Оззи Осборн
Оззи. Автобиография без цензуры

Полная версия

Я хотел бы посвятить эту книгу всем своим поклонникам. Это благодаря вам я прожил такую удивительную жизнь. Благодарю вас от всего сердца.

Да благословит вас всех Бог.

Оззи

И я не забуду еще одного особенного парня, который так много для меня значил, – мистера Рэнди Роадса, светлая ему память. Я никогда тебя не забуду и надеюсь, что когда-нибудь где-нибудь мы снова встретимся.

Ozzy Osbourne, Chris Ayres

I Am Ozzy

© 2009 by Ozzy Osbourne

Редакция выражает особую благодарность за помощь при создании книги Алексею Певчеву.

© Попова А., перевод на русский язык, 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018

Часть первая
В начале…

Они говорили, что я никогда не напишу эту книгу.

Ну и на хер их – потому что вот и книга.

Теперь мне остается только что-нибудь вспомнить…

Твою мать. Я вообще ничего не помню.

Разве что вот это…^[1]

1. Джон-вор

Мой отец всегда говорил, что однажды я сделаю что-нибудь важное. «У меня есть предчувствие на твой счет, Джон Осборн, – говорил он мне, осушив несколько бутылок пива. – Ты либо сделаешь что-то очень особенное, либо попадешь за решетку».

И мой старик оказался прав.

В первый раз я загудел в тюрьму в неполных восемнадцать.

Ограбление – вот за что меня скрутили. Или, как было сказано в протоколе, «кража со взломом имущества общей стоимостью в 25 фунтов». По нынешним деньгам это примерно три сотни фунтов. Прямо скажем, не ограбление века. Я воровал всякое дерьмо. Потом возвращался и проделывал то же самое снова и снова. Однажды мне приглянулся магазин одежды «Sarah Clarke’s», который находился недалеко от моего дома в Астоне. Во время первого взлома, схватив несколько вешалок, я подумал, что смогу загнать это барахло в пабе. Но забыл взять с собой фонарик, поэтому оказалось, что я спер детские слюнявчики и ползунки.

С таким же успехом можно было пытаться загонять собачье дерьмо.

Так что я вернулся и на этот раз стащил 24-дюймовый телик. Но он оказался слишком тяжелым и свалился и мне на грудь, когда я перелезал обратно через забор за магазином. Около часа я не мог даже пошевелиться, просто лежал в канаве с крапивой и чувствовал себя полным идиотом. Под наркотой я был как Мистер Магу^[2], это да. В конце концов мне удалось сбросить с себя телик, но пришлось его там и оставить.

С третьей попытки мне удалось стащить несколько рубашек. И даже пришла в голову блестящая идея надеть перчатки, чтобы работать как настоящий профессионал. Единственная проблема оказалась в том, что у одной перчатки не было большого пальца, так что я оставил идеальные отпечатки по всему магазину. Через несколько дней, когда копы пришли ко мне домой, то обнаружили и перчатки, и кучу барахла. «Перчатка без пальца? – сказал коп, застегивая на мне наручники. – До Эйнштейна совсем немножко не дотянул, да?» Примерно через неделю состоялся суд, на котором мне влепили штраф в сорок фунтов. Это оказалось больше, чем у меня было за всю мою жизнь. Я никак не мог их заплатить, если только не ограбить банк… Или не одолжить у отца. Но мой старик отказался помогать.

«Я честно зарабатываю свои деньги, – сказал он. – С чего бы мне отдавать их тебе? Пусть это станет для тебя гребаным уроком».

– Но, папа…

– Ради твоего же блага, сынок.

Разговор окончен.

Судья приговорил меня к трем месяцам в тюрьме Уинсон Грин за «неуплату штрафов».

Если честно, когда я узнал, что сяду в тюрьму, то от страха чуть не наложил в штаны. Уинсон Грин представляла собой старую викторианскую тюрьму 1849 года постройки. Работали там отъявленные ублюдки. Даже главный тюремный инспектор страны позднее признавался, что Уинсон Грин – самая жестокая, вонючая, беззаконная гребаная дыра из всех, виданных им ранее. Я умолял отца заплатить штраф, но он настаивал на том, что пребывание в тюрьме, возможно, наконец научит меня уму-разуму.

Как и большинство подростков, которые совершают преступления, я просто хотел произвести впечталение на своих дружков. Думал, что круто быть плохим парнем, и старался им быть. Но передумал, как только попал в Уинсон Грин. В комнате приема сердце у меня билось так громко и часто, что я решил, будто оно выскочит из груди прямо на бетонный пол. Охранники вытряхнули всё у меня из карманов, положили в маленький пластиковый пакет – кошелек, ключи, сиги, – и хорошенько посмеялись над моими длинными мягкими каштановыми волосами.

«Ты понравишься парням в блоке H, – шепнул мне один из них. – Приятного душа, сладкий пирожочек».

Я понятия не имел, что он имеет в виду.

Но очень скоро понял.

Если только ты не мечтал работать на заводе и упахиваться в ночные смены на сборочной линии, то от юности в Астоне ждать было нечего. Единственные рабочие места были на заводах. А жилые дома разваливались, в них даже не было сортиров. В Мидлендсе во время войны производили много танков, грузовиков и самолетов, поэтому в Астоне во время «Блица» сосредоточилась промышленность. Когда я был маленьким, на каждом углу были «строительные площадки» – дома, которые немцы сровняли с землей, пытаясь разбомбить оружейный завод Касл Бромвича. Много лет я думал, что так называются детские площадки.

Я родился в 1948 году и вырос в доме номер 14 в середине улицы Лодж-роуд, по обеим сторонам которой стояли дома с террасами. Мой отец Джон Томас Осборн был слесарем-инструментальщиком и работал в ночные смены на заводе компании «Дженерал Электрик» на Уиттон-лейн. Все называли его Джеком – по какой-то причине тогда так называли Джонов. Отец часто рассказывал мне о войне – в начале 1940-х он работал в Кинг Стенли в Глостершире, а немцы каждую ночь бомбили Ковентри, находящийся примерно в пятидесяти милях. Они сбрасывали взрывчатые вещества и парашютные мины, и город горел таким пламенем, что при отсутствии электричества отец мог читать газету. В детстве я по-настоящему не понимал, какой это был ад. Представьте себе: люди ложатся спать и не знают, доcтоит ли их дом до рассвета..

Кстати, после войны жизнь была не намного легче. Когда отец возвращался утром домой с ночной смены, моя мама Лиллиан шла работать на завод «Лукас». Чертовски изнурительная рутина, и так день за днем. Но они никогда не жаловались.

Мама была католичкой, но не особо религиозной. Никто из Осборнов не посещал церковь – правда, какое-то время я ходил в воскресную школу при Церкви Англии, потому что больше не хера было делать, а там на халяву давали чай с печеньем. Но мне это не сильно помогло в жизни – учить по утрам рассказы из Библии и рисовать младенца Иисуса. Не думаю, что викарий гордился бы своим учеником.

Воскресенье было для меня худшим днем недели. Я был ребенком, которому постоянно нужно развлекаться, а с развлечениями в Астоне было не густо. Только серое небо, пабы на углу каждой улицы и не очень здоровые люди, которые, как животные, пахали на сборочных линиях. Но у работяг была своя гордость. Например, они выкладывали фальшивыми камнями стены муниципальных домов, чтобы те выглядели так, будто это гребаный Виндзорский замок. Не хватало только рвов и подъемных мостов. У большинства домов были террасы, как у нашего, и каменная облицовка одного дома заканчивалась как раз там, где начиналась штукатурка на другом. Смотрелось ужасающе.

Я был четвертым ребенком в семье и первым мальчиком. У меня три старших сестры: Джина, Айрис и Джиллиан. Не понимаю, когда мои родители успевали этим заниматься, но вскоре у меня появилось еще два младших брата: Пол и Тони. Так что в доме номер 14 на Лодж-роуд было шестеро детей. Полный дурдом. Как я уже говорил,

В те дни в домах не было унитазов, только ночное ведро у кровати. Джине, как самой старшей, досталась отдельная спальня в пристройке позади дома. Все остальные жили в одной комнате, пока Джина не выросла и не вышла замуж. После этого пристройку заняла Айрис.

Большую часть времени я старался не путаться у сестер под ногами. Они постоянно ссорились друг с другом, как это бывает у девчонок, а я не хотел попасть под перекрестный огонь. Но Джина всегда старалась присматривать за мной, она была как вторая мама. Мы до сих пор говорим по телефону каждое воскресенье, что бы ни случилось.

Честно признаться, не знаю, что бы я делал без Джины, потому что был очень нервным ребенком. Меня все время преследовал страх неминуемой смерти. Я был уверен, что, если наступать на трещины в асфальте по пути домой, то мать умрет. А когда отец спал днем, я начинал волноваться, что он умер, и тыкал его промеж ребер, чтобы убедиться, что старик еще дышит. И поверьте – отец был этим чертовски недоволен. А подобные жуткие мысли постоянно крутились у меня в голове.

Большую часть времени мне было очень страшно.

Мое самое первое воспоминание – именно о том, что мне было страшно. Это было 2 июня 1953 года: День коронации королевы Елизаветы. В то время отцу безумно нравился Эл Джолсон, американский актер и звезда эстрады. Мой старик ходил по дому, пел его песни, читал наизусть комедийные реплики и при любом удобном случае наряжался в его костюм.

Тогда Эл Джолсон был знаменит в основном своими пародиями на негров. Его выступлениями с зачерненным под негра лицом были настолько неполиткорретными, что в наше время ему бы за это здорово прилетело. Однажды отец попросил тетушку Виолетту сшить нам пару черно-белых костюмов в стиле исполнителей негритянских песен, чтобы мы облачились в них на время празднования коронации. Костюмы были просто потрясающие! Тетушка Виолетта даже достала нам подходящие белые цилиндры и белые бабочки, а еще пару полосатых красно-белых тросточек. Но, когда отец спустился вниз с черным лицом, у меня на хрен снесло башню. Я кричал и плакал: «Что вы с ним сделали? Верните моего папу!» – и не затыкался, пока кто-то не объяснил, что папа просто намазался гуталином. Потом меня тоже попытались намазать этой штукой, но я снова взбесился. Я не хотел, чтобы на мне была эта штука, полагая, что она останется навсегда.

– Нет! Нет! Нет! Не-е-е-е-е-е-е-ет! – кричал я.

– Не будь трусишкой, Джон, – рявкнул отец.

– Нет! Нет! Нет! Не-е-е-е-е-е-е-ет!

Потом я узнал, что у нас в семье уже были сумасшедшие. Бабушка по папиной линии находилась в пограничном состоянии. Точнее – она реально была долбанутая. Всё время била меня без причины. Помню, как она шлепала и шлепала меня по бедрам. А еще была мамина младшая сестра, тетя Эдна, которая совершила самоубийство, сиганув в канал. Однажды она вышла из дурки и просто решила утопиться. Бабушка по маминой линии тоже была немного с приветом. У нее на руке была татуировка с инициалами моего деда – А. Ю., значит Артур Юнитт. Я думаю о ней каждый раз, когда вижу по телику одну из этих роскошных телочек с татуировками по всему телу. Выглядит нормально, когда ты молода и свободна, но, поверьте, смотрится не слишком сексуально, когда ты бабушка, укачиваешь внуков на ночь, а у тебя на бицепсе сморщенный кинжал и две облезлые змеи. Но ей было по херу, моей бабуле. Она мне очень нравилась. Она дожила до девяноста девяти лет. Когда я стал слишком много пить, бабушка била меня по заднице свернутой в трубочку газетой «Mirror» и говорила: «Ты жиреешь! Хватит пить! Ты воняешь как чертова подставка для кружки!»

А мои родаки были относительно нормальные. Папа был строгим, но он никогда меня не бил и не запирал в угольном чулане – ничего такого. В худшем случае шлепал, если я делал что-то плохое, например, хотел заклеймить дедушкину коленку горячей кочергой, пока тот спит. Но зато папа ссорился с матерью, и позднее я узнал, что он ее бил. Однажды мать, по-видимому, даже подала на отца в суд. Я часто слышал, как они кричат и ругаются, но не знал, из-за чего – полагаю, что из-за денег. Поверьте, никто из живущих в реальном мире не говорит постоянно что-то типа «да, дорогая, я понимаю, давай поговорим о наших «чувствах», бла-бла-бла, черт возьми». Те, кто утверждает, что ни разу не сказали грубого слова, живут на другой планете, мать их. И понятие брака в то время было другим. Даже не могу себе представить, каково это было – ты вкалываешь всю ночь, а твоя благоверная работает весь день, но у вас всё равно нет денег.

Он был хорошим парнем, мой старик: простым, старомодным. Он был очень худым и носил толстые очки в черной оправе, как у Ронни Баркера^[3]. Отец говорил мне: «Хорошего образования у тебя может и не быть, но хорошие манеры ничего тебе не стоят». И сам жил по этому принципу: всегда уступал женщинам место в автобусе, помогал старушкам переходить дорогу.

Хороший он был человек. Очень по нему очень скучаю.

Сейчас я понимаю, что отец был немного ипохондриком. Может, у меня это именно от него. Папу всё время беспокоила нога, он постоянно ее забинтовывал, но к врачу его было не загнать. Он бы скорее умер, чем обратился к специалисту. Врачи приводили отца в ужас, как и многих людей его возраста. И он никогда не брал отгулы. Если бы папа заболел и остался дома, это значило бы, что пора звать гробовщика.

Что у меня точно не от отца, так это склонность к зависимостям. Отец пропускал несколько кружек пива, но никогда не напивался. Больше всего ему нравилось пиво «Mackeson Stout». Он ходил в клуб для работяг потусоваться с парнями с завода и приходил домой, напевая «Show Me the Way to Go Home». И всё. Никогда не видел, чтобы он валялся на полу, обмочил штаны или блевал. Ему просто становилось хорошо и весело. Иногда по воскресеньям я шел с отцом в паб, а потом играл на улице и слушал через дверь, как он во весь голос горланит. И я думал, черт возьми, должно быть тот лимонад, который папа пьет, просто потрясающий… У меня было невероятное воображение. Много лет мне было интересно, какое же пиво на вкус, пока я его наконец не попробовал и не подумал – что это, на хрен, за дерьмо? Не может быть, чтобы папа такое пил! Но потом понял в чем дело. Я обожал всё, что меняет мое состояние, поэтому к восемнадцати годам мог влить в себя пинту^[4] пива за пять секунд.

В нашей семье любили петь все, а не только папа, будучи навеселе. Мама и сестры тоже. Джина приходила домой с записями Чака Берри и Элвиса Пресли, женщины их разучивали и устраивали маленький субботний концерт. Однажды мои сестры даже разучили несколько мелодий The Everly Brothers. Впервые в жизни я выступал как раз на таком семейном концерте Осборнов – пел песню Клиффа Ричарда «Living Doll», которую услышал по радио. Но в то время я даже не помышлял о карьере певца, об этом и речи быть не могло. Насколько я знал, единственный способ заработать хоть сколько-то денег – пойти работать на завод, как и все в Астоне. Или ограбить долбаный банк.

Этот вариант я точно не исключал.

Преступления пришли в мою жизнь естественно и непринужденно. У меня даже был сообщник – паренек с моей улицы по имени Патрик Мерфи. И Мерфи, и Осборны были жесткими ребятами, хотя дети семейства Мерфи были настоящими католиками и ходили в другую школу. Мы с Пэтом начинали с воровства яблок. Но не продавали их, – просто жрали, потому что были вечно голодные. Но частенько попадалось какое-нибудь гнилое, и нас проносило несколько дней подряд. Недалеко от нашего дома была Тринити-роуд, от которой шла улица пониже, так что можно было просто прислониться к стене, задрать футболку и насыпать в нее яблок с деревьев, которые росли внизу. Однажды, когда я стоял на стене, как чертов беременный яблочный контрабандист, владелец этой земли спустил с цепи двух немецких овчарок. Они набросились на меня сзади, и я упал со стены головой вниз прямо в сад, да так неудачно, что через несколько секунд один глаз у меня раздулся и заплыл. Отец чертовски взбесился, когда я в таком виде явился домой. Потом была больница, где врач тоже задал мне трепку.

Но нас с Пэтом это не остановило.

После яблок мы перешли к «зачистке» парковочных автоматов. Потом дело долшло до мелких краж. У моих предков было шестеро детей и не много денег, а в таком отчаянном положении ради того, чтобы хоть немного набить живот, пойдешь на всё. Я не горжусь этим, но я и не один из тех парней, которые говорят: «Ой, у меня теперь всё хорошо, у меня куча денег, давайте не будем ворошить прошлое».

Именно мое прошлое сделало меня таким, какой я есть.

Потом мы замутили еще одну тему: встали у стадиона «Астон Вилла» во время матча и брали с фанатов по полшиллинга за то, чтобы «присмотреть» за их машиной. В то время все оставляли машины незапертыми, так что во время матча мы забирались в них и безобразничали. Иногда пытались дополнительно заработать мытьем этих машин. Это был блестящий план, пока как-то раз мы не решили вымыть машину одного несчастного придурка проволочной щеткой. Когда мы закончили, с машины слезла половина краски. Увидев результат, чувак реально охренел.

Я не был плохим парнем, но очень хотел им быть. Я был обычным подростком и хотел, чтобы меня приняли наконец в одну из уличных шаек. Помню, у нас были клевые игры. Мы играли в войнушку, ребята с одной улицы против ребят с другой, бросались друг в друга камнями, а вместо щитов у нас были мусорные ведра, и мы изображали битву греков против римлян. Было весело, пока одному парню не попали камнем в лицо, и его не увезли в неотложку, потому что из глазницы хлестала кровь. Еще мы мастерили бомбы из подручных материалов: берешь кучу дешевых хлопушек, высыпаешь из них порох, сплющиваешь один конец медной трубки, прокручиваешь в середине отверстие, наполняешь ее порохом, загибаешь второй конец, затем берешь фитиль из одной хлопушки и вставляешь в отверстие. А потом нужно просто поднести спичку к фитилю и на хрен свалить оттуда, да побыстрее.

Ба-бах!

Хе-хе-хе.

Не всё, что мы делали, было настолько же хитроумно, как изготовление бомб, но почти всё – так же опасно.

Мы с Пэтом как-то построили землянку, вырыв ее в твердой глиняной набережной, вставили туда раму и доски, а в крыше проделали дыру для дымохода. Рядом были ржавые бочки из-под бензина, и мы спрыгивали с них на кусок старого рифленого металла, который служил идеальным трамплином – бумс! – приземляясь прямо на крышу землянки. Так мы развлекались несколько недель, пока в один прекрасный день я не угодил в чертов дымоход и чуть не свернул себе шею.

На пару секунд Пэт решил, что я отбросил коньки.

Но лучше всего были «строительные площадки». Мы часами страдали на них херней, что-то строили из щебня, что-то ломали, жгли костры. И всё время искали сокровища… у нас было безумное воображение. Вокруг было множество заброшенных викторианских домов, где можно было играть, потому что Астон тогда только начинали отстраивать заново. Они были великолепны, эти старые дома, в них можно было заниматься чем угодно. Мы покупали пару двухпенсовых сигарет, садились в разбомбленных гостиных или каких-нибудь других комнатах, бездельничали и курили. Нашими любымими марками сигарет были «Woodbine» и «Park Drive». Сидишь там, в грязи и пыли, дымишь папироской и в то же время вдыхаешь плотный желтый бирмингемский смог.

Эх, было времечко.

Школу я терпеть не мог. Точнее – просто ненавидел.

До сих пор помню первый день в начальной школе Prince Albert Juniors в Астоне: меня пришлось тащить туда за загривок, потому что я верещал и брыкался.

Единственное, чего я с нетерпением ждал, – это звонок с уроков в четыре часа. Я не умел как следует читать и не получал хороших оценок. В голове у меня ничего не задерживалось, и я не мог понять, почему мой мозг – бесполезный кусок долбаного желе. Я смотрел на страницу в книге, но толку от этого не было – словно она была написана на китайском. Я чувствовал, что из меня ничего не выйдет, будто уже родился неудачником. Только в тридцать с лишним лет я узнал, что у меня дислексия и синдром дефицита внимания. В то время об этом дерьме еще никто ничего не знал. В моем классе было сорок человек, поэтому, если ты чего-то не понимаешь, то учителю было на это глубоко плевать. Остается лишь бездельничать. Именно так я и делал. А когда надо мной смеялись – например, когда надо было читать вслух, – я старался развлекать класс и придумывал разные безумные штуки, чтобы всех рассмешить.

Единственный плюс от дислексии в том, что дислексики обычно – очень творческие люди. По крайней мере, мне так сказали. Мы мыслим очень необычно. Но это клеймо на всю жизнь – когда не можешь читать как номальные люди. Я до сих пор жалею, что не получил нормального образования. Думаю, что книги – это и правда круто. Зачитываться какой-нибудь книгой – просто восхитительно, черт возьми. У каждого должна быть такая возможность. Но я смог прочитать от начала до конца всего несколько книг за всю жизнь. Раз в сто лет случается, что эта хрень в моей голове проходит, и я стараюсь читать как можно больше, потому что, когда она вернется, всё будет как раньше, и я буду сидеть и пялиться в иероглифы.

Насколько я помню, в школе меня всегда называли Оззи. Понятия не имею, кто первым это придумал, когда и почему. Полагаю, это просто кличка для Осборна, но она отлично сочеталась с моим клоунским поведением. Как только кличка приклеилась, Джоном меня продолжали называть только дома. Сейчас я даже не узнаю свое настоящее имя. Если кто-то скажет: «Эй, Джон! Смотри сюда!» – я даже глаза не подниму.

После окончания начальной школы я перешел в среднюю школу Birchfield Road Secondary Modern в Перри Барре. Там у нас была школьная форма. Она была необязательной, но большинство детей ее носили, в том числе мой младший брат-паинька Пол. Каждый день он надевал пиджак, серую фланелевую рубашку, галстук и майку. А я ходил в заляпанных сапогах, джинсах и вонючих старых джемперах. Директор школы мистер Олдхэм бранил меня каждый раз, когда видел. «Джон Осборн, приведи себя в порядок, ты позорище! – кричал он с лестницы. – Почему ты не можешь брать пример с брата?»

Единственный раз мистер Олдхэм сказал обо мне доброе слово, когда я сообщил ему, что один из старших школьников пытался убить рыбок, налив в аквариум моющее средство. Он даже похвалил меня на собрании. «Благодаря Джону Осборну, – заявил он, – мы смогли уличить злодея, ответственного за этот низкий поступок». Чего мистер Олдхэм не знал, так это того, что убить рыбок моющим средством пытался я, но потом почему-то передумал. Я знал, что все будут ругать меня за мыльную пену в аквариуме – меня ругали вообще за всё, поэтому подумал, что если я вовремя переведу стрелки на кого-нибудь другого, то мне удастся избежать наказания. Все получилось как надо.

Был один учитель, который мне нравился, – мистер Черрингтон. Он был любителем местной истории и однажды водил нас в место под названием Пимпл Хилл в Бирмингеме, где раньше стоял старый замок. Это было чертовски здорово. Он рассказывал о крепостях, захоронениях и средневековых приспособлениях для пыток. Это был лучший урок в моей жизни, но я всё равно не получил хороших оценок, потому что ничего не смог записать.

Как ни странно, единственное, за что я получал хорошие оценки в школе на Берчфилд-роуд, – это «обработка тяжелых металлов». Полагаю, это потому, что отец занимался изготовлением инструментов, и знания были усвоены естественным путем. Я даже выиграл первый приз в конкурсе нашего класса за лучший металлический стопор для окна. Но это никак не мешало мне валять дурака. Учитель, мистер Лейн, бил меня по заднице большой деревяшкой так сильно, что я думал, у меня задница отвалится. На самом деле он был хорошим парнем, мистер Лейн. Хотя и страшным расистом. Черт возьми, что он говорил… Сегодня за такое он бы точно загремел в тюрьму.

Мой любимым приколом на уроке по обработке металлов был такой: берешь однопенсовик, три-четыре минуты нагреваешь его паяльной лампой, а потом кладешь на стол мистеру Лейну, чтобы он поднял его из любопытства.

Сначала слышишь: «А-а-а-а-а-а-а-ай!» – а потом: «Осборн, ах ты, маленький ублюдок!»

Хе-хе-хе.

Старый фокус с горячим пенсом. Забавно, приятель.

Когда я был помладше, надо мной какое-то время издевались старшие дети. Поджидали по дороге из школы, стягивали с меня штаны и дразнили. Мне было одиннадцать-двенадцать лет и это было очень неприятно. Они не трахали меня, не дрочили – просто мальчишки играли в мальчишечьи игры, – но мне было очень стыдно и страшно, а рассказать родителям я не мог. В моей семье дети и так дразнили друг друга – и это нормально, когда вас шестеро в одном доме – но из-за этого попросить о помощи было невозможно. И я думал, что сам во всём виноват.

По крайней мере, когда я вырос и у меня появились собственные дети, я говорил им: «Никогда не бойся подойти к маме с папой с любой проблемой. Ты сам решаешь, что хорошо, а что нет, и, если кто-то трогает твое тело, а тебе это не нравится, просто скажи нам». И, поверьте, если бы я узнал, что с моими детьми кто-то ведет себя не должным образом, то пролилась бы чертова кровь.

В конце концов, я нашел способ отделаться от этих подонков. Я выбрал самого крупного парня на площадке и смешил его, пока тот не рассмеялся. Так мы подружились. Фигура у него была чем-то средним между кирпичным сортиром и долбаной горой Сноудон^[5]. Если свяжешься с таким, то следующие пару месяцев придется пить свой школьный обед через соломинку. Но в глубине души этот громила был добрым великаном. Как только мы подружились, хулиганы оставили меня в покое, что стало большим облегчением, ведь в драке от меня было столько же толку, сколько и в чтении.

Единственным парнем в школе, который никогда ко мне не лез, был Тони Айомми. Он был на год старше, и его знали все – Тони умел играть на гитаре. Хотя он меня и не бил, но всё равно пугал. Может, даже заехал по яйцам пару раз или ткнул пальцем, но больше ничего. Тони был высоким, красивым и нравился всем девочкам. Победить Айомми в драке не мог никто. Мое самое яркое школьное воспоминание о нем – это день, когда нам разрешили принести в школу свои рождественские подарки. Тони пришел с такой яркой красной электрогитарой. Помню, как подумал, что это самая крутая вещь, которую я видел в жизни. Я тоже всегда хотел играть на каком-нибудь инструменте, но у моих родителей не было денег, да, к тому же, мне бы все равно не хватило усидчивости. Я мог сосредотачиваться максимум на пять секунд. А Тони умел играть. Он был просто невероятен. Тони один из ребят, одаренных от природы: можно дать ему какую-нибудь монгольскую волынку, и за пару часов он разберется, как играть на ней блюзовые риффы. Еще в школе мне было интересно, какое будущее ждет Тони Айомми.

Но наши пути снова пересеклись лишь через несколько лет.

Я рос и всё меньше времени проводил в классе и больше – за курением в мужском туалете. Курил я так часто, что постоянно опаздывал на утреннюю регистрацию, которую проводил учитель регби мистер Джонс. Он меня ненавидел, поэтому всё время оставлял после уроков и позорил перед другими детьми. Больше всего на свете мистер Джонс любил меня бить. Обычно он велел мне идти к ящику с теннисными туфлями в задней части класса, выбрать самую большую и принести ему. Потом шел сам, рылся в ящике, и, если находил туфлю большего размера, то бил меня по заднице с удвоенной силой. Пожалуй, именно он издевался надо мной больше всех в школе.

Еще мистер Джонс занимался тем, что с утра выстраивал всех нас в классе в линейку, а затем ходил за спинами туда-обратно и смотрел на шеи – проверял, что мы умываемся по утрам. Если он считал, что у тебя грязная шея, то проводил по ней белым полотенцем. И если полотенце пачкалось, то тащил за воротник к раковине в углу и оттирал, как животное.

Во всей школе он был самым большим хулиганом, этот мистер Джонс.

Довольно быстро я понял, что у моих родителей денег меньше, чем у большинства других семей. Об отдыхе на Майорке каждое лето речь как-то не заходила – родителям нужно было кормить и одевать шестерых маленьких Осборнов. До четырнадцати лет я даже не видел море. Впервые это произошло благодаря моей тетушке Аде, которая жила в Сандерленде. И не видел океана – большой воды, в которую не стекает дерьмо из местной канализации и от которой у тебя не наступает гипотермия за три долбаных секунды, – до двадцати с лишним лет.

Нашу бедность можно было определить и по другим признакам. Например, вместо туалетной бумаги мы пользовались кусочками газет. Летом я носил резиновые сапоги, потому что у меня не было обуви, а мама никогда не покупала мне нижнее белье. А еще был изворотливый парень, который постоянно приходил в дом и просил денег. Мы назвали его «тук-тук». Он был коммивояжером и втюхивал маме в кредит всякое барахло из своего каталога, а потом исправно наведывался каждую неделю за следующим платежом. Но у мамы никогда не было денег, поэтому она всегда посылала к двери меня – сказать, что ее нет дома. В конце концов я от этого устал. «Мама говорит, что ее нет дома», – ответил я.

Несколько лет спустя я искупил свою вину: открыл дверь этому тук-туку и оплатил все мамины счета. Потом велел ему проваливать к черту и никогда больше не возвращаться. Но это не помогло. Две недели спустя, вернувшись домой, я увидел, что маме доставили новенький костюм-тройку. Как вы думаете – откуда он взялся?

Когда я был маленьким, с деньгами было очень туго. Один из худших дней всего моего детства – когда мама дала мне десять шиллингов на День рождения, чтобы я купил себе фонарик, светящийся разными цветами, – а по пути домой я потерял сдачу. Должно быть, четыре или пять часов я шарил по всем канавам и сливным трубам Астона, чтобы найти те несколько медяков. Самое смешное, что я даже не помню, что сказала мама, когда я пришел домой. Но очень хорошо помню, что был чертовски напуган.

Не то чтобы жизнь в доме номер 14 на Лодж-роуд была плоха. Но едва ли ее можно назвать семейной идиллией.

Хотя бы потому, что моя мать не Делия Смит^[6].

Каждое воскресенье она потела на кухне за плитой, а мы все тряслись в ожидании результата. Жаловаться было нельзя. Как-то раз я ем капусту, а она на вкус, как мыло. Джина ловит мой взгляд, тычет промеж ребер и шепчет: «Не говори ни слова». Но меня сейчас или вывернет, или я умру от отравления этой дрянью. К счастью, в ту же секунду папа возвращается из паба, вешает пальто и садится за обеденный стол. Берет вилку, втыкает ее в капусту, подносит ко рту, а из нее торчит спутанная проволока! Да благословит Бог мою старую маму, она сварила щетку для мытья посуды!

Мы все побежали в сортир, чтобы проблеваться.

В другой раз мама дала мне с собой на обед сэндвичи с вареным яйцом. Я поднимаю хлеб, а там сигаретный пепел и кусочки скорлупы.

Классно, мам.

Школьные обеды просто спасли мне жизнь. Это одна из немногих прекрасных вещей в моем сраном образовании. Они были просто волшебные, эти школьные обеды. Нам давали основное блюдо и пудинг, и это было просто невероятно. Сейчас берешь что-нибудь и сразу начинается: «Ой, здесь двести килокалорий, – или, – ой, здесь восемь граммов насыщенных жиров». Но тогда еще не было такой срани, как калории. Была просто еда на тарелке. И ее всегда было мало.