово гнездо…
И пот свой смывал император
Купельной карельской водой…
Легенда о Петухово и строительстве Транссиба
Звеном к звену срасталась сталь,
Как поезда, шли дни и ночи,
Росла Транссиба магистраль —
Страны огромной позвоночник…
И, среди прочих, инженер
В село приехал Петухово.
Там каждый первый – старовер,
Не доверявший жизни новой:
«Зачем железка, дескать, нам?
Подохнут куры ведь от дыма,
Смутит скотину шум и гам.
Давай-ка рельсы двигай мимо!»
А мужики-то все – кремень!
Упрешься – не было бы бунта:
Они ж привычны целый день
Ворочать многопудье грунта.
Поворотили в этот раз
И городского инженера.
А в папке у него приказ
И план масштабного размера.
Ему толкуют: «Выход прост.
С бумагой спорить, братец, глупо.
Но так ли, сяк десяток верст —
Начальство ж ведь не смотрит в лупу…»
И магистраль вдали легла
От староверов с хитрым словом,
А станция (не близ села!)
Осталась в картах Петуховом…
По транссибирскому пути
Неслись, кипя, года прогресса.
И стала станция расти
Со звонкой скоростью экспресса.
При станции поселок рос,
И в дни войны, покинув лоно,
Стал городом под стук колес
На фронт идущих эшелонов.
Указ Президиума дал
Ему названье Петухово.
Родился город, возмужал,
Годиной закален суровой.
И стало как-то не с руки,
Чтоб то село звалось как город:
Из Петухово в Петушки
Его переназвали скоро…
По рельсам песнь летит гудком,
Стучат сердца в колесных сплавах,
А город крепким позвонком
Стоит в хребте стальном державы.
1917
Кумач вывешивал на щеках
По Петрограду февраль-злодей.
Толпа хлестала свои бока
Хвостами хлебных очередей.
Мечтами грелись: весна идет!
Монарх отрекся – вся власть тузам!
Тысячелетний ломался лед,
Мосты вздымались руками «за».
Братанья всюду – и на фронтах,
О, как же радостна та пора!
Да только воздух уже запах
Предвестьем дыма и топора.
Так долго зрело вино свобод
В подвалах тюрем и крепостей,
Что без разбора крушил народ,
Не слыша собственный хруст костей.
Отец – на сына, и дочь – на мать,
Ржавели кровью родной ножи…
Чтоб было правнукам что снимать
На черно-белые пленки лжи.
Гумилев
Навстречу волнам эмиграций
И волнам северного моря
(А в рундуке лежал Гораций,
С Басё и Ведами не споря),
Навстречу огненному шторму,
Где жаром книг дома согреты,
Где, придавая грязи форму,
Морзянкой пуль неслись декреты,
Он шел подтянутым фрегатом,
Открыто флагами сигналя
О том, что дорого и свято,
Что навсегда в его скрижалях.
Погон оторванные крылья
Вросли в расправленные плечи.
Отозвалось творимой былью
То слово, что казнит и лечит.
Святым Георгием крещенный
В кроваво-огненной купели
Он шел путем, бедой мощенным,
И плахи жалобно скрипели…
Пред тем, как смолкнуть, в миг последний,
Щелчком отбросив папиросу,
Он прошептал слова обедни
И «Пли!» скомандовал матросу.
Есенин и Лазо
Алкоголь выходил мутноватой слезой
И не брал ни шиша.
Двое тезок-погодков, Есенин с Лазо,
Пили на брудершафт.
– Ты хоть сам, а меня-то…
– Да знаю, Серег…
– Но чего уж теперь…
И лежал на столе одинокий сырок –
Символ встреч и потерь.
– Вон Платонов Андрей в паровозном гудке
Слышит ржанье коня.
Так что можем с тобой уходить налегке,
Никого не виня.
– Не напрасно твой колокол строчки литой
Загудел наверху.
Два полешка, сгорели мы, став теплотой,
А не сгнили в труху.
И один из них долго смотрел на свечу,
А другой – в потолок.
Но ключами звеня, поторопит ворчун,
Как бы ты ни толок
Водку теплую в стопке, где сложено то,
Что в себе ты носил.
Сквозь пшеничную корку Сережины сто
Поднимаются в синь.
Хоронили эпоху по имени «Сталин»
Хоронили эпоху по имени «Сталин».
«Что же дальше?» – всех мучил вопрос…
В этот день на снегу было много проталин
От горячих и искренних слез.
Колыма развернула теченье к истокам,
Пена слов потекла с языка,
И схватились за власть два бульдога жестоко,
С беспощадностью беглых ЗэКа.
Уводили манящие дудочки брючин
Избалованных дочек-сынков,
И опричники метел железно-колючих
Превращались в домашних совков.
Большинству же – ни жарко, ни холодно в целом:
Что тогда, что потом, что сейчас…
А иначе не выжить под вечным прицелом
То Господних, то дьявольских глаз.
Надвое
Надсадный год. Из мешков торговля:
– Хоть что – за хлеб!
– Твоего – не надо.
Один мой прадед убил другого,
Зерно ссыпая для продотряда.
Один мой дед посадил другого,
Чтоб после драться в одном окопе.
А в наших спорах, чей лучше сговор,
Зачем поломано столько копий?
Все было: сталь, и огонь, и холод.
А сколько втоптанных в грязь листочков?
Но если надвое ствол расколот –
Срастись, и точка! Срастись, и точка!
Дети девяностых
Ледяные батареи девяностых.
За водой пройдя полгорода с бидоном,
Сколько вытащишь из памяти заноз ты,
Овдовевшая усталая мадонна?
Треск речей, переходящий в автоматный,
Где-то там, в Москве, а тут – свои заботы:
Тормозуху зажевав листком зарплатным,
Коченели неподвижные заводы.
Наливались кровью свежие границы –
Ну зачем же их проводят красным цветом?
А в курятнике мелькала тень куницы
В гуще тех, кто верил собственным фальцетам.
Только детям все равно, когда рождаться:
Этот мир для них творится, будто снова.
Сколько раз тебе и петься, и рыдаться,
Изначальное единственное Слово?
Мы играли на заброшенном «Чермете»,
В богадельне ржавых башенных атлантов,
И не знали, что судьба кого-то метит
Обжигающими клеймами талантов.
Мы росли, а небо падало, алея.
Подставляй, ровесник, сбитые ладони!
Вряд ли ноша эта будет тяжелее,
Чем вода в замерзшем мамином бидоне.
Дыхание Вселенной
Время уходит сквозь пальцы, как кровь,
Хлещет струей из разорванной раны,
Стрелки царапают вечность… Но вновь
Молча застыли громады-курганы.
А за кулисой театра теней
Лишь силуэты скользят вдохновенно,
Тихо колеблется маятник дней,
Словно дыхание спящей Вселенной.
