Юлия Остапенко
Игры рядом
ГЛАВА 3
Злобный вой ветра в трубе. Пугливое пламя факела. Гулкая песня воды: с каменного потолка – на каменный пол. Кап. Кап. Холодный пот, быстро бегущий по спине. Бледное, спокойное лицо, негромкий охрипший от ярости голос.
– Что ты говоришь?!
– Вырезаны, милорд! Как щенки! Им всем вспороли животы, а они даже не сопротивлялись! Их мечи чистые, ни капли крови!
– А Нортон?!
– Исчез.
С трудом сдерживаемый стон раздирает губы. Лицо – как камень, с которого и на который звучно капает вода.
– Прикажете объявить розыск? Можно предложить награду…
– Нет! Об этом никто не должен знать. Никто, ты меня слышишь?!
– Да, милорд.
– Нортон был доставлен в Арунтон этой ночью и заключен в подземную тюрьму. До вынесения приговора.
– Да, милорд.
– Гленован и Фальгер отправлены в Южные Леса. Вместе со своими солдатами.
– Да, милорд… Это все арбалетчики! Проклятые партизаны!..
– Наши люди убиты стрелами?
– Нет… но…
– НЕТ! Без всяких НО! А впрочем…
Сухое натирание ладоней, нервные шаги, звон золоченых шпор.
– Впрочем, да. Это мысль. Оставь пару трупов. Отбившиеся от отряда. Жертвы бесчеловечной мести арбалетчиков за своего командира. Настолько бесчеловечной, что я не могу это так оставить… Говоришь, им вспороли животы?
– Вся поляна в кишках.
– Отлично. Пошли отряд. Пусть выжгут эту часть леса на десять миль вокруг. В назидание. Заодно и следы уничтожат.
– Слушаюсь.
Удаляющиеся шаги. Раздраженный хруст фаланг, нетерпеливый вздох. Короткий взгляд на овальный сток для крови в дальнем конце камеры. Долгий – на мертвую громадину дыбы в дальнем углу.
Тоненький, далекий женский крик.
Вязкое тепло толчками разливалось по телу: от плеч к кончикам пальцев, от висков через сердце к ногам, к ступням, медленно и уверенно. Я попытался открыть глаза, понял, что не могу, и с некоторым запозданием осознал, что и не хочу. Я лежал на спине, подо мной было что-то восхитительно мягкое – мягче перины, на которой я спал в детстве, когда еще жил с отцом при дворе. Наверное, такими мягкими бывают только облака…
Эта мысль меня несколько обеспокоила. Уж не на райских ли тучках я раскачиваюсь? Я смутно помнил, что потерял сознание весьма неприятным образом. Если быть точным, из меня попросту вышибли дух. И теперь он, этот дух, почивает на небесной перине, отдыхая от бурной и беспокойной земной жизни…
Я с усилием раскрыл глаза, на большее я сейчас вряд ли был способен. Передо мной было что-то темное… что-то красное… темно-красное – я разглядывал его не меньше минуты, прежде чем понял, что смотрю в низкий потолок из красного дерева, инкрустированный лепными барельефами темно-коричневого гипса.
Не рай. И то хорошо. На ад, в общем-то, тоже не похоже. Я попытался повернуть голову, но не смог. Мне оставалось лишь рассматривать потолок, но и это занятие меня быстро утомило. Я устало прикрыл глаза, вздохнул. Интересно, где я? Но об этом можно подумать немного позже…
Не знаю, когда я открыл глаза в следующий раз… Потолок не изменился, впрочем, разве потолки склонны меняться со временем? Во всяком случае, не так быстро. А вот я изменился, вернее, мое состояние – поднапрягшись, я теперь мог поворачивать голову из стороны в сторону и даже сжимать и разжимать пальцы. Я сделал и то и другое, затем, удовлетворенный прогрессом, постарался сконцентрироваться на месте, в котором находился. Это оказалось непросто: комната кружилась, плясала, манила за собой и ускользала, не давая прикоснуться. Я снова закрыл глаза, отступив, но не сдавшись. Кое-что я всё-таки успел заметить. Комната небольшая, выдержана в красных тонах. И в ней, кажется, нет окон.
При следующем пробуждении я смог повести плечами и даже приподнять голову. Комната всё еще подпрыгивала, но, по крайней мере, на одном месте. Мне же в данный момент была нужна лишь точка отсчета.
Теперь я видел, что комната роскошна. Именно роскошна: красное дерево, бархат, позолота. Матерчатые обои на стенах, лакированные панели, дверь…
Дверь. Дубовая, обитая листовым железом.
Без ручки на внутренней стороне.
Я опустил голову на подушку. Кровать широкая, пятеро улягутся без проблем. Еще в комнате был круглый стол, одни только ножки которого можно смело назвать произведением искусства. Кажется, пара стульев… И больше ничего.
Всё мне. Одному. Кто-то считает меня достойным подобных апартаментов. Благодарности я почему-то не испытывал.
Героическая попытка обдумать ситуацию отозвалась такой болью в висках, что я застонал и отказался от этой идеи. Не сейчас, не теперь… Пока что можно просто полежать, наслаждаясь непривычной мягкостью перины и сладкой истомой, растекающейся по телу. А подумать я еще успею. Торопиться, судя по всему, некуда…
Дверь медленно раскрылась – в ту ли минуту, когда я решил сделать передышку, или несколько часов спустя – не знаю. Но появившаяся в проеме женщина словно вышла из моих самых смелых сексуальных фантазий – высокая, полногрудая блондинка с упругим и сильным телом, тонкой талией и аппетитным задиком. На ней было почти прозрачное платье, придерживаемое лишь невидимой шлейкой через плечо. Она несла поднос, на котором стоял высокий кубок, истекавший томным дымком. Женщина подошла к моей постели, уселась, изящно закинув ногу на ногу. Не помню, что она говорила и говорила ли. Я выпил то, что она принесла, а потом она легким, едва уловимым движением сбросила окутывавшую ее газовую ткань и, оставшись в чем мать родила, проворно забралась на меня верхом. Я только в этот миг понял, что одежды на мне столько же, сколько на ней.
Не знаю, что было дальше, а потому не могу ручаться, что не ударил в грязь лицом. Впрочем, если и так, никаких возмущений и обвинений от красавицы не последовало. Боги, это была женщина моей мечты!
Я отрубился еще до того, как она с меня слезла. Меня погасили, словно свечу. А слегка очухавшись, я снова не мог шевельнуться, и мне оставалось лишь лежать и рассматривать лепку на потолке. Потом приходили другие женщины – черноволосые, белокурые, рыжие… Все – сущие богини. Они поили меня одной и той же дрянью, от которой я входил в ступор, а потом отключался, но до того, как это происходило, успевали забираться на меня и без устали терзать мою мужскую плоть. Мне было плохо. Несколько раз меня тошнило прямо на большегрудых красавиц, чем они нисколько не смущались. Честно говоря, я не уверен, что они существовали вне моего воображения. Учитывая то, чем меня опаивали, в этом не было бы ничего удивительного.
Не знаю, сколько это длилось. Мне удалось насчитать пять приходов блондинки, четыре – брюнетки, рыжеволосая приходила трижды. Я даже не пытался говорить с ними, одно время я был серьезно обеспокоен вопросом, есть ли у меня все еще язык: во всяком случае, я его не чувствовал.
И за все это время, которое, как потом выяснилось, длилось гораздо дольше, чем казалось, я не мог, не в состоянии был заставить себя думать. Я лежал, словно растение, словно труп, не ел, не пил ничего, кроме горячего безвкусного пойла, который мне подносили в одинаковых кубках одинаковые одалиски с одинаковыми улыбками, занимался сексом, ходил под себя и смотрел в украшенный лепкой потолок. Помню, однажды я очнулся и понял, что не знаю, как меня зовут. Это меня не на шутку напугало. Пожалуй, в тот день я был особенно активен, а мои прекрасные тюремщицы проявили первые признаки беспокойства. В тот день (вечер, ночь, неделю?) меня вырвало дважды, и они заставили меня выпить двойную порцию дурманящей жижи, видимо, не желая давать моему размякшему, растекшемуся и разваливающемуся телу ни малейшей поблажки. Они были настроены весьма решительно.
Было очень странно не думать – особенно первое время, потом я привык. Лепка на потолке стала центром и смыслом моего существования. Она напоминала мне красивый, неестественно ровный и уже расползающийся от старости по древесному стволу гриб чаги, и эта ассоциация вызывала слабые, далекие отголоски чего-то, что я тысячу лет назад называл воспоминаниями. Я силился понять, откуда знаю, что такое чага, и что такое деревья, и какими бывают древесные стволы. Я чувствовал, что за всем этим есть что-то еще и это «что-то» имело нечто непривычное в моем новом, душном и однообразном мире – запах. Я пытался ухватиться за этот тоненький отголосок памяти, но он упорно ускользал от меня, дразня сливающимися ароматами. Тут были и запахи людей, которых я не помнил, и другие запахи, влажные и сильные, неживые, странные – я не понимал, я забыл, что может так пахнуть. Всё это сбивалось холодным липким комом и билось под красным потолком моей роскошной тюрьмы, как бьется пойманный зверь в слишком тесной для него клетке. Несколько раз мне казалось, что я не могу дышать, и тогда этот ком словно обрушивался на меня – чага отрывался от ствола и, подрагивая, несся вниз. Он падал мне на лицо, гниющие склизкие споры забивали ноздри и рот, и я понимал, что умираю. Думаю, в те минуты в моих жилах было больше дурмана, чем крови, и тело, протестуя, просто отторгало столь дерзкий и грубый подлог. Но, боги, что я-то мог поделать?
И это длилось, длилось, больше не было ни дней, ни часов, ни минут – только липкий ком коричневых незнакомых запахов, время от времени срывающийся мне на лицо, и жаркие похотливые суки, заливающие мне в рот одуряющее пойло.
А потом они перестали приходить.
Сначала мне было плохо. Гриб в очередной раз сорвался с насиженного места на потолке, растекся по моему лицу, заполз в рот, нос, уши, глаза. И остался там. Наверное, я тогда умер. Должно быть, даже не один раз. Не исключено, что они меня воскресили. Они умели это делать.
В один прекрасный день я сел в постели, впервые после того, как очутился в этом месте, и наконец освободился от вонючей коричневой слизи. Счистил ее с лица, содрал с глаз. Больше всего ее оказалось во рту. Я выскребывал языком и сплевывал на землю склизкие клочья. Они расползались с тихим шипением и таяли, оставляя влажные пятна на мраморном полу. Потом меня вытошнило снова, уже в последний раз, и я впервые за долгое время почувствовал себя чистым. Это настолько воодушевило меня, что я даже смог встать.
Я стоял, подняв голову и глядя прямо перед собой, и не сводил глаз с человека, появившегося в дверях. Он был стар и довольно красив. Ясные глаза сияли на лице, черты которого были безупречно правильными и четкими. В его осанке, манере держать голову, немного насмешливом изгибе губ ощущалась спокойная мужественная сила. Длинная широкая накидка красного цвета скрывала фигуру незнакомца. Я не видел его рук, и это мне почему-то не нравилось. Пламя факелов отбрасывало блики на его блестящий, абсолютно лысый череп.
«Я должен бояться этого человека», – подумал я, и это была первая моя мысль за всё время, проведенное в этом неприятном месте.
Человек долго смотрел на меня прозрачными, как стекло, глазами, без интереса, без жалости, как смотрят на мебель, потом легонько кивнул кому-то за своим плечом. Ко мне двинулись темные, мутные фигуры – мне они казались тенями, размазанными по стенам и силой чьей-то воли отделившимися от плоского камня. Они могли прикоснуться ко мне, а я к ним не мог: мои пальцы проваливались сквозь них, это было всё равно что пытаться схватить воду. Они крепко держали меня, а человек в красном подошел ко мне вплотную. Я не мог сопротивляться, не мог кричать, всё еще не мог думать, и мне оставалось только смотреть в его водянистые глаза. Он поднял руки. Его ладони сжимали небольшую чашку, очень простую, глиняную, даже без глазури. В ней плескалось что-то черное, блестящее, похожее на смолу. Ужасный трупный смрад ударил мне в нос, и это был первый запах, который пришел извне, а не из моих смутных прерывистых воспоминаний. Человек медленно поднес чашку к моему лицу, всё так же пристально глядя сквозь меня и по-прежнему не издавая ни звука. Стены покосились, поплыли в сторону, а красный человек остался, протягивая мне чашку, наполненную смертью.
Я подождал, пока холодная глина коснулась губ, и изо всех сил мотнул головой. Чашка звонко стукнула по моим зубам, вылетела из рук человека в красном, покатилась по толстому ковру. Он спокойно наклонился, поднял ее и снова поднес к моему лицу. И я увидел, что ни капли вонючей черной смолы не пролилось.
Бесплотные пальцы схватили меня за волосы, запрокинули голову назад, чужая рука зажала нос. Я рефлекторпо открыл рот, хватая воздух, и тягучий кипяток полился мне в глотку. Я поперхнулся, судорожно глотнул, безумно боясь захлебнуться этим трупным раствором, и вдруг с удивлением понял, что вкус у него очень приятный: сладкий, пьяный, с чуть странноватым привкусом железа. «Это же моя кровь, – вдруг понял я. – С этой дрянью смешалась моя кровь, сочащаяся из разбитых губ».
Меня отпустили. Я пошатнулся, слепо махнул рукой в поисках опоры и тут же почувствовал под ладонью костистое твердое плечо. Меня передернуло, но я почему-то не отпрянул. Сознание снова окутало дымкой, как тогда, когда я принимал дурманящее пойло из рук женщин, похожих на галлюцинации. В глазах же светлело, словно кто-то энергично счищал грязный налет с витражного стекла. Я впервые видел комнату совершенно ясно, кажется, лучше, чем когда бы то ни было, а я ведь никогда не жаловался на слабое зрение. Окружающие меня вещи и существа внезапно приобрели болезненную четкость; мне показалось, что я вижу пылинку, забившуюся в морщину, пролегшую меж прямых бровей человека в красном. Я снова посмотрел в его глаза, различая мельчайшие цветовые колебания радужки. Я хотел спросить… не знаю, что я хотел спросить. Меня внезапно охватила спокойная, непоколебимая уверенность, что спрашивать не о чем, что происходящее совершенно необходимо, что это единственная безусловно правильная вещь, которая когда-либо происходила в моей жизни.
В следующую минуту существа, похожие на тени, бережно подняли меня над своими головами. Я чувствовал их холодные пальцы на своих плечах, спине, пояснице, ногах, и вдруг странное тепло мелкими импульсами просочилось сквозь мою кожу от их темных размытых тел. Я закрыл глаза, не желая больше рассматривать лепку потолка. Не знаю, когда они тронулись с места – я не чувствовал движения. Меня пронзали короткие уколы лучистого тепла, странно контрастировавшего с прикосновением десятков ледяных пальцев на моей коже, и почему-то это было хорошо. Черная смерть, которую влили мне в рот несколько минут назад, понеслась по жилам, выжгла кровь, оставив вместо нее тонкий сизый дымок, и теперь по-хозяйски растекалась в новом русле, окатывая мозг и сердце неповоротливыми холодными волнами, – и это было хорошо. Мне было хорошо. Как никогда в жизни – ни до… ни после.
Если вы спросите меня, что произошло потом, куда эти существа отнесли меня, что они сделали со мной, я не смогу вам ответить. Я знаю лишь, чем мне это казалось. И хотя позже Алоиз – человек в красном – подтвердил мою догадку, думаю, у него просто не было иного выхода. Они ведь накачивали меня дурманящими напитками, чтобы исказить мое восприятие – с какой стати им было опровергать фантазии, заменившие мне на долгое время реальный мир? И, говоря по правде, я не хочу знать, как это было на самом деле. Потому что даже во сне это было слишком страшно.
Мне казалось, что я открыл глаза в огромном круглом зале, вдоль стен которого стояли люди в черном, безликие, одинаковые, молчаливо взирающие в землю. Мне казалось, что зал тихим зеленым пламенем освещают тысячи свеч. Мне казалось, что посреди зала на полу выведен ровный круг, исчерченный непонятными мне письменами, что в центре круга высится небольшой алтарь с украшающей его каменной статуэткой, а в двух противоположных точках этого круга стоят деревянные кресты.
Я надеюсь, что мне это только казалось. Потому что и теперь у меня стискивает горло при одной мысли о том, что было дальше.
Меня поднесли к одному из крестов, прислонили спиной к гладкому, отполированному дереву и прикрепили ремнями к крестовинам мои запястья и щиколотки. Человек в красном вышел в центр круга, подошел к алтарю, стал перебирать мелкие вещи, лежащие на нем, словно ножи на разделочном столе. И вот странно: я видел муху, быощююся в паутине в дальнем углу зала, но предметы, скользившие меж узловатых пальцев «красного», оставались подернуты дымкой – мне казалось, он погружает руки в туман.
Гулко загремели шаги – я вздрогнул всем телом, кажется, впервые услышав в этом месте звуки. Они доносились со стороны, противоположной той, откуда принесли меня. Человек в красном оторвался на миг, поднял голову.
Люди вдоль стен оставались неподвижны.
В зал вошли плоские тени, в точности такие же, как те, что холодили меня своими пальцами. Они двигались плотно сбитой толпой, подняв руки над головами, и на этих руках, вытянувшись в струну, лежала обнаженная женщина. Ее глаза были закрыты, грудь тяжело вздымалась, белые как снег волосы растеклись по головам и плечам несших ее существ. Тени поставили ее на ноги возле другого креста, привязали, как и меня, потом отступили в темноту. Женщина всё еще была без сознания и обвисла на кресте, опустив голову на грудь. В болотистом пламени свечей ее тело и волосы казались зелеными, делая ее похожей на утопленницу. Человек в красном подошел к ней, твердой рукой взял за подбородок. Он стоял спиной ко мне, и я не видел, что он делает, но женщина вдруг взвыла, выгнулась, задергалась. Человек в красном быстро наклонился ниже, что-то зашептал, и я почувствовал укол ревности: мне они не соизволили сказать ни слова. А слова, должно быть, были сладкими: женщина тут же успокоилась, тихо и жалостливо поскуливая. Человек в красном отпустил ее, отвернулся, снова подошел к алтарю. Посмотрел вверх, вздохнул, повел плечами. Его губы слабо шевельнулись, словно он просил у богов благословения. Он отступил на несколько шагов, опустился на колени, уткнулся взглядом в землю. Десятки, если не сотни, темных фигур, стоявших вдоль стен, опустились на колени вслед за ним.
Я и эта женщина остались единственными, кто стоял на ногах.
С грохотом распахнулась дальняя дверь, обнаружив этим свое существование. Брызнул зеленый свет. Коленопреклоненные тени опустились еще ниже. Из света выступил высокий молодой мужчина. На нем была одежда такого же покроя, как и на человеке в красном, только ослепительно белого цвета. Он шел уверенным размашистом шагом закаленного в сражениях воина, рядом с ним, смешно подпрыгивая, почти бежал лопоухий, коротко стриженный подросток. Он первым достиг алтаря, остановился у самых ступенек, встал на колени, с интересом посмотрел на меня. Мужчина, шедший за ним, подошел к алтарю. Стукнул кулаком в раскрытую ладонь, воздел руки к небу, быстро заговорил что-то на неприятно резком наречии, словно перекатывая языком острые камни. На его правой руке не хватало двух пальцев.
Люди в черном повторяли последние слова каждой его фразы, монотонно, равнодушно, и очень скоро у меня загудело в голове. Мне хотелось сказать им, чтобы они заткнулись, но язык словно налился свинцом. Привязанная к кресту женщина снова повисла на ремнях, совершенно равнодушная к происходящему. Мальчишка у алтаря твердил слова молитвы, как нерадивый ученик твердит зазубренный урок, беспрестанно бросая на меня полные любопытства взгляды. Зал наполнился монотонным гулом, напоминавшим гудение пчелиного роя, бьющегося о стены запертого ящика. Мне уже стало казаться, что это никогда не кончится, когда жрец наконец умолк. Он опустил руки, повернулся к мальчишке, что-то негромко сказал на всё том же языке. Подросток с готовностью вскочил, поднялся по ступенькам алтаря, погрузил руки в пенящуюся дымку и извлек из нее грубую глиняную чашу, как две капли воды похожую на ту, из которой меня заставили напиться смерти. Мужчина в белом принял ее обеими руками и пошел к женщине. Мальчишка юркнул за ним, встал возле женщины, откинул ее волосы, обнажив бледные груди. Жрец взял чашку в левую руку, окунул указательный палец правой в вязкую черную смолу, вкус которой тут же ожил на моих губах, и медленно прочертил ею меж грудей женщины вертикальную полосу от впадинки на горле до пупка. Жидкость потекла ниже, капнула женщине на бедро. Жрец отвернулся от нее и двинулся ко мне.
Я напрягся, с изумлением обнаружив, что еще на это способен. Человек подошел ко мне вплотную, снова окунул палец в чашку, потом, не глядя мне в лицо, медленно прочертил на моей груди такие же линии. Я содрогнулся от того, какой холодной была жидкость, еще недавно обжегшая мне горло. Человек в белом обернулся к подростку, вложил чашку в его протянутые руки. Потом поднялся к алтарю, погрузил ладони в белесую дымку и вынул из нее предмет, при одном виде которого у меня сердце подскочило к горлу.
Это был мясницкий тесак. Огромный, тяжелый, с остро наточенным лезвием и крюком у обуха. Дымка над алтарем медленно заколыхалась, начала таять, обнажая голый отполированный камень.
Жрец торжественно шагнул вниз, зажал тесак двумя руками, подошел к женщине, медленно замахнулся и вонзил лезвие точно в вертикальную линию, прочерченную меж ее грудей.
Мне показалось, что я закричал, но никто не шевельнулся и не повернул головы. Наверное, мне в самом деле только показалось…
Женщина захрипела. Кровь толчками хлестала из ее рассеченной груди прямо на белоснежное одеяние жреца. Тот запустил ладони и залез под нижние ребра и резким движением внизу вверх и в стороны взломал грудину жертвы. Женщина завыла, вскинув вымазанный в крови подбородок вверх, ее широко распахнутые глаза были дикими и совершенно пустыми. Жрец невозмутимо разворотил ее грудную клетку и, придвинувшись еще ближе, погрузил ладони в кровавое месиво. Склонил голову, рванул (раздался жуткий всхлип), отступил и отвернулся от изуродованного, повисшего на ремнях трупа, сжимая в руке еще пульсирующее сердце.
Я смотрел на него, как на сошедшего с небес Запредельного, и удивлялся, почему меня всё еще не вырвало. Ведь на моей груди тоже был нарисован смолянистый крест.
Жрец снова шагнул на ступени алтаря и трепетно положил на гладкий камень кусок окровавленного мяса, минуту назад гнавшего жизнь по сосудам беловолосой женщины. Потом отступил со смутной улыбкой, пьяно блуждающей по губам. Остальные участники приношения подняли головы, уставившись на мертвое сердце. Они смотрели и смотрели, словно ждали чего-то.
Что бы это ни было, оно не случилось.
Улыбка медленно сползла с губ жреца.
Мальчишка, стоящий у алтаря с тесаком в опущенной руке, встревоженно нахмурился, завертел головой. Человек в красном дрогнул, стал подниматься с колен. Люди у стен зашевелились, по залу пронесся тревожный шепоток. Жрец протянул руку, коснулся вырванного из груди женщины сердца, словно не веря своим глазам, и вдруг тихо, отчаянно, изумленно выдохнул:
– Это… это не она!
Первые слова, услышанные мною за долгое-долгое время. Я не знал, что они значат, я даже не понял их смысла, хотя они были сказаны на моем родном языке, а не на режущем слух ритуальном диалекте. Но они выражали удивление, растерянность, беспомощный гнев человека, который, без сомнения, собирался сделать со мной то же, что и с несчастной женщиной, изувеченный труп которой висел на кресте напротив. А потому они обрадовали меня. Вернее, обрадовали бы, если бы мог чувствовать что-то помимо липкого, ленивого ужаса.
Шепот среди теней перешел в бормотание, бормотание – в шум. Они вставали с колен, перекрикивались, демонстрируя злость и растерянность. Жрец пошатнулся, оперся об алтарь, словно у него внезапно подкосились ноги. Подросток подскочил к нему, подхватил под локоть. Жрец оттолкнул его, круто повернулся, встретился взглядом с человеком в красном, неподвижно стоящим между мной и алтарем. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, а потом человек в белом закричал, завопил во весь голос:
– Слышишь, это не она! – и, схватив истекающее кровью сердце, яростно швырнул его в стену. Кусок кровавого мяса тяжко пронесся мимо меня, шлепнулся о камень, свалился на пол. Как гриб, падающий на мое лицо с потолка…
Я закрыл глаза. На сегодня с меня было довольно. Что бы тут ни творилось, очевидно, представление отменяется. Я стоял, опустив потяжелевшие веки и прижавшись затылком к кресту, и слушал обрушившуюся на меня лавину звуков: крики, всхлипы, стук, топот. Постепенно всё это слилось в сплошной монотонный гул, и мне вдруг безумно захотелось спать. Черная смерть, циркулирующая по моим жилам, продолжала вести себя по-хозяйски с телом, знать не зная о том, что жертва ускользнула от нее. По крайней мере пока.
Я почувствовал, что свободен, и устало опустил руки, только теперь ощутив, как затекли плечи. Тонкие бесплотные пальцы снова подхватили меня, понесли, всё так же быстро и бережно, по-прежнему пронзая мое тело стрелочками странного тепла. Какое-то время я наслаждался этим двойственным ощущением, а потом, кажется, уснул.
Возможно, всё это мне просто приснилось.
Надеюсь, что так.
