Оскар Уайльд
Как важно быть серьезным
Джек. От семи до восьми тысяч в год.
Леди Брэкнелл (делает пометки в записной книжке). В недвижимости или в капиталовложениях?
Джек. Главным образом в капиталовложениях.
Леди Брэкнелл. Это меня устраивает. От земли ни доходов, ни радости: всю жизнь платишь налоги, и даже после смерти с тебя их дерут. Земля дает положение в обществе, но мешает поддерживать его на должном уровне. Такова моя точка зрения на недвижимость.
Джек. У меня есть загородный дом и при нем, естественно, земельный участок – где-то около полутора тысяч акров, но не это источник моих доходов. У меня такое впечатление, что пользу из моего поместья извлекают одни только браконьеры.
Леди Брэкнелл. Загородный дом! А сколько в нем спален? Впрочем, это может быть выяснено потом. Надеюсь, у вас есть дом и в Лондоне? Такая девушка, как Гвендолен, с ее простыми, неиспорченными вкусами, вряд ли сможет поселиться в деревне.
Джек. У меня есть дом на Белгрейв-сквер, но его снимает на ежегодной основе леди Блоксем. Естественно, я могу в любое время отказать ей, предупредив за полгода.
Леди Брэкнелл. Леди Блоксем? Не знаю такой.
Джек. Она почти не выходит из дому. Ей уже очень много лет.
Леди Брэкнелл. В наше время это еще не гарантия благопристойного поведения. А какой номер на Белгрейв-сквер?
Джек. Сто сорок девять.
Леди Брэкнелл (недовольно качает головой). Немодная сторона. Так я и знала – что-то будет не так. Впрочем, это легко изменить.
Джек. Вы имеете в виду моду или сторону?
Леди Брэкнелл (строго). При необходимости – и то и другое. А каковы ваши политические воззрения?
Джек. Боюсь, никаких. Я либерал-юнионист.
Леди Брэкнелл. Ну, это почти то же самое, что и тори, которые постоянно бывают у нас на обедах, – или во всяком случае, приходят к нам по вечерам… Надеюсь, вы не разделяете взглядов радикалов?
Джек. Я не поддерживаю теории классовой борьбы, и я против того, чтобы противоставлялись друг другу всякие расы да классы. Надеюсь, вы это имеете в виду, леди Брэкнелл?
Леди Брэкнелл. Пожалуй… Гм… Ваши родители живы?
Джек. Нет. Я потерял обоих родителей.
Леди Брэкнелл. Обоих?.. Потерю одного из родителей еще можно рассматривать как трагедию, но потеря обоих, мистер Уординг, – это уже небрежность. Кем был ваш отец? Судя по всему, человеком со средствами. Принадлежал ли он, пользуясь языком радикальных газет, к сливкам комерческого мира или же пробился наверх из скромных рядов аристократии?
Джек. Боюсь, что не смогу ответить на этот вопрос. Я не совсем точно выразился, леди Брэкнелл, сказав, что потерял родителей. Было бы вернее сказать, что родители потеряли меня… Так что я не знаю своего происхождения. Я… словом, я найденыш.
Леди Брэкнелл. Найденыш!
Джек. Меня нашел покойный мистер Томас Кардью, весьма добросердечный и щедрый джентльмен. Он дал мне фамилию Уординг, потому что у него в кармане в тот момент был билет первого класса до Уординга. Это городок в графстве Суссекс. Морской курорт.
Леди Брэкнелл. И где же вас нашел этот добросердечный джентльмен с билетом первого класса до Уординга?
Джек (серьезно). В саквояже.
Леди Брэкнелл. В саквояже?
Джек (еще серьезнее). Да, леди Брэкнелл. Я был найден в саквояже, довольно большом черном кожаном саквояже с ручками, – словом, в самом обыкновенном саквояже.
Леди Брэкнелл. И где же именно этот мистер Джеймс… или, как его там, Томас Кардью нашел этот обыкновенный саквояж с ручками?
Джек. В камере хранения на железнодорожном вокзале Виктория. Ему выдали этот саквояж по ошибке вместо его собственного.
Леди Брэкнелл. В камере хранения на вокзале Виктория?
Джек. Да, на Брайтонской платформе.
Леди Брэкнелл. Платформа не имеет значения. Мистер Уординг, должна вам признаться, я несколько смущена тем, что вы мне только что сообщили. Родиться или пусть даже быть найденным в саквояже, независимо от того, были ли у того ручки или их не было, представляется мне попранием всех правил приличия, относящихся к семейной жизни. Это напоминает мне худшие эксцессы времен Французской революции. Я полагаю, вам известно, к чему привел этот злополучный мятеж! А что касается места, где был найден саквояж, то, хотя камера хранения вокзала и может служить местом, где сохраняются в тайне факты нарушения общественной морали – а для этого ее использовали, я полагаю, немало раз, – едва ли она может обеспечить прочное положение в приличном обществе.
Джек. В таком случае, что вы мне посоветуете делать? Не сомневайтесь, я готов на все, лишь бы обеспечить счастье Гвендолен.
Леди Брэкнелл. Я бы вам очень рекомендовала, мистер Уординг, как можно скорее обзавестись родственниками и во что бы то ни стало постараться заполучить хотя бы одного из родителей, все равно – мать или отца, причем вы должны успеть это сделать еще до окончания сезона.
Джек. Право, я даже не знаю, как за это взяться. Вот саквояж я могу заполучить в любую минуту. Он у меня в гардеробной, в деревне. Может быть, этого вам будет достаточно, леди Брэкнелл?
Леди Брэкнелл. Мне, сэр?! Какое это имеет ко мне отношение? Неужели вы воображаете, что мы с лордом Брэкнеллом допустим, чтобы наша единственная дочь – девушка, на воспитание которой положено столько забот, – была отдана замуж за вещевой склад и обручена с саквояжем? (Джек делает возмущенный жест.) Будьте любезны, откройте мне дверь. Надеюсь, вы понимаете, что впредь между вами и мисс Ферфакс не может быть ничего общего.
Леди Брэкнелл, исполненная негодования, величаво выплывает из комнаты. Слышно, как Алджернон начинает играть свадебный марш. Джек в бешенстве бросается к двери в музыкальную комнату.
Джек. Бога ради, Алджи, прекрати играть этот идиотский марш! Ты ведешь себя неприлично!
Музыка замолкает и появляется улыбающийся Алджернон.
Алджернон. Разве у тебя не вышло, старина? Ты хочешь сказать, Гвендолен тебе отказала? С ней это бывает. Она всем отказывает. Такой уж у нее несносный характер.
Джек. В том-то и дело, что с Гвендолен все в порядке. Если говорить о Гвендолен, мы с ней можем считать себя помолвленными. Но ее мамаша – вот в чем загвоздка. Никогда не встречал подобной Горгоны[9]… Я толком не знаю, как выглядит Горгона, но абсолютно уверен, что леди Брэкнелл – одна из них. Во всяком случае, она чудовище, и вовсе не мифическое, а это, пожалуй, ужаснее всего… Извини, Алджернон, я не должен говорить подобные вещи о твоей родной тетке, по крайней мере в твоем присутствии.
Алджернон. Дорогой мой, я обожаю, когда оскорбляют моих родных. Это единственное, что помогает мне мириться с их существованием. Родственники – скучнейший народ на свете: они понятия не имеют ни о том, как жить, ни о том, когда умирать.
Джек. Увы, у меня нет родственников. И мне трудно понять, что это такое.
Алджернон. Счастливый ты человек, Джек! Родственники – это люди, которые никогда не дают в долг и в то же время не отдают тебе должное, будь ты величайший из гениев. Ты чувствуешь себя в их среде, как в толпе, только они еще агрессивнее.
Джек. Какая разница, в конце концов, были у человека отец с матерью или не были! Матери, правда, народ неплохой. Они оплачивают наши счета и не суют нос в наши дела. А вот отцы суют нос в наши дела и никогда не платят по нашим счетам. Я не знаю в клубе ни одного человека, который бы разговаривал со своим отцом.
Алджернон. Верно, отцы сейчас не очень-то популярны. (Берет вечернюю газету.)
Джек. Популярны! Да я готов держать пари, что из всех наших знакомых ты не назовешь ни одного, кто хоть иногда прогуливался бы по Сент-Джеймс-стрит со своим отцом. (Пауза.) Ну и что там в газетах?
Алджернон (продолжает читать). Ничего.
Джек. Это утешает.
Алджернон. На мой взгляд, в газетах вообще никогда ничего не бывает.
Джек. А мне кажется, что, напротив, в них чересчур много лишнего. Они вечно забивают голову никому не нужными подробностями о тех, кого ты совершенно не знаешь, с кем лично ты не знаком и до кого тебе и дела нет никакого. Ох, уж эти газетчики!
Алджернон. Ну а меня люди, с которыми я не знаком, всегда очаровывают. Как раз сейчас меня интересует девушка, с которой я не знаком, – ужасно интересует!
Джек. Что за чепуху ты говоришь!
Алджернон. Это вовсе не чепуха.
Джек. Я не намерен с тобой пререкаться. Ты всегда готов спорить о чем угодно.
Алджернон. «Что угодно» для того и существует, чтобы о нем спорили.
Джек. Ну, знаешь ли, если бы и я так считал, то мне впору было бы застрелиться… (Пауза.) А ты не думаешь, Алджи, что лет этак через полтораста Гвендолен станет копией своей матери?
Алджернон. Все женщины становятся похожи на своих матерей. В этом их трагедия. Но ни один мужчина не бывает похож на свою мать. А в этом его трагедия.
Джек. Ты думаешь, это остроумно?
Алджернон. Во всяком случае великолепно сформулировано и настолько же верно, насколько верен любой афоризм в наш цивилизованный век.
Джек. Я по горло сыт остроумием. Теперь все стали умниками. Шагу не ступишь, чтобы не встретить умного человека. Это становится национальным бедствием. Ах, если бы у нас осталась хоть парочка дураков. Увы, ни одного не найдешь.
Алджернон. Почему же, они есть. И сколько угодно.
Джек. Хотел бы познакомиться с ними. О чем, интересно, они говорят?
Алджернон. Дураки, что ли? Разумеется, об умных людях.
Джек. Вот дураки!
Алджернон. А кстати, ты сказал Гвендолен правду о том, что в Лондоне ты Эрнест, а в деревне – Джек?
Джек (покровительственным тоном). Дорогой мой, правда – это не совсем то, что говорят милой, очаровательной, утонченной девушке. У тебя превратные представления о том, как вести себя с женщиной!
Алджернон. Единственный способ вести себя с женщиной – это ухаживать за ней, если она хорошенькая, или за другой, если некрасива.
Джек. Чепуха какая!
Алджернон. А как ты думаешь поступить с той юной леди, чьим опекуном ты являешься? С мисс Кардью? И с твоим братцем? С этим непутевым Эрнестом?
Джек. С Сесили проблем у меня не будет. Ну, а с братом… Не пройдет и недели, как я от него избавлюсь. Думаю, лучше всего покончить с ним в Париже.
Алджернон. Почему именно в Париже?
Джек. Просто меньше мороки – и с похоронами, и с другими делами… Да, решено, я его умертвлю в Париже… А умрет он, скажем… от апоплексического удара. Выглядит очень правдоподобно – тысячи людей умирают от апоплексического удара, причем скоропостижно, разве не так?
Алджернон. Да, но это наследственная штука, мой друг. Она культивируется в семьях веками.
Джек. Боже милостивый! В таком случае апоплексический удар отпадает. На чем же мне остановиться?
Алджернон. Ну, скажем, на гриппе.
Джек. О нет! Это звучит совсем уж неправдоподобно. Слишком многие болеют гриппом.
Алджернон. Слава богу, выбор у тебя большой. Возьмем, например, острую простуду. По-моему, очень подходит.
Джек. А ты уверен, что острая простуда – болезнь не наследственная и что мне как ближайшему родственнику она не грозит какими-нибудь ужасными последствиями?
Алджернон. Абсолютно уверен.
Джек. Что ж, в таком случае, решено.
Алджернон. Но ты ведь, кажется, сказал, что… мисс Кардью слишком уж интересуется твоим бедным братцем Эрнестом? Не слишком ли тяжело она перенесет такую утрату?
Джек. Не вижу в этом особых проблем. Сесили, смею тебя уверить, не какая-то там мечтательная дурочка. У нее превосходный аппетит, она любит совершать продолжительные прогулки пешком, и ее никак не назовешь примерной ученицей.
Алджернон. Мне бы очень хотелось увидеть Сесили.
Джек. Сделаю все, чтобы этого не допустить. И ты не должен называть ее Сесили – даже упоминая в разговоре.
Алджернон. Я начинаю думать, что она попросту дурнушка. Да, скорее всего, так оно и есть. Нетрудно догадаться, что она собой представляет – этакая пресная, интеллектуальная особа, которых сейчас встречаешь на каждом шагу. У этих девиц огромные знания и огромный размер ноги. Уверен, что она не просто некрасива, а безобразна и что ей по меньшей мере лет эдак под сорок, а выглядит она и того старше.
Джек. Она чрезвычайно хорошенькая, и ей всего только восемнадцать.
Алджернон. А ты уже сказал Гвендолен, что ты опекун чрезвычайно хорошенькой девушки, которой всего только восемнадцать?
Джек. Такие вещи не выбалтывают с бухты-барахты. Тут нужно проявлять большой такт. К такого рода вещам нужно подготавливать постепенно. Уверен, что Сесили и Гвендолен подружатся. Готов биться об заклад, что не пройдет и получаса после их знакомства, как они будут называть друг друга сестрами.
Алджернон. Женщины приходят к этому не сразу, а лишь после того, как обзовут друг друга всеми мыслимыми и немыслимыми именами. Ну хорошо, мой друг, нам пора переодеваться. Иначе мы не заполучим приличного столика у Виллиса. Ведь уже скоро семь.
Джек (с некоторым раздражением). У тебя вечно «скоро семь».
Алджернон. И я ужасно хочу есть.
Джек. А когда ты не хочешь есть?.. Ну хорошо, сначала я заеду к себе в Олбани, а в восемь мы встречаемся у Виллиса. Кстати, можешь по пути туда заехать за мной.
Алджернон. А что будем делать после обеда? Пойдем в театр?
Джек. О нет! Терпеть не могу долго слушать!
Алджернон. Тогда, значит, в клуб?
Джек. О нет! Терпеть не могу разговаривать!
Алджернон. В таком случае, отправимся к десяти в мюзик-холл «Эмпайр»?
Джек. О нет! Ненавижу глазеть на идиотские кривляния!
Алджернон. Чем же тогда займемся?
Джек. Ничем.
Алджернон. Заниматься ничем – тяжкий труд. Но я не против хорошо потрудиться, если только делать это без всякой цели…
Входит Лейн.
Лейн. Мисс Ферфакс.
Входит Гвендолен. Лейн уходит.
Алджернон. Никак к нам пожаловала Гвендолен!
Гвендолен. Алджи, повернись, пожалуйста, к нам спиной. Мне нужно кое-что сказать мистеру Уордингу. И поскольку это личный вопрос, ты, не сомневаюсь, будешь подслушивать.
Алджернон. Знаешь, Гвендолен, я не уверен, что могу позволить тебе решать личные вопросы в моем присутствии.
Гвендолен. Алджи, у тебя слишком аморальные взгляды на жизнь. Ты еще не слишком стар для этого.
Алджернон отходит к камину.
Джек. Любимая!
Гвендолен. Эрнест, может статься, мы никогда не поженимся. Судя по выражению маминого лица, этому ни за что не бывать. Теперь родители вовсе не считаются с тем, что говорят им дети. Былое уважение к молодежи стремительно отмирает. Какое-либо влияние на маму я утратила еще в трехлетнем возрасте. Но даже в том случае, если она помешает нам стать мужем и женой и мне придется выйти за другого, а потом выходить еще много раз, – ничто не сможет погасить моей к вам вечной любви!
Джек. О Гвендолен, дорогая!
Гвендолен. История вашего романтического происхождения, которую мама рассказала мне с самыми ужасными комментариями, потрясла меня до глубины души. Ваше имя притягивает меня с еще большей силой. А ваша простодушная наивность делает Вас в моих глазах совершенно непостижимым. Ваш лондонский адрес в Олбани у меня есть. Теперь назовите адрес вашего загородного дома.
Джек. Мэнор-Хаус, Вултон, Хартфордшир.
Алджернон, который все это время внимательно прислушивался к разговору, удовлетворенно улыбается и записывает адрес на манжете. Затем берет со стола железнодорожное расписание.
Гвендолен. Надеюсь, почтовая связь у вас там налажена. Возможно, нам придется прибегнуть к отчаянным мерам. Это, конечно, потребует серьезного обсуждения. Я буду вам писать ежедневно.
Джек. Единственная моя!
Гвендолен. Сколько вы еще пробудете в Лондоне?
Джек. До понедельника.
Гвендолен. Прекрасно! Алджи, можешь теперь повернуться.
Алджернон. Спасибо, но я уже и так повернулся.
Гвендолен. Можешь также позвонить.
Джек. Вы позволите проводить вас до экипажа, дорогая моя?
Гвендолен. Ну конечно.
Джек (вошедшему Лейну). Я провожу мисс Ферфакс.
Лейн. Да, сэр.
Джек и Гвендолен уходят. Лейн подходит к Алджернону с несколькими письмами на подносе. Видимо, это счета, потому что Алджернон, взглянув на конверты, рвет их.
Алджернон. Стакан хереса, Лейн.
Лейн. Слушаюсь, сэр.
Алджернон. Завтра, Лейн, я отправляюсь банберировать.
Лейн. Да, сэр.
Алджернон. Скорее всего, не вернусь до понедельника. Уложите одежду, смокинг и все для поездки к мистеру Банбери.
Лейн. Слушаюсь, сэр. (Подает херес.)
Алджернон. Надеюсь, завтра будет хорошая погода, Лейн.
Лейн. Погода никогда не бывает хорошей, сэр.
Алджернон. Лейн, вы законченный пессимист.
Лейн. Стараюсь по мере сил, сэр.
Входит Джек. Лейн уходит.
Джек. Какая разумная, здравомыслящая девушка! Единственная девушка в моей жизни, которую я по-настоящему полюбил. (Алджернон хохочет.) Что это ты так веселишься?
Алджернон. Просто беспокоюсь о здоровье бедного мистера Банбери.
Джек. Если ты вовремя не остановишься, Алджи, у тебя из-за твоего дружка Банбери могут быть серьезные неприятности!
Алджернон. Обожаю серьезные неприятности. Единственная несерьезная вещь на свете – это серьезные неприятности.
Джек. Какая чепуха, Алджи! От тебя только и слышишь одну чепуху.
Алджернон. А от кого ты слышишь другое?
Джек бросает на него негодующий взгляд и выходит. Алджернон закуривает сигарету, читает адрес на манжете и улыбается.
Занавес
Действие второе
Сад в поместье мистера Уординга в Вултоне. Серая каменная лестница ведет к дому. Старомодный сад полон роз. Время года – июль. В тени большого тиса плетеные кресла, стол, заваленный книгами.
Мисс Призм сидит за столом. Сесили в глубине сада поливает цветы.
Мисс Призм (зовет). Сесили, Сесили! Такое утилитарное занятие, как поливка цветов, – это скорее обязанность Моултона, чем ваша. Особенно сейчас, когда вас ожидают интеллектуальные наслаждения. Ваша немецкая грамматика на столе. Вам нужно открыть страницу пятнадцатую. Мы повторим вчерашний урок.
Сесили. А может быть, вы вместо меня дадите урок немецкого Моултону? Моултон!
Моултон (широко улыбаясь, выглядывает из-за живой изгороди). Да, мисс Сесили!
Сесили. Вам не хотелось бы знать немецкий, Моултон? Немецкий – это язык, на котором говорят в Германии.
Моултон (качает головой). Я не шибко-то люблю всякие чужеземные языки, мисс. (Почтительно кланяется мисс Призм.) Не в обиду будь вам сказано, мэм. (Снова исчезает за изгородью.)
Мисс Призм. Так дело не пойдет, Сесили. Сейчас же откройте вашего Шиллера.
Сесили (медленно, с неохотой подходит). Но я ненавижу немецкий. Ужасно несимпатичный язык. Я уверена, что после каждого урока немецкого я выгляжу подурневшей.
Мисс Призм. Дитя мое, вы ведь знаете, как вашего опекуна заботит, чтобы вы получили всестороннее образование. Уезжая вчера в Лондон, он особо подчеркнул важность изучения немецкого языка. Да и всегда, уезжая в Лондон, он подчеркивает именно это.
Сесили. Дорогой дядя Джек у нас очень серьезный! Такой серьезный, что иногда закрадывается подозрение – а вдруг он не вполне здоров?
Мисс Призм (рапрямляется и говорит наставительным тоном). Ваш опекун в превосходном здравии, и строгость поведения весьма похвальна в таком сравнительно молодом человеке, как он. Я не знаю никого, кто превосходил бы его сознанием своего долга и ответственности.
Сесили. Может быть, поэтому ему и бывает скучно, когда мы втроем?
Мисс Призм. Сесили, вы меня удивляете! У мистера Уординга очень много забот, и ему не до пустых, легкомысленных разговоров. Не забывайте также, сколько огорчений доставляет ему этот несчастный молодой человек, его младший брат.
Сесили. Вот было бы здорово, если бы дядя Джек позволил этому несчастному молодому человеку, его младшему брату, хоть иногда приезжать к нам. Мы бы на него влияли самым положительным образом, мисс Призм. Во всяком случае, вы так уж точно. Вы знаете немецкий и геологию, а такие вещи очень сильно влияют на молодых людей (начинает что-то записывать в своем дневнике).
Мисс Призм (качает головой). Не думаю, чтобы даже я смогла бы повлиять на человека, который, по словам его собственного брата, обладает таким безнадежно слабым и неустойчивым характером. Да я и не уверена, что взялась бы за его перевоспитание. Я не одобряю этой современной мании в один миг превращать плохих людей в хороших. Что человек посеет, пусть то и пожнет.
Сесили. Мне трудно представить, чтобы такие, как он, что-то сеяли, мисс Призм. А если бы даже и сеяли, зачем их за это наказывать? Ах, почему в этом мире так любят наказывать?! Возьмем тот же немецкий – это ведь сущее наказание! Все немецкий да немецкий – слишком много немецкого! Вы ведь и сами говорили вчера, что немцев стало чересчур много и Германия перенаселена.
Мисс Призм. Но это еще не причина, почему вы должны делать записи в своем дневнике, вместо того чтобы переводить «Вильгельма Телля». Отложите-ка дневник в сторону, Сесили. Я вообще не понимаю, зачем вам понадобилось заводить дневник.
Сесили. Дневник мне нужен, чтобы заносить в него чудесные тайны, которые есть в моей жизни. Если бы я их не записывала, наверно, я бы забывала про них.
Мисс Призм. Память, моя милая Сесили, – вот тот дневник, который мы постоянно носим с собой и которого нам должно быть более чем достаточно.
Сесили. Да, но в памяти обычно откладываются вещи, которые на самом деле не происходили и даже не могли бы произойти. Мне кажется, именно из памяти берутся сюжеты для всех этих трехтомных романов, которые присылает нам Мьюди.[10]
Мисс Призм. Не говорите так пренебрежительно о трехтомных романах, Сесили. Я и сама в молодости написала трехтомный роман.
Сесили. Правда, мисс Призм? Какая вы умная! Надеюсь, в нем был не счастливый конец? Я не люблю романов со счастливым концом. Они приводят меня в уныние.
Мисс Призм. Для хороших героев все там заканчивалось счастливо, для плохих – несчастливо. Это и называется художественным вымыслом.
Сесили. Может быть, вы и правы, но это ужасно несправедливо по отношению к этим персонажам… А был ли ваш роман напечатан?
Мисс Призм. Увы, нет. Рукопись, к несчастью, была брошена на произвол судьбы. (Сесили смотрит на нее с удивлением.) Я имею в виду – утрачена, потеряна… А теперь за работу, дитя мое; хватит пустых разговоров.
Сесили (улыбаясь). Но я вижу – к нам по садовой дорожке приближается доктор Чезьюбл.
Мисс Призм (встает и идет ему навстречу). Доктор Чезьюбл! Какой приятный сюрприз!
Входит каноник Чезьюбл.
Чезьюбл. Ну, как мы сегодня поживаем? Надеюсь, мисс Призм, вы в добром здравии?
Сесили. Мисс Призм только что жаловалась на головную боль. Я думаю, ей стало бы легче, если бы она прогулялась с вами по парку, доктор Чезьюбл.
Мисс Призм. Но, Сесили, я вовсе не жаловалась на головную боль.
Сесили. Да, я знаю, дорогая мисс Призм, но я инстинктивно почувствовала, что у вас болит голова. Когда вошел доктор Чезьюбл, я как раз думала об этом, а не об уроке немецкого языка.
Чезьюбл. Надеюсь, Сесили, вы достаточно внимательны на уроках?
Сесили. Боюсь, что не очень.
Чезьюбл. Меня это удивляет. Если бы мне посчастливилось быть учеником мисс Призм, с каким наслаждением я пил бы с ее уст. (Мисс Призм устремляет на него негодующий взгляд.) Я говорю, разумеется, метафорически, и моя метафора заимствована из мира пчел – я лишь несколько изменил устойчивое выражение «вашими устами да мед бы пить»… Гм… Мистер Уординг, я полагаю, еще не вернулся из города?
Мисс Призм. Мы ждем его не раньше понедельника.
Чезьюбл. Ах, да, он ведь предпочитает проводить воскресные дни в Лондоне. Не в пример его несчастному младшему брату; он не из тех, для кого единственная цель – развлечения. Но не буду больше мешать Эгерии[11] и ее ученице.
Мисс Призм. Но я не Эгерия, а Летиция, доктор.
Чезьюбл (кланяясь). Всего лишь классическая аллюзия;[12] заимствована из языческих авторов. Хочу надеяться, что увижу вас обеих на вечерней службе.
Мисс Призм. Пожалуй, дорогой доктор, я все-таки прогуляюсь с вами. Голова у меня действительно побаливает, и прогулка пешком мне может помочь.
Чезьюбл. Буду рад, мисс Призм, чрезвычайно рад. Мы можем дойти до школы, а потом вернуться обратно.
Мисс Призм. Чудесно! А вы, Сесили, в мое отсутствие будете читать свой урок по политической экономии. Главу о падении курса рупии можете опустить. Она имеет слишком сенсационный характер. Даже в сугубо финансовых проблемах есть своя мелодраматическая сторона.
Чезьюбл. По политической экономии, Сесили? Просто поразительно, как образованны современные девушки! Надо полагать, вы разбираетесь и в отношениях между капиталом и наемным трудом?
Сесили. Боюсь, я не настолько образованна. Я разбираюсь лишь в отношениях между капиталом и праздностью – и то на основании своего собственного опыта. Поэтому я не верю во все эти теории.
Мисс Призм. Боже мой, Сесили, от ваших слов попахивает социализмом! А вы должны знать, к чему может привести социализм!
Сесили. Да, знаю, мисс Призм. Он может привести к тому, что все начнут одеваться просто и рационально. А если женщина начнет одеваться рационально, то к ней и относиться будут как к рациональному существу. Уж этого она, по крайней мере, заслуживает.
Чезьюбл. Какая своенравная, но очаровательная у вас ученица!
Мисс Призм (улыбаясь). Иногда чересчур своенравная.
Чезьюбл. Такому своенравию можно лишь позавидовать. (Уходит по садовой дорожке вместе с мисс Призм.)
Сесили (берет одну книгу за другой и бросает их вновь на стол). Ненавижу политическую экономию! Ненавижу географию! Ненавижу, ненавижу немецкий язык!
Входит Мерримен с визитной карточкой на подносе.
Мерримен. Мистер Эрнест Уординг. Только что прибыл со станции. Он с чемоданами, мисс.
Сесили (берет карточку и читает). «Мистер Эрнест Уординг, Б-4, Олбани, Уэст-Энд». Это же брат дяди Джека! Вы ему сказали, что мистер Уординг в Лондоне?
Мерримен. Да, мисс. Он, по-видимому, очень огорчился. Я сообщил ему, что вы с мисс Призм в саду. Он сказал, что ему нужно сказать вам несколько слов с глазу на глаз.
Сесили (обращаясь сама к себе). Вряд ли мисс Призм понравилось бы, что я беседую с ним с глазу на глаз. Так что лучше пригласить его сразу, прежде чем она возвратится. (Мерримену.) Просите мистера Эрнеста Уординга в сад. Думаю, вам надо сказать экономке, чтобы она приготовила для него комнату.
Мерримен. Я уже распорядился, чтобы его багаж отнесли в «голубую комнату», мисс, – рядом с комнатой мистера Уординга.
Сесили. Что ж, прекрасно. (Мерримен уходит.) Ни разу не приходилось встречаться с беспутным человеком, да еще с глазу на глаз! Мне даже страшно – а вдруг он окажется самым обыкновенным, таким же, как все.
Входит жизнерадостно улыбающийся Алджернон.
Какой ужас! Он действительно такой же, как все!
Алджернон (приподнимает шляпу). Так вы и есть моя маленькая кузина Сесили?
Сесили. Вас ввели в заблуждение. Я вовсе не маленькая. Напротив, для своих лет я даже очень высокая. (Алджернон несколько ошарашен.) Но я и в самом деле ваша кузина Сесили. А вы, судя по визитной карточке, брат дяди Джека, кузен Эрнест – мой беспутный кузен Эрнест.
Алджернон. Но я не такой уж беспутный, кузина Сесили. Пожалуйста, не думайте, что я такой.
Сесили. Если это действительно так, то вы самым непростительным образом вводили нас в обман. Дядя Джек считает вас неисправимым. Надеюсь, вы не ведете двойной жизни, прикидываясь беспутным, но будучи на самом деле добродетельным? Это было бы недостойным джентльмена лицемерием.
Алджернон (смотрит на нее с изумлением). Ах, ну да! Конечно, я частенько поступал легкомысленно.
Сесили. Рада это слышать.
Алджернон. Раз уж вы заговорили об этом, придется сознаться, что я и в самом деле крайне беспутный человек, насколько мне это удается.
Сесили. Не думаю, что вам следует уж очень гордиться этим, хотя уверена, что такой образ жизни доставляет вам удовольствие.
Алджернон. Для меня гораздо большее удовольствие – быть рядом с вами, здесь.
Сесили. Я вообще не пойму, как вы здесь оказались. Дядя Джек телеграфировал вам вчера на ваш адрес в Олбани, что он встретится с вами не позднее шести часов. Он разрешает мне читать все телеграммы, которые вам посылает. Я помню некоторые из них наизусть.
Алджернон. Дело в том, что я получил телеграмму слишком поздно. Я тут же бросился в клуб, но там его уже не было. Швейцар сказал мне, что, насколько он знает, мой брат отправился сюда, к себе в поместье. Ну, и я, конечно, поспешил вслед за ним, поскольку знал, что он меня хочет видеть.
Сесили. Но дяди Джека не будет до понедельника.
Алджернон. Очень жаль. В понедельник я буду вынужден первым же поездом вернуться в Лондон. У меня там деловая встреча, и мне очень хотелось бы… ее избежать.
Сесили. А разве нельзя ее избежать где-нибудь в другом месте, кроме Лондона?
Алджернон. Но встреча-то назначена в Лондоне.
Сесили. Я, конечно, понимаю, как важно не являться на деловые встречи, если хочешь сохранить ощущение красоты и полноты жизни, но все-таки вам лучше дождаться приезда дяди Джека. Насколько я знаю, он хотел поговорить с вами насчет вашей эмиграции.
Алджернон. Насчет чего?
Сесили. Вашей эмиграции. Он поехал покупать вам костюм и все необходимое в дорогу.
Алджернон. Вот уж кому не доверил бы покупать мне костюм, так это Джеку. Он не способен выбрать даже галстук.
Сесили. Но вам едва ли понадобится галстук. Ведь дядя Джек отправляет вас в Австралию.
Алджернон. В Австралию?! Лучше уж на тот свет!
Сесили. В среду за обедом он так и сказал, что вам предстоит выбирать между этим светом, тем светом и Австралией.
Алджернон. Ах, вот оно что! Но сведения, которыми я располагаю об Австралии и том свете, меня не очень-то вдохновляют. Меня, кузина Сесили, вполне устраивает и этот свет.
Сесили. Да, но вы – достаточно ли вы хороши для этого света?
Алджернон. Боюсь, что нет. Поэтому я и хочу, чтобы вы взялись за мое перевоспитание. Это могло бы стать вашей миссией в жизни – конечно, если вы ничего не имеете против, кузина Сесили.
Сесили. Как вы смеете навязывать мне какую-то миссию в жизни?!
Алджернон. Прошу прощения, но мне казалось, что у каждой женщины в наши дни должна быть своя миссия в жизни.
Сесили. У «синего чулка»[13] – может быть, но только не у женщины. Кроме того, у меня не будет сегодня времени на ваше перевоспитание.
Алджернон. Но вы не станете возражать в таком случае, если я сам сегодня перевоспитаюсь?
Сесили. Это уже похоже на донкихотство, хотя почему бы и не попробовать?
Алджернон. Обязательно попробую. Я уже и сейчас чувствую, что стал лучше.
Сесили. А выглядите хуже.
Алджернон. Это потому, что я голоден.
Сесили. Ах, как это невнимательно с моей стороны! Я могла бы и сама догадаться, что, если человек решил возродиться для новой жизни, он нуждается в усиленном и регулярном питании. Мы с гувернанткой обедаем в два – как правило, жареной бараниной.
Алджернон. Боюсь, для меня это жирновато.
Сесили. Здоровье дяди Джека, который каждый раз, бывая у вас в Лондоне, слишком поздно ложится, увы, не на шутку подорвано, и его лондонский врач предписал ему принимать ровно в двенадцать бутерброды с печеночным паштетом и шампанское урожая 1889 года. Уж не знаю, подойдет ли вам такая диета.
