Пантелис Превелакис
Солнце смерти

3.

Женщина средних лет сидела у меня в изголовье. На голове у нее был черный платок, платье застегнуто до самой шеи. Я закрыл глаза, затем открыл снова: она все еще была там!

– Кто ты? Откуда ты взялась?

– Я – твоя тетя Руса́ки.

– Мама Левте́риса?

– Она самая.

Я повернулся и пристально посмотрел на нее. На пухлом, пшеничного цвета лице сияли два глаза, как у вола: черные, спокойные, испещренные коричневыми точками. Грудь у нее была полная. Она совершенно не была похожа на моего двоюродного брата Левтериса, который вот уже два или три года был моим кумиром.

Я снова закрыл глаза. Этот юноша снова предстал передо мной таким, как в тот день, когда я попрощался с нами: в хаки, с винтовкой в руках, с патронташем на поясе… Однако этот образ тут же исчез.

– Тетя! Ты должна знать! Что с мамой?

Она опустила мне на лоб ладонь – мягкую, как просфорный хлеб:

– Она ушла к мужу, счастливица.

– Умерла?

– Господь ее упокоил.

– Я тоже умру.

– Ты будешь жить. Я возьму тебя к себе.

– Но я же болен.

– Я тебя вылечу.

Она пошла в угол комнаты, порылась в своей суме и вынула оттуда дудочку из тростника.

– Я принесла тебе свирель, на которой играл мой Левтерис в твои годы. А в деревне у тебя будет и его палочка, и его скамейка, которую я выстелила заячьей шерстью, и его собака – Белолапый.

Я поднес дудочку к губам: из нее раздались звуки.

– И талисман на цепочке, который он носил до того, как ушел в армию? – очень робко спросил я.

– И он тоже, сынок. Я приберегла его для тебя.

Какое-то особое тепло объяло мое сердце.

– Тетушка, я люблю тебя!

Я обнял ее за шею.

– … А ты меня тоже любишь?

– Как свет очей моих!

– Очень любишь?

– Разве могу я не любить мою кровь? Сына моего брата?

Она наклонилась над кроватью и поцеловала меня в обе щеки. На глазах у нее были слезы. Она подошла к окну и сделала вид, будто смотрит в него.

– Ты хорошо помнишь моего Левтериса? Он к вам приходил?

– Как же не помню?! Он разрешал мне играть своим ружьем.

Она вдруг повернулась и пристально посмотрела на меня:

– Да ты же – вылитый он! И голос такой же, и глаза!

«Правда? Я похож на него? – мысленно спросил я себя. – Неужели у меня – его голубые глаза и золотые волосы? И когда-нибудь я стану таким же сильным, как он?». Он полюбился моей еще несформировавшейся душе с первой же минуты, едва переступил порог нашего дома. Тогда он носил критскую одежду – ставроге́леко, короткую вра́ку, высокие сапоги, а голова его была туго обвязана черным платком¹. А позднее, когда его одели в форму хаки, я восхищался им еще больше: это был уже не юнец, а мужчина! Каждое воскресенье, получив увольнительную, он спешил к нам. Он врывался в дом, словно ветер, источая запах кожи и курама́ны², которую тут же вытаскивал из ранца на стол и говорил: «Это я принес для Йоргакиса!». Он расстегивал солдатский пояс с медной пряжкой и тоже бросал его на стол. На поясе у него висела кожаная кобура. «Можно посмотреть ее?» – спрашивал я, сгорая от нетерпения. Он вытаскивал оттуда револьвер, одним движением пальца запускал кругом барабан, и пули выпадали ему на ладонь. «На! Держи!». Какое это было блаженство! Мне казалось, будто я сразу же становился намного выше или что сидел верхом на отцовском жеребце. Настоящее превращение! Якумина высовывала голову из-за двери на кухню и бормотала обеспокоенно: «Осторожно, ребята, как бы беды не стряслось!». Левтерис поглаживал свои русые усы, улыбался кокетливо и пугал ее: «Отойди-ка в сторону, черноглазая! Стрелять будем!». Девушка краснела вся до самых корней волос, щеки ее рдели и пылали…

В комнату вошел на цыпочках дед.

– Он в полном порядке. Проснулся уже, – сказала тетя.

– Тебе лучше, Йоргакис?

Я не ответил. Когда дед входил, на все набегала тень.

– Заберу его к себе, – сказала тетя. – Мы уже договорились.

– А врач у вас в деревне есть?

– Боже упаси! Бедняки не болеют.

«Значит, тетя – бедная? Может быть, ходит милостыню просить?».

По моим глазам тетя догадалась, что за мысль пришла мне в голову, и сказала:

– Не бойся, сынок. Ни в чем у тебя недостатка не будет. Земля хлеб дает.

Но я уже принял решение: уйду с ней, хоть на край света.

– Не выдержит он там! Он совсем нелюдимый, – сказал дед, поглаживая свою бороду.

– Оставь его в покое, дитя невинное! Он – не такой, как взрослые. Мир сотворен для детей!

– И твоего я тоже знаю: дикий баран! – ответил дед, несколько задетый.

– Такими их делают горы. Кланяться не научены.

– При третьем поклоне падают врата сераля. Не слыхала?

– Что нашим детям до сераля? Лучший кров над головой – дерево.

– Больно умная ты, дорогая Русаки. Поглядим, что выйдет из этого звереныша, которого ты вернула к жизни.

– Поглядим, сьор Дими́трис, поглядим. Извини, что стала на его сторону. «Кожа у моего ребенка, как шелк!» – говаривал еж.

Я засмеялся: никогда еще не приходилось мне слышать таких выражений.

– Смейся, мой мальчик. Раскрой сердце пошире! Ничего плохого в этом нет.

Дед глянул на меня строго.

Я схватил тетю за руку и сказал твердым голосом:

– Я вас не люблю, дедушка! И мама вас не любила.

Он что-то пробормотал себе в бороду. Должно быть, что-то очень обидное, потому что тетя поднялась со стула и нахмурилась:

– Лучше останемся друзьями, сьор Димитрис. К чему ссориться?

Сказав это, она указала на меня взглядом.

Дед затворил за собой дверь без слов. Мы слышали, как он спускается по лестнице. С каждым его шагом в доме становилось легче.

– Тетушка! Я уже говорил, что люблю тебя?

– Говорил. И я тебе говорила. Ничто нас не разлучит, разве что смерть.

– Тетушка, а далеко деревня, куда ты меня заберешь?

– Знаешь гору Псилорит³?

– Ее видно из окна нашей гостиной.

– У подножья этой горы находится Пиги́⁴. А сама гора высится прямо над нами. Мой покойный муж свистел с порога нашего дома, и стадо с колокольчиками на шее бежало оттуда.

– Мой дядя был пастухом?

– Было у него несколько коз.

– И что с ними стало?

– Эх, гора их обратно забрала. Потеряли хозяина и ушли с дикими.

Неведомый мир открывался передо мной. Тетя стояла рядом с волшебной палочкой в руке и делала его кротким и желанным.

– А нера́иды⁵ в ваших краях есть?

– Разве без них можно?

– А детей они обижают?

– Зачем же им детей обижать, сынок? Если повстречаешь их, нужно только сказать: «Мед и молоко на вашем пути!».

– А мне говорили, что духов нужно бояться!

– Никого не нужно бояться, сынок, кроме Бога… да еще людей, которые не боятся Бога.

«Что ж это за люди, которые не боятся Бога?».

– Ты имеешь в виду разбойников, тетушка?

Она растерялась, задумалась на минуту и сказала:

– Я их назову тебе всех – одного за другим, только сперва нужно подрасти.

– А если они меня до того обидят?

– А я где буду? Среди трав, что ли?

– Каких еще трав?

– Видишь ли, иногда я хожу собирать травы, которые мы будем кушать.

Мир, который мне предстояло познать, уже успел повергнуть меня в изумление. Я знал уже съедобные травы и нюхал их медовый запах, когда их варят. Однако до того, что женщины ходят собирать их на горных склонах, я не додумался: мне казалось, что их выращивают в огороде, как капусту.

– Многое предстоит тебе узнать, сынок… На что похоже дерево, на котором растет картошка? – спросила тетя, и глаза ее лукаво заискрились.

– На яблоню!

Она улыбнулась, и на щеках у нее появились две ямочки.

– А вот и нет!.. Картошку, Йоргакис, сажают, а затем выкапывают из земли мотыгой!

Я почувствовал, как уши у меня пылают.

– Эх, я ведь тоже много чего не знаю, – сказала тетя. – Грамоте меня не учили! Когда Левтерис присылает письма с фронта, я хожу к учителю, и тот мне читает.

– Теперь я буду тебе читать! – сказал я и приподнялся с подушки: я даже подумать не мог, что буду состоять в переписке с моим кумиром!

– Вот видишь! Ты – мне, я – тебе. Там, вверху, мы будем жить, по-царски!.. Ну, а теперь довольно разговоров: закрой глазки и спи.

– Можно я буду держать тебя за руку?

– Нет. Во время сна ты будешь один… пока не пойдешь под венец.

«Что еще за венец? И кто тогда будет держать меня за руку? Чудеса!».

Меня клонило в сон, и я сдался ему на милость, устав от расспросов.

4.

Я просыпался в новом мире! До самого выздоровления я пребывал между светом и тьмой, не зная, что из них удержит меня. Сон мой был наполовину смертью. А теперь я шел над рекой света. «Шел», – это только так говорится. Я ехал на ослике, а белоснежный свет был пыльной дорогой. Следом шел другой ослик, на котором ехала тетя, а позади – погонщик. Два вьючных животных оставляли в пыли следы, по которым шагал человек, затаптывая их своими стопами. Иногда от обилия света путник и животные поднимались в воздух: они передвигали ноги, но земли не касались. Тогда старик Фо́тис Кари́дас сильно хлопал ладонью по крупу Чертополоха, – назову уж их обоих по имени, – как, бывает, бьют по какой-нибудь вещи, чтобы та стала на место. Ослик снова отыскивал землю и принимался подминать ее копытами, поднимая при каждом шаге облачко пыли.

Мы проехали мимо каких-то скоплений домов, которые невозможно назвать деревнями, и выехали на открытую равнину, где сады спускаются до самих волн. Слева показалось море. Я перекинул ногу через седло и, свесив обе ноги с одной стороны, стал разглядывать горы справа. Тетя пустила своего ослика быстрее и подъехала ко мне.

– Эта местность называется Платанья́. Посмотри, какие здесь огромные деревья, Йоргакис! Где есть вода, там и платаны растут.

Я не ответил. Море, которое я чувствовал у себя за спиной, раздражало меня.

– Дальше будем проезжать через виноградники, – продолжала тетя. – Поедим свежих ягод и утолим жажду.

«Откуда она знает, что во рту у меня пересохло?».

– Но мне не хочется пить!

– Хочется! Нам обоим хочется! Солнце припекает.

Я успокаивался, чувствуя на себе ее взгляд.

– И перекусим чем-нибудь! – добавила тетя.

Знала ли она, что говорила? Какой инстинкт направлял ее? Чтобы отвлечь меня от тягостных мыслей, она пробуждала во мне голод и жажду.

– Видишь золото, покрывшее склон? – спросила она меня дальше. – Это – чертополох. И он тоже расцвел!

Мы проезжали мимо каких-то глинобитных домишек, стоявших за садами. Жимолость и кусты диких роз обрамляли их, а в окнах красовалось несколько горшков с базиликом. Желтый жасмин образовал у одной из дверей беседку.

По тропам стелились какие-то лиловые полевые цветы, поблекшие от солнца.

– Что это за цветочки, тетя?

– Христос и Матерь Божья! Ты что, мальв не видел?

Мальв я еще не видел, хотя от природы был любознателен ненасытно. Когда я спрашивал учительницу в городе о той или иной звездочке земной, она отвечала: «Это цветочек!». – «А какой цветочек?». – «Цветочек!». Так вот, любознательность моя постоянно оставалась неудовлетворенной.

По дороге нам попался мостик. Ослики свернули в сторону, словно испугавшись переходить по нему. Они спустились в овраг, прошлепали по речушке, которую можно было перейти вброд, и вышли на противоположный берег, стуча копытами по мокрой земле. Мне вспомнилась другая моя учительница, учившая нас прыгать и танцевать, нещадно колотя по клавишам фортепиано. Бросив на зеленый ковер веревочку, она кричала нам: «Посмотрите, дети, как речка течет по лужку!». Мы перешагивали через веревочку, стараясь не замочить ног. «Посмотрите, дети, на это дерево! Давайте вскарабкаемся на него!» – говорила сразу затем учительница. «Деревом» была стоячая вешалка для одежды.

Тетя что-то тихо сказала кир-Фотису⁶:

– …До сегодняшнего дня она была для нас утешением. А теперь мы смотрим на нее как на вырытую могилу…

«О чем это она?».

Дорога проходила среди посевов, оставляя море позади. Пшеничные колосья уже потемнели и низко склоняли свои головы в ожидании серпа. На вершине, завершавшей склон, по которому мы поднимались, чернел сосняк.

– Видишь эту рощу? Там мы и перекусим.

Старый Фотис привязал осликов в тени, снял с седел коврики и расстелил их под сосной. Шишки лопались у нас над головами с громким треском. Тетя посмотрела высоко вверх, любуясь деревом.

– Сосна! Сосна! Каким кораблем ты станешь? Куда ты уплывешь?

Она спрашивала так потому, что сосна дает древесину для кораблей.

Какие-то птички порхали в кустах. Я прилег рядом, опершись на локоть, и водил взглядом по зелени перед нами. Виноград уже налился: тут и там поблескивали ягоды. Старик Фотис принес нам в ладонях несколько гроздьев.

– Это наш виноград, тетя?

– Здесь, внизу? Мы здесь совсем чужие.

– …Как бы кир-Фотиса не стали бранить!..

Оба они расхохотались.

– Прохожему тоже принадлежит доля плодов! – сказала тетя. – А малый ребенок и в мешочек набрать может.

Полдник наш состоял из сыра и сухаря⁷. Старик вынул из своей торбы горсть сморщенных маслин и луковицу и медленно перемалывал их зубами, слегка прикрыв глаза. Жажду мы утолили виноградом. Остатки нашей трапезы сразу же убрали рыжие муравьи. Один из них заблудился и стал торопливо взбираться по моей ноге. Старик Фотис настиг его у меня на колене.

– Не убивай его, несчастный! – воскликнула тетя. – Жизнь прекрасна!

– Прекрасна! Прекрасна! – повторил с глупым выражением лица старик, стряхивая с ладони убитого муравья.

Мы снова пустились в путь. Теперь мы проезжали мимо каких-то оборванцев с густо заросшими бородами лицами, которые стояли в ряд под деревьями и долбили камень на щебенку. По-видимому, перед нами были чужеземцы: на это указывали их шапки, обувь с ремнями и тряпки, которыми были обмотаны их ноги. Тетя бросила им корзину с оставшимися сухарями. Жестикулируя и гримасничая, она говорила: «Берите! Берите! Это – все, что у меня есть. Больше ничего нет». Но те и спасибо не сказали, а большинство даже не посмотрели в нашу сторону.

Старый Фотис принялся колотить животных палкой, которой до тех пор не поднял ни разу. Словно зловоние ударило ему в ноздри, и он торопился проехать быстрее.

– Нечего их жалеть, кира-Русаки, этих курносых! Они детей наших живьем поедали, когда те попадались им в лапы.

– Не верь этому, кир-Фотис! Они ведь тоже христиане. Как и мы: православные христиане.

– Да, разве болгары в Бога веруют?

– Кто это такие, тетя?

– Пленные болгары, сынок. Попали в плен на войне.

– И что с ними делают?

– Заставляют строить дороги, чтобы они зарабатывали себе на хлебушек.

– Их убьют?

– Христос и Матерь Божья! Отправят домой, как только заключат мир с их царем.

– Это они не боятся Бога, тетя?

– Нет! Нет! Разве ты не видел, что они терпят мучения и страдания?

– За совершенные ими же преступления страдают! – вмешался кир-Фотис.

Он не сдавался и с силой плюнул перед собой, желая показать, что его тошнит.

– Они – православные, кир-Фотис! – твердо повторила тетя. – Почитают Иисуса Христа. На родине у них есть семьи, которые кручинятся о них, дети, которые смотрят им в глаза.

– Не хочу тебя слушать, кира-Русаки! Разве ты не знала Анагностиса, сына Лукаса? Он погиб, попав им в руки.

– Этот несчастный умер в плену.

– Вот именно! Всех, кто попадет к ним в неволю, они мучают.

– Замолчи! Замолчи, прошу тебя, кир-Фотис… У нас ведь дети там!

Она имела в виду на Салоникском фронте.

Мы оказались в масличной роще. Деревья смыкались куполом у нас над головами. Цикады трудились своими пилами. На повороте дороги прямо в лицо нам повеяло свежестью. Вода низвергалась струей в деревянную емкость, текла затем в каменный желоб, а уже оттуда падала в водоем. Здесь цикады больше не звенели: крылья мерзли у них от прохлады. Теперь пели лягушки.

– Видишь этот садик? Это – наш, – сказала тетя, указав на полоску поля между камышами, внизу в овраге. – Когда мой Левтерис был со мной, садик был зеленым.

– Теперь поливать его буду я!

– Да сподобит меня Бог увидеть это! И ты – такой же.

Она имела в виду моего покойного отца и всех из нашего рода.

Вспомнить о них было самое время: мы проезжали мимо сельского кладбища. Пара кипарисов, мужской и женский, чернела у церквушки: капли, стекавшие с крыши, помогли им вырасти. Каменная изгородь поросла сверху травой. Я успел заметить, что некоторые плиты отпали от массивных надгробий.

– Поросло травой наше кладбище! – воскликнула тетя. – Парни наши умирают в чужих краях.

– Правильно сказано, кира-Русаки! О стариках Смерть забыла.

Старый Фотис глубоко вздохнул и продолжил:

– Когда-то говорили: «Не тронь меня, Смерть, дай еще порадоваться!» – а теперь говорят: «Приди и возьми меня!».

– Письма от твоего Стилианоса не было?

– Эх, с самого святого Константина ничего нам не написал.

– Еще и месяца не прошло. Не нужно роптать!

– Ты по себе знаешь.

Копыта животных застучали по мостовой.

– Уже подъезжаем, Йоргакис, – сказала тетя.

Каменные ограды скрывали от нас сады. Через решетчатые ворота я успел разглядеть абрикосовые деревья с плодами, стоящие кругом смоковницы и беседки из винограда. У стены журчала вода, которая текла по канаве, проходившей через отверстие, чтобы орошать следующий сад. Деревня пахла конским навозом и жасмином.

– Это – Пиги́.

Мы два или три раза свернули в узких улочках, не встретив нигде ни души. У окрашенных в синий цвет ворот со стрельчатым верхом мой ослик остановился сам по себе.

– Вот и наш домик, – сказала тетя.

Она проворно соскочила с седла, сняла с пояса огромный ключ и обеими руками повернула его в замочной скважине. Ворота застонали в петлях. Старик Фотис отворил изнутри и вторую створку под страшный грохот падавших желез. Не успев спешиться, я оказался на покрытом галькой дворе с множеством цветочных горшков вокруг и виноградными лозами вверху. Тетя отпирала дверь в дом, а собака светло-коричневой масти с белыми лапами теребила ее за подол юбки.

– Убери Белолапого у меня из-под ног!

Я нагнулся, чтобы схватить собаку. Изнутри донесся такой запах, будто отперли старый амбар.

– Добро пожаловать, сынок! – сказала тетя.

5.

Первой пришла под вечер Кариде́на⁸. Узнав от мужа о прибытии гостя, она принесла ему часть своего ужина в деревянной тарелке с крышкой.

– Да он же вылитый Левтерис, Русаки!

Затем она обратилась ко мне:

– Ну, как, понравилась деревня? Хочешь, найдем тебе здесь невесту?

– Мал он еще, – сказала тетя.

– Конечно, мал. Только-только пробуждает мир и начинает пить из него.

– Дай, Боже, чтобы он всегда чувствовал жажду! Это и есть вечная юность.

Мы поужинали и вынесли скамьи во двор. Моя скамья была устлана заячьей шкурой. Тетя повесила на деревянном штыре светильник.

Не успели мы усесться, как поверх ворот показалось измученное лицо.

– Заходи, Василику́ла. Хочешь чего-нибудь?

– Не могла бы дать мне пару кусков сахара, кира-Русаки? Мой Панайотакис захворал.

– Только послушайте эту молодую мать! Пару кусков! Ступай в дом и сама возьми сахар из коробки – сколько нужно.

– Вот спасибо. Пары кусков хватит: положу ему в отвар.

Уходя, Василикула вложила мне в руку два ореха.

– Тетя! Смотри, что она мне дала! И не стыдно ей?

– Это нам должно быть стыдно, сынок. А у нее на сердце стало легче.

Какая-то старуха толкнула ворота. За ней шла женщина крупного телосложения, скорбная, как Богородица.

– Добро пожаловать, Ми́рена! Добро пожаловать, Спифу́рена!

У обеих сыновья были на фронте, и разговор пошел о них. «Получила письмо?» – спрашивала одна другую. «Что он тебе пишет? Моего видел?». Мне они тоже сказали несколько слов, вспомнили моего покойного отца, которого знали совсем маленьким.

Пришли еще несколько женщин: одни из них жили рядом, другие – подальше. Они узнали, что тетя вернулась из города, и надеялись услышать что-нибудь про войну, на которой и у них тоже был кто-нибудь из сыновей или родственников.

– Ох, как там они, бедняги? – сказала одна из солдатских матерей.

– Ох! Ох! – вздыхали все они, как одна, причем те, у кого детей не было, вздыхали громче.

– Сделал бы Ты что-нибудь и для нас, Господи! Или Ты про нас совсем позабыл?

– Замолчи, Катерина! – сказала тетя. – Милости нужно просить у Бога, а не правосудия.

– Ты что: думаешь, Он нас слышит?

– Прикуси язык! Он все слышит, Всемогущий. Ничто не свершается без воли Его.

– Ах, счастливица! Успокоила мое сердце.

И они снова облегченно вздохнули. Бог представлялся им капитаном у штурвала: корабль плыл по бурным волнам и причаливал в безветренной гавани.

Пришла упитанная девушка, со щеками цвета померанца, с грудями, которые так и рвались наружу из кофточки.

– Добро пожаловать, Алые Губки! – поприветствовала ее тетя.

– Волосы у тебя, как ножевые удары! – сказала ей вполголоса одна из женщин, и с восхищением, и в то же время насмешливо.

– Не смейся надо мной, матушка!

– Какая чувствительная! Яйцо ее укололо!

– Ну же, мои милые, давайте беседовать ласково! – сказала тетя.

– Ласки нам хватает. Или не хватает? – сказала первая женщина, прикоснувшись к колену девушки.

Спифурена заговорила о своем первенце Или́асе, который был на фронте, в одной роте с Левтерисом. Она очень настрадалась при родах, и перенесенные мучения, казалось, сделали этого сына самым дорогим ее сердцу. Про второго своего сына, Миха́лиса, которого тоже призвали для прохождения армейской выучки, она пока что словно совсем забыла.

– …Так больно было, что я кусала свою косу, чтобы не закричать. Ребенок не выходил! Родственницы и подруги распахнули все окна и двери, распустили себе волосы, развязали все узлы, которые только были, раскрыли сундуки, выпустили птиц из клеток, вынули ножи из ножен… И все кричали: «Выходи, дракон⁹, выходи! Земля тебя приглашает!». Но ребенок все медлил, пока я не дала обет святому Элевферию, помощнику рожениц.

– Твои муки пошли ему только на благо! Какого молодца родила! – искренне, от всего сердца сказала тетя.

– Так пусть же он живет тебе на радость! Чтоб ты встретила его счастливо! – добавила одна из женщин. – Чтобы все мы встретили наших сыновей счастливо!

– Аминь! Аминь!

– Только бы увидеть его у двери родного дома, а там и умереть не жалко! – взволнованно сказала Спифурена.

– Не накликай беды! – с укоризной сказала тетя. – Лучше дай обет, а дурных слов не нужно.

– Правильно. Поставлю святому лампаду в его рост… А для вас, за ваши добрые слова, накрою стол, да такой, что вы и не слыхали. Тарелок понаставлю в три круга!

– Ждать уж недолго осталось, – сказала старуха, у которой была куриная слепота, и поэтому она видела ночью лучше, чем днем. – Богородица открыла мне во сне, что война закончится к сентябрю нынешнего года.

– Ах, дай то, Матерь Божья!

Мирена была задета за живое, слушая, с какой гордостью Спифурена говорит о сыне, и потому принялась расхваливать своего:

– … Мой Спи́рос, когда в один день бывало две гулянки, – к примеру, в Лу́тра и в Пиги́, – плясал без устали на обеих. Он, как орел, летал из села в село, и никто даже не замечал, когда он исчезал, а когда возвращался.

– Эх, умели они и бегать и прыгать, бедняги! – сказала еще одна женщина. – Моего вот однажды обручили насильно в Месаре́, когда он отправился туда на конскую ярмарку продавать нашего мула. Днем и ночью держали его запертым в доме, не позволяя и носа высунуть. Девушка поставила вокруг его кровати горшки с цветами, сидела у его ног и все пела. А он накануне венчания говорит им: «Разве жениху можно идти под венец, не искупавшись? Пустите меня попариться в бане!». – «Нет! Нет! Ты и так хорош!». Тут молодец как прыгнет из окна прямо на улицу, и только его и видели!

– Разве так порядочные парни поступают?

Это сказала молоденькая девушка, которая вот-вот должна была выходить замуж и была сильно влюблена в своего жениха.

– Когда я была обручена с Костанди́сом, однажды его оставили ночевать в нашем доме. Мать постелила для нас в комнате рядышком две постели, а между ними положила дощечку. На другой день мы пошли гулять. Ветер сорвал у меня с головы платок и унес в сад. Костандис, не раздумывая, перепрыгнул через стену и принес мне его. «Ну и ну, – говорю я ему. – Через дощечку перепрыгнуть не сумел, а теперь показываешь удаль тем, что оседлал высокую стену?». А он отвечает: «Это же – вопрос чести!».

– Ну, будет! Разве кто тебе поверит? – сказала одна из соседок.

– Клянусь страхом, которого я натерпелась в первую ночь в его объятиях, все было так, как я рассказываю!

– Животное своей силы не знает. А человек знает и сам ею распоряжается. Вот что значит «человек»! – сказала тетя.

Она задумалась на мгновение и добавила, сделав вид, будто не замечает меня:

– Парень должен быть безупречен, как соловей, а тот, кто сразу же ступает по собственным нечистотам, – дохлятина.

Мирена собралась было что-то ответить…

«Бррр!..». Ах, что это было! Нам показалось, будто ворота рушатся.

Чертополох толкнул мордой верхнюю створку ворот и просунул голову во двор.

– Добро пожаловать! – сказала тетя, и лицо ее прояснилось. – Я дала его твоему мужу, – обратилась она к Каридене, – чтобы он не будил ревом моего племянника, а ему захотелось в старый хлев!

Рядом с ослиной головой пролезла волосатая рука и схватила животное за уши. Пространство в верхней части ворот опустело, но тут же в нем появилась другая голова. Мы тут же узнали кир-Фотиса и приветствовали его как победителя.

– Постой! Да постой же! На, возьми пучок сена! Пусть полакомится! – крикнула тетя.

Все засмеялись. На какое-то время воцарилось молчание.

– Ну, вот!.. – сказала Алые Губки. – Зорби́на пожаловала!

Босая, смуглая, как цыганка, женщина вошла во двор. О ее приближении догадались по звуку шагов: ее загнувшиеся ногти стучали по мостовой, словно камушки.

– Добрый вечер, почтенные женщины! Удачи вам!

– Добрый вечер! Присаживайся, – ответила тетя.

Пришедшая опустилась на колени в углу, прислонившись спиной к водоему.

– Это правда, Зорбина, что ты выпила вино, которое нашла в могиле своего мужа, когда переносила останки?¹⁰ – спросила, посмеиваясь, Мирена.

– Так оно же в бутылке было, не испортилось!

– А молилась ли ты за покойника, Зорбина?

– А то как же? «Добрая душа, белые кости!» – говорила я за каждым стаканчиком.

– Любят тебя, потому и дразнят, – сказала сострадательно тетя.

Я думал о другом и не слышал, что ответила Зорбина. Взгляд мой был устремлен к зеленой ящерице, прильнувшей к стене над светильником. Она застыла там неподвижно, выпучив глаза, а ночные бабочки сами залетали ей в рот.

– Тетя Русаки! Смотри! Она ест бабочек!

Я ожидал, что она возьмет свою сандалию и прихлопнет убийцу. Разве жизнь не прекрасна даже для муравья? Но нет, тетя этого не сделала.

– Оставь ее. Пусть делает то, чему научил ее Бог. Разум есть только у человека.

И она вернулась к прерванной беседе. Я все так же смотрел на стену. Я услышал, как тетя втянула что-то в себя обеими ноздрями, а затем чихнула. Я повернулся и увидел, как она закрыла деревянную коробочку и сунула ее в карман нижнего белья. На эту коробочку я обратил внимание уже несколько раз.

– Дай и мне понюшку, горемычная, – сказала одна из соседок.

Тетя вынула табакерку из кармана:

– На, возьми!

Они втянули в себя табак раз, другой. Стены содрогнулись от чихания. Они думали, что таким образом прогоняют из головы тяжесть, которую чувствовали под межбровьем.

Спифурена развязала платок под подбородком, чтобы затянуть его потуже, в знак того, что она собралась уходить. Она поднялась и ударила ладонями по юбке, распрямляя складки.

– Пойдемте, хозяюшки! Спокойной ночи, Русаки.

– Спокойной ночи. И доброго рассвета…

Двор опустел. Тетя поставила скамейки на место, задвинула засов на воротах.

– Пора и нам на покой, Йоргакис. Теперь увидишь, какую комнатку я тебе приготовила.

Деревянные ступени поднимались вдоль стены от низа и до верха. Там, где голова касалась потолка, нужно было толкнуть вверх крышку и подняться на мансарду. Вокруг люка находилась решетка, над ней – полка. В комнате было два окна, выходившие к виноградным лозам, маленькое окошко на северной стороне и дверь на плоскую крышу.

– Сними башмаки. Впредь будешь оставлять их внизу.

Я обратил внимание, что она ходила в носках. Уже эта незначительная деталь свидетельствовала о том, что я вступал в другой мир.

Кровати не было видно нигде. Моя постель лежала прямо на полу, а рядом – тюк с постельными принадлежностями. Пол вокруг блестел, как янтарь.

– Вот твоя кроватка. А я буду спать внизу… Ты перед сном молишься?

Я почувствовал себя как-то неловко. Молитва, которой меня научили, была очень короткая: «Боже, храни отца и мать моих…».

– Я научу тебя молитве:

С крестным знаком спать ложусь, 

Но с ружьем не расстаюсь,

Рабом Божьим называюсь,

Никого не испугаюсь!

Я хотел было стать на колени.

– Ну, это не обязательно. Мужчины разговаривают со Всемогущим, стоя в полный рост.

Я произнес молитву, а затем повернулся к тете:

– Но ведь у меня нет ружья.

– Видишь эту палочку? Эта палочка Левтериса. Положи ее рядом: Белолапый может прийти сюда и стащить у тебя что-нибудь.

Она отворила дверь на крышу дома. Луна расстелила свой золотой ковер до самой моей постели.

– Видишь, красота какая? Я тебе и лампадку зажгу, потому что месяц может уйти ужинать.

На полке над люком стояли три или четыре иконы, стакан с маслом и лампада. Полная луна поглощала ее свет.

– А в этом сундуке что, тетушка?

– Там я храню одежду моего Левтериса.

– Может быть, и талисман там?

– Там, сынок. Спокойной ночи.

Она спустилась на несколько ступеней и закрыла люк у себя над головой.

Я остался один. Здесь было теперь мое царство.