Паула Хен
По ту сторону моря
Моему любимому человеку, который сейчас улыбается.
Благодарность моей бабушке Зое, без помощи которой я бы никогда не познала силу литературы, моей бабушке Рае, которая научила меня смотреть на мир с трепетом, и всем сложностям, которые закалили меня, делая из моих мыслей кладезь льющихся в душу строк…
ПЛЕЙЛИСТ
1. IAMX – Mercy
2. Anoice – Ripple
3. Olafur Arnalds – So Far
4. Jaymes Young – Infinity
5. Placebo – Follow the Cops Back Home
6. Indila – Dernière danse
7. Siouxsie Sioux & Brian Reitzell– Love Crime
8. Imagine Dragons – Birds
9. Tommee Profitt, Sam Tinnesz – Hold On For Your Life
10. Jaymes Young – Moondust
11. Hurts – Stay
12. Clint Mansel – Memories
13. Benjamin Leftwich – Midnight City
14. Billie Eilish – Lovely
Моя любовь из последних сил. Она бывает у тех, кто слишком много потерял или слишком сильно обжегся. Кто понимает, что готов снова отдать себя другому, но если чувство не будет понято тем, с кем связано, то окончательно исчезнет.
– Эльчин Сафарли
ОБ АВТОРЕ
Паула Хен – псевдоним, возникший абсолютно из ниоткуда, берущий свое начало в форме моего имени и в состоянии моей души, которая дает окрас моим текстам, ведь Хен переводится как «тёмный» или «таинственный».
Тексты – моя траектория желания, траектория разрушения и вознесения на вершины самого большого умиротворения, эпицентр моего мира.
Я живу в военном городе тысячи роз, окутанная боевыми действиями, но это не мешает мне творить. Я начала писать внезапно, еще ребенком, погруженным в литературу. Писала стихотворения о войне, издавалась в местном литературном сборнике «Исток», мои строки занимали первые страницы в газетах, которые отправлялись солдатам на фронт для поддержания боевого духа. За моими плечами опыт из малых научных работ по Владимиру Маяковскому, Сергею Есенину и Иосифу Бродскому. Награждена дипломами, номинант премии «НЕФОРМАТ» и «Писатель года».
До этого я писала в стол, не считая двух пабликов в пределах социальной сети, в которых публиковалась под псевдонимом «пьяный февраль».
С каждым годом, все больше погружаясь в писательство, я понимаю, как это необыкновенно: ночь, чашка кофе с корицей или холодный гренадин со льдом, ворох мыслей, который отдаётся приятным теплом в каждом нервном окончании. Мне нравится относиться к творчеству не как к работе, очередному проекту, обязанности – искусство теряет свою вечность, прогибаясь под давлением выгоды. Я пишу душой, а разве можно выменять ее на мизерную плату?
Не бывает минуты, когда в моей голове не витают строки, которые после становятся чем-то целостным, непохожим на то, что есть у других, моим. Мне нравится, что люди действительно ощущают тепло благодаря моему тексту, что не молчат, а открыто говорят об этом. Я стараюсь создать свой уникальный стиль. Мои тексты грубы, местами безумны и бесконечно печальны, но посредством этого я хочу показывать людям, что они не одни, когда такое случается, что холод – не выход, а любовь всегда в твоем сердце. Я люблю текст каждой буквой, запятой и точкой. Он мое сердцебиение. Я училась на Международных отношениях, но ушла, не побоявшись сломать привычные устои, бросая вызов правилам и нормам, потому что я дышу творчеством, а это была не моя стезя, не мой путь. Я дарю часть себя и это дарит мне счастье.
Я практик, а не теоретик, не верую в судьбу, таро, арканы и то, чем сейчас занимается каждый третий. Я верю в голос своего сердца, созданного частью вселенной, и в рукописи жизни, написанной собственноручно.
Я начинала писать чернилами, сейчас пишу кровью, а там, где она строками льётся, прорастают вечные цветы.
ПО ТУ СТОРОНУ МЕНЯ
Тут бы я, конечно, вспомнила о тебе,
Если бы когда-нибудь забывала.
– Вера Полозкова
1
Этой холодной весной ты стоял на причале и курил. Море тревожилось от шепота ветра, которое вторило ему что-то своим ласковым голосом, запредельное и таинственное. Что-то такое, что должно было стать тайной и принять форму вечности – солёная вода, доходя до берега и сливаясь с потемневшим песком воедино, достигала твоих ног, вылизывая носки грубых ботинок, – так женщины порой снисходят до мужчин, находя место у их ног слишком правильным, надёжным и будоражащим воображение. Тот, кто держит кого-то на цепи, имеет столь же ограниченную свободу, коей владеет на ней сидящий. Человеческий мозг обладает практически волшебным талантом возводить всё в корень квадратный, вырисовывая те вещи, которых на самом деле нет.
Вода заливается в твои ботинки, пока взгляд твоих глаз устремлён на размытую линию горизонта. Мне не нужно видеть твоё лицо, чтобы знать, что цвет их напоминает выдержанный мартини, гладкую гальку, разгорячённую от солнечных лучей, небо в ноябре и глубину моря, в котором отражался небосвод, – они словно смотрели в таинственность душ, превозмогая умения самого Бога, над существованиями которого я бесконечно подшучивала, ловя твои строгие взгляды.
Что я не помню, пока карандаш лишает невинности белоснежные и прекрасно-гладкие наощупь листы блокнота, подаренного на нашу маленькую дату, ставшую началом и концом всего того, во что мы вложили самую весомую часть наших душ, вырезав по живому из груди и швырнув, как груду грязного тряпья под колёса рейсового поезда, способного за час тридцать доставить тебя из одной части города в другую?
Порой, в наши единственные выходные, мы любили тонуть в бархатных объятиях сидений, которые убаюкивали под размеренное покачивание поезда, а картинка за окном плавно плыла, проскальзывая мимо вместе с линией домов, выстроенной слишком близко, как ты чопорно подмечал, к скрипучим под тяжестью поезда рельсам. Тогда было сладко-терпкое на вкус счастье, имеющее аромат твоего парфюма от Dior, и твоя рука на колене, вытесняющая всё ненужное и тяжёлое из черепной коробки, в которую ты поселился пару лет назад, после первой нашей встречи, не спросив разрешения. Как беженец или беглец, находящий полуразрушенный от сырости и времени дом с неприятно скулящими под тяжестью тела половицами, и отстраивающий его заново. По кирпичику. Тогда ещё я не знала, что спустя несколько лет тяжесть и напор твоей руки заменит вызывающая невесомость блокнота в твёрдом переплёте. От этого понимания что-то глухо ныло в груди.
Я не помнила твои губы. Какими мягкими и влажными они могли быть, вовлекая меня в глубокий поцелуй, норовящий добраться до моей души и начисто вылизать её, как приятно было кусать нижнюю и после ужина жадно впитывать вкус виски, который ты пил за столом, пока моя обнаженная нога достигала твоего бедра под ним. Как бешено стучало в груди твоё сердце после того, как ты кончал во второй раз и благодарно целовал меня в лоб, а на твоём языке по-прежнему был мой вкус. Как желание продолжить не утихало, но мы оба были выдохшиеся, обессиленные и влажные от пота, тяжело дышащие, словно бежали марафон, стараясь перегнать друг друга.
Каким был твой взгляд, когда мы впервые столкнулись с друг другом. Это был вечер пятницы. Самый жаркий за весь июль. Казалось, что даже асфальт плавился под взбешёнными солнечными лучами, раскаляющими воздух до градуса адской печи крематория, разносящий специфический запах близь проезжей части, вперемешку с дорогой резиной автомобильных шин. Я заказала себе латте, попросив добавить двойную порцию орехового сиропа, а ты взглянул на меня так, словно вместо сладкой и янтарной добавки, обостряющей все вкусовые рецепторы, я изволила желание присыпать воздушную пенку бодрящего напитка самым что ни на есть опасным наркотиком, – с примесью иронии, удивления и нескрываемого интереса.
– Был горький день? – спросил ты, ловя мой взгляд, отчего от твоего голоса почему-то все волоски на теле встали дыбом.
– Вы когда-нибудь запивали сильнодействующие обезболивающие крепким кофе? – я позволила взгляду задержаться на твоём наглаженном воротнике рубашки, прежде чем сигануть с моста в пучину и глубину твоих глаз, – показалось, что даже Тихий океан может тебе позавидовать!
– Это небезопасно, – ироничные нотки, аккуратный изгиб тёмных бровей, ползущих вверх – так принято изображать удивление, но я почему-то вижу в этом жесте нечто другое.
– Тогда Вы можете представить, что мой день был не только горьким, но ещё и смертельным, – тривиально и слишком неразумно-мечтательно, но мне понравилось, как я звучала в тот вечер. Умирая от духоты, но параллельно этому умоляя Всевышнего сломать слишком шумную кофемашину шустрого бариста с раскосыми глазами и воистину детской внешностью. Я бы дала ему от силы лет тринадцать, но мои предположения вмиг с треском разбивались, настигая тонкой линии обручального кольца на пальце, которое, ко всему прочему, кажется, было на него велико.
Я любила нашу постель. Особенно, твою часть кровати, на которую перебиралась в полудрёме, когда тебя вызывали на работу по выходным. После чувственного утреннего секса, ощущая полнейшую наполненность тобой и безоговорочное счастье. Только так мне удавалось уснуть – без тебя сон не шёл, оставаясь за порогом, меняя координаты, путаясь в номерах квартир, лестничных пролетах, попадал к кому-то другому, но только не ко мне.
Твой аромат, отдающий чем-то запретным, опасным, но вместе с тем тёплым, направлял его, а он, ведомый его направлениями, покорно шёл, доходя до моих объятий. Пока ты не возвращался домой, практически с порога начиная раздевать меня, удовлетворённый моим обнаженным телом, прикрытым одной лишь тканью твоей белой рубашки.
Я помню это чувство. И то, как сердце плясало на моих рёбрах до мелких трещин, которые образуются на гладкой поверхности тарелок от времени. Эти ощущения были сравнимы с уничтожающим по своей силе взрывом космоса, который зарождался где-то в солнечном сплетении, а после вынуждал пульс учащаться до немыслимых отметок, получая необходимую разрядку. Я слышала твои шаги на лестничном пролёте, а мое тело уже отзывалось на твоё присутствие. Мелкой дрожью и любым отсутствием мыслей.
Сейчас морская пена была такой же воздушной и легкой, как шапочка моего орехового латте – в груди вновь что-то надсадно заныло.
Ты просил меня начать писать – не книгу, так дневник, либо что-то на него похожее. Мысли шли только после наших громких ссор, когда ты был вне себя от ярости, грозясь послать все к чёрту, включая меня. Я умела варварски выводить тебя из себя, ты же совершенно не умел быть непреклонным перед гордостью. Мы дополняли друг друга своими различиями, но вместе с тем уничтожали. Это стало понятно лишь со временем, когда оба наших мира, столкнувшись, пошатнулись, образуя землетрясение.
– Ты умеешь слушать что-то ещё, помимо своей гордости, непреклонности и боязни замарать собственное эго? Словно за непризнанием собственной правоты последует расстрел.
Мой голос был сорван. Я практически готова была разреветься, но сглатывала этот ком, застрявший в горле, который с каждым разом все больше походил на клубок раскалённых игл, спаянных между собой и больно разрывающих мою гортань. Видимо, я тоже была порабощена гордостью, раз не позволяла себе давать волю слезам рядом с тобой.
– А ты делаешь это для меня? Не нужно отвечать на этот вопрос вслух. Советую для начала ответить на это самой себе… Черт!
Палец натыкается на осколки пепельницы на столе. Плотное стекло жалит большой палец, я вижу, как из свежего пореза начинает сочиться кровь, на снимки, сделанные тобой на фотосессии для очередной модели. Вязкие капли стекают на глянцевую поверхность, пачкают тёмные волосы девушки, навсегда запечатленной на фотокарточке. Её глаза застилает кровавая пелена, я не могу прочитать её взгляд.
– Мне нечего тебе сказать. Ты и сам прекрасно знаешь, как сильно я для тебя стараюсь, но некоторые вещи не изменить.
Порой я боюсь признаться даже самой себе, что ревность, подобно раку, разъедает меня изнутри. Ее во мне слишком много, она заполоняет собой все пространство организма, вместе с тупой болью. Живет во мне болезнью, которую невозможно вырезать, как новообразовавшуюся опухоль. Она поглощает и отравляет жизнь, не способная позволять здраво мыслить.
2
Жизнь – трагикомедия, лишенная двух актов, сборник сатирических событий, сотканных в одну линию, пепел и возрождение. Ты можешь ждать храброго рыцаря на белом коне, способного освободить тебя из цепей заточения, а вместо этого полюбить дракона. Бесконечные метания между тем, что правильно, а что нет, подобно тому, как учитель выносит твои грубейшие ошибки за красные линии, помечая восклицательными знаками, чтобы после не позволить тебе ступить на одни и те же грабли. Хиромантия дело тонкое, если в неё верить, высчитывая по линиям жизни карму, чтобы после покорно нести её на своих плечах.
Любовь с привкусом дыма и оттенками металла, лишенная праведности и святости, камнем тянущая на дно, сметающая все «но» на своём пути, не терпящая возражений. Она постепенно становится чем-то привычным, постоянным, словно некогда вырванный из тебя кусок заново пришили, оставляя на безупречной коже выразительный рубец. Не забывай и смеряйся с мыслью, что ты такой же изувеченный, как все. Коллекционируй их и доказывай себе снова и снова, что способен стерпеть любой удар судьбы, подминая её надменность, нездоровую иронию и язвительность под себя. Потому что устои и правила пишутся не пером писателя, а твоими пальцами, измазанными собственной же кровью, вырванной душой из груди, и голосом изувеченного сердца.
Что человек ощущает в моменты нестерпимой боли? Говорят, что для каждого она звучит по-своему. Незримыми нотами, которых не существует в продублированных пособниках для музыкантов, заученных наизусть, избитых и изломанных настолько, что даже звуки осеннего ливня начинают кому-то напоминать известную палитру аккордов, пренебрегая тем фактом, что у природы своё звучание. Потому что дождь, который уже не просто льёт двое невыносимых суток, а лавиной обрушивается на город, вовлекая окраины и всю его, казалось бы, необъятную территорию в непроглядный мрак, напоминает концерт в филармонии, которую каждый из нас однажды посещал в детстве.
Мартовский ливень же просто идёт. Смешивается с рыжими и багряными листьями и промозглым ветром, который непристойно забирается под одежду и пробирает до костей, вынуждая каждый раз едва уловимо для чужих глаз вздрагивать, стоит ощутить на себе новый неистовый порыв, вновь и вновь гулко проносящийся по улицам и характерным свистом отдающийся в каждом углу.
Сырость, путающаяся в промокших волосах, с которых раз за разом срывались назойливые капли, стоило совершить долгожданное, но позабытое за несколько минут движение головой. Слякоть, грязь, пронизывающий ветер и минимум людей, которые предпочитали переждать непогоду в уютных кафе и маленьких невзрачных забегаловках. После бесконечной зимы каждый имел абсолютное право ощутить, что такое мартовская непостоянность. Такая, какая она есть: мрачная и унылая, несколько пустая. Когда в воздухе едва не разит сталью, а если прислушаться, можно услышать тихое, но от того не менее неприятное лязганье. Несуществующее, но почти осязаемое. Всё остальное для меня не больше чем глупые, никому ненужные романтические бредни умалишенного.
Когда мироощущение стирается под кончиками пальцев, выбрасывая за буйки, когда под кожу словно проникают сотни раскалённых игл, пронизывающих тебя, подобно осколкам на минном поле.
На войне у тебя есть всего секунда, чтобы пролистать картинки своей жизни перед глазами перед тем, как ощутить нестерпимую боль от трескающейся кожи, изламываясь в агонии и позволяя этому поглотить тебя. Так и с людскими эмоциями – мы себя собственноручно вспарываем, подобно диким зверям, вцепляющимся в самих себя в моменты вселенского отчаяния. Пронизываем плоть острыми клыками и миримся с этим, свыкаемся, обручаемся и понимаем, что этот брак самый крепкий из всех тех, которые может познать человеческая душа.
Глотать таблетки по утрам от головной боли, топить, заглушать и заполнять в себе те отголоски, что изо дня в день мир упорно пытается возрастить в тебе, даже не догадываясь, что почва давно засыпана солью и не пригодна для порабощения и освоения. Она – не новая земля, а нерушимое государство с необъятными границами, намеченными прямой, идущей в неизвестность.
Пленница города, в котором дамы бесконечно сметают с полок брендовые вещи, спускают деньги на дорогие безделушки и каждое завоёванное сердце складывают в шкатулку, доставшуюся по наследству от прабабушки, запирают на ключ и не замечают, как раздают себя по частям каждому прохожему, под конец хороня пустоту за самыми прочными замками.
Я всегда мечтала проснуться – распахнуть глаза и осознать, что жизнь, которую я проживаю, не принадлежит мне. Что эти обрывки неудач и падений, чёрными лентами обволакивающие мою шею, давят так туго, но не меня. Вместо этого – парк, шесть скамеек по одной стороне и столько же по другой.
Одна из них сломана: перекошенная, с подбитой ножкой и частично оторванными тонкими и аккуратными брусками, на ней красуются глумливые рисунки подростков или детей, у которых не хватает денег на хорошие карандаши и плотные листы бумаги. Белоснежные и пахнущие новизной – такие привозила мне мать с работы, вместе с холодом и порцией разочарования, что однажды поселилась в венах, и я по-прежнему не могу достать их оттуда. Поэтому подростки предпочитают заниматься мародерством, хороня своё предназначение глубоко в себе и засыпая сырой землей.
Но лавка не походила на чистый лист. Скорее, напомнила избитого жизнью человека и была похожа на меня, олицетворяя все то, что бушевало внутри: горечь, оцепенение, глухая тоска по прошлому и нерешительность вновь перечитать твое письмо, которое я нашла среди бумаг в старом комоде, а сейчас оно было бережно спрятано в кармане моего пальто.
Написанное твоими руками в далеком прошлом, пропахшее твоим ароматом, сливающимся с чернилами ручки, которую ты каждый раз вынуждал выводить аккуратные линии, пропитывая листы плотной бумаги собственным теплом и мыслями, которые расползались по некогда чистому полотну, образовывая целые фразы.
Ты никогда не писал мне писем, за исключением наших переписок в сети, которые больше походили на выстрел в вечность, непреодолимую и бесконечно долгую – не прожить и не переплыть. Но даже то, что не поддавалось прикосновениям и не имело абсолютно никакой формы, поселялось во мне необъяснимым теплом и трепетом. Ты пронизывал от макушки до кончиков пальцев ног, посылая вибрацию по позвоночнику и покалывание под ногтями (до 15 лет я считала, что это вызвано холодом, но после выяснилось, что чрезмерная чувствительность скрывается в деталях). Скитаясь по городам и странам, позволяя своей души мигрировать и превращаться в обедневшего туриста, которому не хватает даже на стаканчик растворимого кофе в грязной забегаловке, с тобой я впервые ощутила себя дома.
Если бы меня попросили привести множество синонимов к слову «обитель», я бы назвала твоё имя. Это не стены, не высокий потолок, а твои руки, твоё имя, звук твоего голоса и аромат, который не выдворить из легких, ибо он навсегда поселился там, не спрашивая разрешения на прописку.
Одна тысяча девяносто пять дней без тебя, тянущиеся, словно столько же жизней, прожитых под бесконечными дождями, не имеющих начала и конца. Одно письмо, которое почтальон в своей фирменной фуражке доброжелательно сунул мне в руки с таким видом, будто знал его содержание наизусть, обладая сокровенной для других способностью просвечивать плотно запечатанные конверты насквозь, подобно рентгеновским лучам, самым бестактным образом заучивая строки, которые после будет долго пересказывать коллегам, треща об этом без умолку. Жизнь с детства давала мне самые сложные уроки, которые оставили неизгладимые отпечатки, иногда возникало желание крикнуть, что есть мочи: «Это нечестно! Нечестно, что кому-то постоянно выпадает что незаурядное, у меня же – вереницы заданий, помеченных звездочкой!». Но бесполезно кричать, когда вокруг – бескрайнее поле и свод горизонта, выжженная солома, которая когда-то была зелёной и сочной травой, пускающей пахнущий летом сок на пальцы, стоит, заливаясь смехом, выдрать охапку из влажной почвы. С пустотой разговаривать бесполезно – она может быть немым слушателем, который отвечает, если ты долго смотришь в его глаза, пускает ответы снегопадами и желтой листвой, черными полосами, событиями и хрониками, что образуют жизнь, имеющую форму, запах, диктующую свои правила, подобно голосу, доносящемуся из старой пластинки, скулящему и скрипящему иногда от потёртостей и царапин на блестящей поверхности. Сейчас даже она молчала. Оставалось нарисовать на календарном листе грустный смайлик и перевернуть страницу.
В Питере вновь облачно. Северная столица словно скованна родственными узами с Лондоном, в который с необычайным отчаянием мечтает вырваться каждый, но только не тот, кто имеет возможность дышать её влажным воздухом, кутаясь в шарфы получше. Для них красные телефонные будки, знакомые по всему миру, изображенные на страницах учебников, которые преследуют на уроках английского, теряют свою яркость, походя больше на консервные банки, а Тауэрский мост напоминает средневековую развалюху, нависающую своей мрачностью над холодной гладью Темзы. Люди не отличаются своим постоянством и логикой: живущий в Мурманске мечтает купить билеты в Москву в один конец, а французы, бесконечно спорящие в своих национальных различиях с итальянцами, были бы рады перебраться в венецианский рай на месяц-другой.
Передо мной сидит Романтик. У него клетчатые рубашки, широкие свитера и очки в странной оправе – она абсолютно не подходит к его типу лица, искажая общий вид, но его, несомненно, всё устраивает куда больше тех, кто встречает его на своем пути, считая нужным ткнуть именно в эту деталь его продуманного до мелочей образа. Романтиком его прозвали, потому что он жить не может без милых безделушек, ассорти комплиментов, вырывающихся у него изо рта чаще, чем пожелание доброго утра пожилой соседке, на которую он любит, якобы между прочим, пожаловаться всем без исключения, и своими взглядами на жизнь. Ничего не смыслящий в любви, но не упускающий возможность посмотреть на звёзды, название каждой из которых он знает наизусть. У него нос со смешной горбинкой, которую он практически презирает, и слишком звонкий голос.
Кто-то твердит, что у него ко мне чувства, я же этот факт стараюсь игнорировать, не акцентируя на нём внимание. Мы знаем друг друга год и три месяца. Он верит в приметы и вызывает во мне смех – мой цинизм не ладит с его мировоззрением, у них бесконечные войны и они без двух минут враги. Иногда он покупает мне кофе и рассказывает о своих любовных неудачах, о которых я бы без труда смогла написать книгу в трех томах, не боясь осуждений и критики в свой адрес.
– Твоя мать нашла способ достать даже меня. Не знаю, что ей было нужно, но она отчаянно названивала мне вчера весь вечер. Пока мой мобильник добросовестно переадресовывал все её звонки на автоответчик, – Романтик поправляет очки, улыбается лучезарно и мне хочется сделать также, но почему-то одна мысль о той, которая должна вызывать во мне приступы тепла, дарит разочарование.
– Моя мать найдет способ достать кого угодно. Считай, что ты, подобно смелому рыцарю, взял мою жестокую участь на себя.
– Ты невыносима.
Он смеется.
Телефон вибрирует. Я смотрю на имя и внутри все холодеет.
– Всё в порядке? Ты выглядишь так, словно кому-то на голову внезапно упал кирпич.
– Порой мне кажется, что мои страдания успешно завершились бы, прилети этот кирпич именно на мою голову.
– Перестань бросать такими ужасными словами.
Романтик хмурится, теребит пачку красного Marlboro в нагрудном кармане своей рубашки, в которой практически тонет, и укоризненно смотрит на меня.
– Перестань быть таким суеверным. Кирпич не упадет на голову, если его кто-то случайно не подтолкнет.
Он замолкает (на самом деле, его зовут Азве, но для меня это практически непривычно), позволяя мне вновь остаться наедине со своими назойливыми мыслями, которые, подобно букашкам, неприятно лезут в глаза, жалят колени и вынуждают кожу неприятно зудеть до образования волдырей. Подобное случилось, когда в детстве, проводя лето на даче, я случайно устроилась в муравейнике. Тогда мои ноги были искусаны, а бабушка обтирала их травами, стараясь унять дискомфорт.
Помню, как однажды мать решила нанести визит без предупреждения. Казалось, я слышала звук её каблуков и тяжелых шагов уже на лестнице, ведущей на второй этаж. Тогда мне пришлось затаиться в ванной, стоя там и практически не дыша, пока назойливый стук в дверь не прекратиться.
Вернуть телефон к привычному режиму, чтобы еще около пяти минут слышать звуки уведомлений, подобно тому, как Турция однажды открыла границу с Сирией и предоставила сирийским беженцам свободный проход в Европу в течение следующих 72 часов, а четыре миллиона желающих сразу же ринулись занимать своё место под солнцем. Из них три миллиона сообщений от одного человека, которому я хотела отвечать меньше всего.
В моей семье люди не умели долго находиться на одном месте, желая руками обхватить весь мир и побывать на каждой улочке мира. Они верили в приметы, гадания и могли без труда спустить все купюры на якобы счастливую монетку, которую мужчина в глумливой шляпе со странными усами и тростью сможет им предоставить. Счастливая монетка, чаще всего, оказывалась обычной, много радости не приносила, кроме осознания горечи утраты и собственной глупости, её небрежно бросали при покупке пачки самых крепких сигарет, чтобы забыть и вновь всё повторить месяцем позже.
С какофонией мыслей кофе постоянно остывал, пушистая пенка исчезала, и это была не самая дурная из всех моих привычек. Я часто рисовала на салфетках, не верила в судьбу и по утрам старалась вставать исключительно с правой ноги. Юношеские заморочки не ушли окончательно, оставляя четкий и максимально ощутимый след.
– Как тебя отпускать в Стамбул? Я всё ещё помню, как горячо ты проклинала этот город, эту страну, ненавидя всё, что с ним связано. Вдруг с тобой что-то произойдет?
– Ничего со мной не произойдёт. Перестань. Меня ведь уже отпустило. Частично. По крайней мере, я не буду пытаться жечь костры в центре города, Азве.
– Однажды тебе хотелось, да?
Я не смотрю на него, тупя взгляд в стол. Однажды мне хотелось, ведь от обиды и злости мои мысли доходили до еще большего абсурда.
– Буквально бредила этой идеей. Но прошло уже достаточно времени. Я не должна убегать. Жизнь любит смелых.
– Ты же знаешь, что всегда можешь звонить мне, если это будет нужно?
– Знаю, но впервые хочу положиться только на свои силы.
Графит приятно соприкоснулся с шершавой поверхностью бирюзовой салфетки, которые в этом месте всегда стояли в центре стола, охваченные пленом аккуратных подставок. Фоном играл джаз, ближе к вечеру скопление людей испарялось, как капли дождя на оконных стеклах автомобиля, не способные выжить под напористым действием прямых солнечных лучей, и было легче дышать, словно тебя внезапно переставали душить, впуская в вены адреналин и пробуждая желание, подобно Наполеону, завоевать весь мир.
Но до Наполеона было слишком далеко. Я пыталась изобразить твой образ, как ты однажды делал это, прежде чем нас разбросало расстояние, рассадило по разным местам, не давая право выбора, а нам ничего не оставалось, как покорно следовать этому. В твоей квартире всегда был запах цитрусовых и кофе, ноты карамели и абсента, что присутствовали в моём парфюме. Оттуда видны башни города и изобилие балкончиков. Окна большие и просторные, впускающие ночь и весну. Ты варишь кофе без рубашки, я смотрю на тебя и чувствую то, что едва решилась бы высказать словами.