Орхан Памук
Джевдет-бей и сыновья
– Ну что, куда теперь собираетесь? – спросил Джевдет-бей. – Развлекаться?
– Они-то уезжают, а я останусь, – сказал Рефик.
– Понятное дело. Ты теперь женатый человек. А вы, интересно, куда направляетесь? В Бейоглу бываете?
– Бываю время от времени, – сказал Мухиттин.
– Ишь проказник! Слишком-то не увлекайся. Я в молодости совсем нигде не бывал. Сейчас думаю: надо было пожить в свое время, погулять! Но семья и дело важнее, не правда ли? Ты сейчас где работаешь?
– В строительной компании.
– Молодец, хвалю! А ты, Омер, не засиживайся, ищи скорее работу. Здесь не Европа. Здесь все по-другому…
– Я знаю, эфенди, – сказал Омер, поднимаясь.
Джевдет-бей, протягивая ему руку для поцелуя, проворчал:
– Только посмотрите на них! Не успели присесть, уже убегают. А ведь могли бы многому еще у меня поучиться!
– Вы такие красивые, – вздохнула Ниган-ханым и тут же, видимо поняв, что к Мухиттину это определение никак не подходит, прибавила: – Такие молодые… Непременно приходите как-нибудь к ужину. Обещаете? Я буду вас ждать.
Осман заулыбался, снова вспомнив ту старую шутку.
Выйдя на лестничную площадку, Рефик увидел спускающуюся Перихан и встал так, чтобы ей было понятно: ему не хочется, чтобы она еще раз встречалась с его друзьями. «Зачем я так сделал?»
Рефик проводил Омера и Мухиттина до садовой калитки, взял с них слово, что они обязательно как-нибудь снова зайдут и тогда уж поговорят вволю, а потом смотрел им вслед, пока они не растворились в праздничной толпе, заполнившей площадь Нишанташи. «Всю мою юность, всю студенческую жизнь они были рядом со мной», – пробормотал он вслух и пошел назад. Снег, выпавший два дня назад, еще не растаял, лежал кое-где на земле и на ветвях деревьев. Дул резкий, холодный ветер, с ветвей слетали снежинки. Рефик поторопился вернуться в теплый дом. Присел около печки, согрелся и присоединился к беседе.
Глава 5. В другом доме
Простившись с Мухиттином, Омер отправился в Айаз-пашу, добрался до нужного дома и позвонил в дверь квартиры, занимавшей целый этаж. Горничная открыла дверь, сообщила Омеру, что его уже ожидают к ужину, приняла у него пальто и проводила в ярко освещенную гостиную. Омер поздравил с праздником депутата меджлиса Мухтар-бея, которого до этого видел один раз в жизни, его дочь Назлы, которую помнил маленькой девочкой, и сестру Мухтар-бея Джемиле-ханым. Потом Мухтар-бей познакомил Омера еще с одним гостем, тоже депутатом меджлиса, и пригласил садиться за уже накрытый стол. Как только он сел, хмурая горничная принесла еду, и началась беседа.
Омер собирался зайти сюда, к Джемиле-ханым, чтобы взять причитающуюся ему долю арендной платы за один дом в Ускюдаре, который находился в их совместном владении из-за запутанного вопроса о наследстве. Утром он позвонил сюда, чтобы договориться о времени прихода, трубку взял депутат меджлиса и пригласил его к ужину. Однако, несмотря на то что именно он пригласил Омера, Мухтар-бей не выказал особого к нему интереса, предпочитая обсуждать со своим коллегой последние политические слухи. Омер же беседовал с Джемиле-ханым, которая была только рада, что молодой человек оказался в ее полном распоряжении. Джемиле-ханым было уже за пятьдесят; она никогда не была замужем, что не мешало ей быть женщиной веселой и добродушной. Разговор об общих знакомых и родственниках доставлял ей истинное наслаждение.
– Семья тети Алебру переехала в Чамлыджу. Дядя Сабри вышел на пенсию. Знаешь, чем он теперь занимается? Коллекционирует старинные деньги! Сначала это было просто увлечение, но теперь оно превратилось в манию какую-то! Что ни день, ходит в Капалычарши[51]. Продал свой участок земли в Эренкёе[52], без устали скупает серебряные монеты. Тетя Алебру очень расстраивается, но что она может поделать? Ты помнишь тетю Алебру?
Беседуя с тетей Джемиле, Омер одновременно краем уха прислушивался к беседе двух депутатов и порой поглядывал на Назлы.
– Конечно помню!
– Да и как тебе ее не помнить! – Джемиле-ханым повернулась к Назлы. – Ты-то не помнишь, конечно, но ты тогда тоже была с нами. Однажды весной мы все вместе поехали в Ихламур[53], отдохнуть на природе – сейчас это называется «пикник». Тетя Алебру очень любила Омера… И сейчас, конечно, любит. А ты к ней до сих пор не зашел. Почему, интересно мне знать? Негоже забывать родных. Ты бы только знал, как они обрадуются, когда тебя увидят!
– Да вот времени все не хватает, тетя Джемиле.
– Времени ему не хватает! Вот и я про то же!
Пока не пришел черед блюда с оливковым маслом, Джемиле-ханым все говорила о родственниках, а депутаты – о политике. Когда же подали это блюдо, Мухтар-бей обратился к Омеру:
– Вы, стало быть, жили в Англии? – и обменялся с коллегой взглядом, говорившим: «Давай-ка мы вместе изучим этого занимательного молодого человека!» – Ну и как там, в Англии?
– Хорошо, эфенди!
– Замечательно! А политическая ситуация? Что говорят о войне Италии с Абиссинией?
– За политикой, признаться, я не очень пристально следил.
– Да, молодое поколение совсем не интересуется политикой! Вот и дочь моя такая же.
– Да нет же, папа, я интересуюсь! – возразила Назлы.
– Да, ты у меня умница! – улыбнулся Мухтар-бей. Потом покачал головой, словно жалея о сказанных только что словах, и снова повернулся к Омеру. – Хорошо, а что они думают о нас?
– О ком?
– Э, да вы, я смотрю, никак не привыкнете к тому, что вернулись на родину. О нас, о Турции, конечно.
– Мы для них все еще страна фесок, гарема и паранджи.
– Вот как? Жаль, жаль! У нас уже очень многое сделано! – обиженно проговорил Мухтар-бей, словно столкнулся с ужасной несправедливостью.
– Мы не придаем этому значения, но это ведь очень важно! – сказал другой депутат. – Мы достигли больших успехов, и теперь нужно, чтобы об этом узнал весь мир!
– Но мир-то болен, дорогой мой! – сказал Мухтар-бей. – Войны не избежать, не так ли?
Вопрос он задавал, глядя на Омера, но так, словно не ожидал от него ответа или не думал услышать что-нибудь заслуживающее внимания.
Депутаты принялись обсуждать вероятность войны, положение в Испании и бои в Абиссинии. Джемиле-ханым смотрела на них с таким выражением, будто хотела сказать: «Ох уж мне эта ваша вечная политика!» А Омер впервые за вечер заговорил с Назлы.
Он спросил ее, что она изучает в университете. Выяснилось, что Назлы учится на филологическом факультете. Омер вспомнил, что у него учится там один родственник. Но это был родственник со стороны отца, и Назлы его не знала. Завершив этот короткий разговор, оба покраснели, словно сделали что-то нехорошее. Заметив, что Омер покраснел, Назлы покраснела еще сильнее – так ему, по крайней мере, показалось.
Когда ужин подходил к концу, в гостиную вошла пепельно-серая кошка. Назлы подозвала ее к себе, взяла на руки и приласкала. Тете Джемиле это не понравилось. Она высказалась в том смысле, что «ребенка», оказывается, ничему не научили – не знает даже, насколько опасны кошачьи волосы. Один богатый человек стал инвалидом из-за того, что кошачьи волосы попали ему в легкие! Видно было, что тетя Джемиле очень жалеет этого незадачливого богача. Омер тем временем получил возможность повнимательнее рассмотреть Назлы.
Лицо у нее было не то чтобы красивое, но приятное. Высо кий лоб, большие глаза, маленький, как у отца, носик и в любой момент готовые улыбнуться губы. Выражение лица у нее было такое, будто она пытается вспомнить что-то важное. После ужина, когда Назлы, сложив руки на груди, присела в уголок дивана, Омер отметил, что его глаза все время пытаются остановиться на ней и что из-за ее присутствия в гостиной он испытывает некоторое волнение. Она напоминала ему не то любимую учительницу начальной школы, не то необыкновенно красивую немку из аристократической семьи, которая когда-то приходила в гости к его матери. И учительница, и немка, чей муж был генералом, были очень умными женщинами и часто складывали руки на груди – точь-в-точь как сейчас Назлы.
Перед кофе Джемиле-ханым вышла из гостиной и вернулась с конвертом и образцом договора. Теребя эти бумаги в руках, она начала рассказывать Омеру о доме, который они совместно сдавали в аренду, и о его съемщике. Не обращая внимания на то, что Омер упорно делает вид, будто все это его не интересует и он думает о чем-то другом, тетя Джемиле подробно изложила все относящиеся к делу сведения и только потом, облегченно вздохнув, передала ему бумаги. Все это время Омер, чтобы не смотреть на Назлы, гладившую кошку, и не показывать вида, что внимательно слушает тетю Джемиле, пытался прислушиваться к беседе двух политиков. Мухтар-бей рассказывал о том, как встречался когда-то с Исмет-пашой[54], – так, словно речь шла о чем-то вполне обыденном.
Когда Джемиле-ханым наконец сказала все, что хотела сказать, Мухтар-бей как раз начал превозносить нынешнее правительство, возглавляемое Исмет-пашой. В стратегически важных местах своей речи он поглядывал на Омера, и взгляд его говорил: «Пожалуйста, расскажите своим друзьям-англичанам об этом правительстве, чтобы они поняли, какое оно замечательное!» При этом у него снова был вид несправедливо обиженного человека. В какой-то момент, прервавшись, он спросил Омера:
– А вы, молодой человек, что думаете обо всем этом?
– О чем именно, эфенди?
– О наших реформах, о Турции, о нас?
– Я согласен, эфенди! – ответил Омер, улыбнулся Назлы и тут же решил, что это было глупо.
Мухтар-бей раздраженно махнул рукой и скривил губы:
– С чем вы согласны? Или с кем? Ладно, не важно. Чем вы сейчас думаете заняться?
– Думаю зарабатывать деньги. Буду работать на строительстве железной дороги из Сиваса в Эрзурум.
– Стало быть, в первую очередь вы будете помогать осуществлению реформ. Эта железная дорога имеет огромное значение. На востоке сейчас неспокойно. Строительство этой железной дороги превратит Турцию в единое целое, принесет реформы на восток. Вы, таким образом, будете служить делу реформ. Вот как вам следовало бы говорить. А деньги – это дело десятое! – И Мухтар-бей посмотрел на Назлы, пытаясь прочесть в ее глазах одобрение. – Разве не так?
– Какой ты прогрессивный, Мухтар! – сказал второй депутат меджлиса.
– Нет, скажи, разве я не прав? – спросил тот, сел в кресло, с которого, разволновавшись, только что встал, и продолжил прерванный разговор.
Омер чувствовал себя немного обескураженным. Он сидел, поглядывая на Назлы и кошку у нее на коленях, и размышлял о словах Мухтар-бея. Потом заметил, что смотрит пустым взглядом на девушку, и смутился. В это время тетя Джемиле очень кстати снова пустилась в воспоминания:
– Это было в тот год, когда в Европе началась война. Твои покойные родители, покойный дядя Тевфик и я все вместе пошли в один ресторан, незадолго до того открывшийся в Бейоглу – нет-нет, не в Бейоглу, а рядом с Туннелем. Там было очень мило. В то время вообще было мало подобных мест, куда можно было пойти женщинам. Ты стал озорничать, мама твоя рассердилась, а я и говорю: дай-ка я возьму его на ручки, успокою. И вот взяла я тебя, укачиваю, а ты, негодник, знаешь, что сделал? Да еще на мое новое шелковое платье? И вот я тебя к себе прижимаю, чтобы твоя мама не увидела пятно и еще больше не рассердилась, и при этом… – Тут тетю Джемиле охватил приступ смеха.
Засмеялся и Омер, краем глаза поглядывая на Назлы. Та поморщилась – история явно показалась ей неприятной, и Омер рассердился на тетю за то, что она ее рассказала. Потом сделал вид, будто вспомнил о чем-то важном, и встал:
– Я, пожалуй, уже пойду.
Как он и ожидал, сначала его пытались отговорить, потом смирились и встали, чтобы проводить. Прощаясь, Мухтар-бей сказал Омеру:
– Не забывайте о наших реформах. Всегда помните о них! Первым делом нужно думать о благе государства, а потом уже о своем собственном. Согласны? Передавайте привет вашей тетушке и ее мужу!
Тетя Джемиле тоже велела передавать приветы в Бакыр-кёй.
– И приходи к нам еще. Не придешь – обижусь, так и знай! Ты и сегодня бы не пришел, если бы не это. – Она показала на конверты, которые Омер держал в руках, и тут же извиняющимся голосом прибавила: – Нет-нет, это я пошутила!
Омер что-то отвечал тете, но внимание его было сосредоточено на Назлы, которая стояла у двери, по-прежнему с кошкой на руках. «Я буду завоевателем!» – вдруг сказал он сам себе. Пожал Назлы руку, погладил кошку по голове и пошел. Спускаясь по лестнице, снова пробормотал: «Буду завоевателем!» Джемиле-ханым прокричала ему вслед, чтобы надел пальто, потому что на улице холодно. На улице действительно дул холодный ветер. У больницы «Гюмюш-суйу» стояла армейская машина. По лестнице, прихрамывая и опираясь на плечи двух своих товарищей, поднимался солдат. Омер поймал такси и велел ехать в Бакыркёй.
По пути он вспоминал события этого длинного дня. Утром позавтракал с тетей и дядей, посмотрел, как режут барашка, пообедал у других родственников, после обеда поехал к Рефику. На улицах праздничного Стамбула, в просторных, жарко натопленных гостиных, заполненных большими шумными семьями, было что-то такое, от чего хотелось держаться подальше. Вспоминая прошедший день, он чувствовал, как нарастает в нем желание сломать, перевернуть с ног на голову что-нибудь в здешних порядках – только вот что? «Нет, я не хочу застыть в этом тихом ватном спокойствии, в ленивой семейной жизни! Но если не это, то что?» – подумал Омер, потянулся и зевнул.
Глава 6. Что делать?
За ужином Омер и Мухиттин ели котлеты по-измирски, специально приготовленные поваром Нури по случаю прихода друзей Рефика, участвовали в семейной беседе, развлекали всех как могли. Потом снова удалились в кабинет и стали болтать о своем – но опять, правда, не о том, о чем хотелось поговорить на самом деле. Рефик думал, что настоящий разговор пойдет после того, как все лягут спать, а они спустятся в опустевшую гостиную. Раньше всегда так и было. По сле долгих часов, проведенных за покером, они спускались, ставили самовар и говорили, говорили… Мухиттин однажды сказал, что примерно так же проводили вечера Пушкин и другие просвещенные русские дворяне, – он прочитал об этом в одной книжке.
Часы за дверью начали бить. Омер потянулся и вытянул голову, чтобы посмотреть на поднявшиеся в воздух вместе с рукой часы на своем запястье. Потом зевнул и снова вернулся к книге, которую листал. Мухиттин забарабанил пальцами по подлокотнику кресла. С лестницы донеслись звуки шагов, потом затихли, и снова слышно стало только тиканье часов.
– Давайте пойдем в гостиную, – предложил Рефик.
Стараясь не шуметь, они спустились. Рефик по узкой лестнице прошел на кухню и обрадовался, увидев, что Нур поставил самовар. Вместе с самоваром вернулся в гостиную. Мухиттин уже расположился в любимом кресле Джевдет-бея.
Омер расхаживал по соседним комнатам с сигаретой в руке, разглядывал мебель. Выходя из комнаты, в которой стояли инкрустированный перламутром гарнитур и фортепиано, он сказал:
– В этом доме ничего не меняется! – Увидел самовар, обрадовался и прибавил: – Не думай, я это не в укор тебе говорю.
Рефик улыбнулся, заметив, что вид кипящего самовара, как ему и хотелось, начинает благотворно действовать на неразговорчивых дотоле друзей.
– Вот, стало быть, как ты думаешь? – сказал Рефик и, желая вовлечь в разговор Мухиттина, повернулся к нему. – А ты что скажешь?
– Ты же знаешь, что мне твой дом не очень нравится.
Рефик понял, что все будет именно так, как он хотел.
– Да уж знаю, – сказал он, улыбаясь, и, чтобы не молчать, прибавил: – Впрочем, разве тебе вообще нравится что-нибудь, кроме поэзии?
– А как же. Женщины, веселье, умные люди…
– Кстати, об умных людях, – вставил Омер, усаживаясь напротив Мухиттина. – Когда выходит твой сборник?
– Да что ты все об этом спрашиваешь? Скоро. Жду.
– Хорошо, а еще чем ты занимаешься?
– Работаю по специальности. Засиживаюсь на работе допоздна, возвращаюсь домой усталым. Иногда бываю в Бейоглу или в Бешикташе – у меня есть знакомые среди завсегдатаев тамошних мейхане[55]. Дома пишу стихи. Мне этого достаточно.
– Интересно, смогу ли я тоже когда-нибудь сказать: «Мне этого достаточно»? – проговорил Омер.
– Да, теперь наш Мухиттин и инженер, и поэт. Помнишь, ты когда-то говорил, что похож на Достоевского, потому что он тоже был инженером?
– Да нет, не поэтому, – сказал Омер, – а потому, должно быть, что в Мухиттине, как и в Достоевском, есть что-то демоническое.
Мухиттин усмехнулся. Ему нравилось, когда о нем говорили.
Рефик, желая порадовать друга, продолжал:
– А еще ты говорил, что когда-нибудь ослепнешь. Но самое главное, конечно, вот что: ты говорил, что если не станешь к тридцати годам хорошим поэтом, то покончишь с собой.
– Да, я в свое время чего только не говорил… Но от тех слов о поэзии и самоубийстве я и сейчас не отказываюсь.
Омер весело рассмеялся. Мухиттин бросил на него выразительный взгляд, но сказал лишь:
– Смейся, смейся… – с таким видом, будто был настолько уверен в своем решении, что не хотел даже тратить время на то, чтобы убедить в его серьезности других.
Рефик радовался, что снова все было как прежде. Он достал из буфета чашки, поставил на поднос сахарницу, посмотрел, заварился ли чай. Вроде бы ничего не забыл.
– Принеси-ка еще чего-нибудь с градусом, – попросил Омер.
– Да у нас ничего нет, только папин клубничный ликер. Он его по праздникам пьет.
– Ладно, не надо. А ты, Мухиттин, пьешь?
– Бывает.
– Однажды, кажется в сентябре, он пришел сюда совершенно пьяный, – сказал Рефик.
– Пить надо, дружище, надо! – провозгласил Омер.
– Почему это?
– Пить нужно потому… Как вкусно пахнет чай, Рефик!.. Потому что алкоголь – хорошая штука!
– Вы потом сами себе чай наливайте, кто сколько хочет, – сказал Рефик.
– Почему же хорошая?
– Ладно, объясню, – улыбнулся Омер с таким видом. будто хотел сказать: «Ты меня сам заставил, моя совесть чиста!» – Дело в том, что выпивка поднимает человека над повседневностью. – Почувствовав волнение, он встал с места. – Заставляет понять, как страшна обычная, заурядная жизнь!
– Вот, оказывается, какие в тебе кроются мысли! – удивился Мухиттин. – Да ты садись, садись.
– Я тебе в праздник говорил об этом, – сказал Рефик.
– Во мне вообще много чего кроется. Я многому научился в Европе. Я уже не буду тем лентяем, каким был раньше. Не буду довольствоваться малым. Я научился… Теперь я знаю: у меня только одна жизнь, а потом – все, конец.
– Что же, раньше ты этого не знал? – улыбнулся Мухиттин.
Омер, направлявшийся к столу, вдруг остановился:
– Да, теперь я знаю. Знаю кое-что такое, чего ты не понимаешь и поэтому смеешься. В жизни нужно что-то сделать, чтобы она не осталась пустой. Нужно все преодолеть и чего-то добиться. И чтобы другие это заметили. Я не хочу прожить заурядную жизнь!
– Что же ты тогда смеялся надо мной, когда я говорил о поэзии и самоубийстве?
– Смеялся. Но ты неправильно меня понял. Разве можно придавать такое значение стихам? Я…
– Выходит, нельзя? – переспросил Мухиттин.
Омер открыл краник самовара.
– Выходит, так! Во всяком случае, по моему мнению…
– Хорошо. Тогда интересно узнать, чем же ты намерен заняться? – спросил Мухиттин и снова начал барабанить пальцами по подлокотнику.
– Я поеду в Сивас, буду зарабатывать деньги! – Омер почти кричал. – Деньги! И с этими деньгами я добьюсь всего! Все будет моим!.. – Он вдруг замолчал, словно испугался сам себя. – Вот вы на меня смотрите с насмешкой. Думаете, я чересчур разгорячился? Или… Впрочем, да, я разгорячился.
Омер поставил чашку с чаем на трехногий столик, так и не донеся ее до губ, и сделал несколько резких движений рукой, точно помогая себе таким образом подобрать нужные слова. Заметив это, улыбнулся:
– Что-то нервный я стал в последнее время – потому что боюсь, что меня здесь засосет в трясину сонной, тихой семейной жизни. Ты, Рефик, не принимай это, пожалуйста, на свой счет. Но я не хочу, ничего не сделав, обрядиться в тапочки и утонуть в заурядности! – Сказав это, он краем глаза взглянул на ноги Рефика и облегченно вздохнул, увидев, что тот в ботинках. – А я хочу очень многое сделать! Я хочу жить богатой и полной жизнью. Жить богатой жизнью – и стать в буквальном смысле богатым, чтобы все в этой жизни было моим! – И он забормотал, словно повторяя затверженное наизусть: – Женщины, деньги, всеобщее восхищение…
Вспомнив про чай, взял чашку и вернулся на свое место.
– Хорошо, но почему же ты так принижаешь поэзию?
– Потому что поэзия – занятие для безропотных. Что ты сокрушишь стихами, чем с их помощью овладеешь? Будешь терпеливо ждать… Ха! Старая сказка. Жди – и дождешься! Я теперь в это не верю. Не верь тем, кто говорит, что нужно быть терпеливым! Что до меня, то я верю только в себя самого.
– Это все идеи не новые… – протянул Мухиттин.
– Да, ты, наверное, вычитал их в книгах. Я, может быть, и не прочел так много, как ты, но я это знаю. Если бы я, как ты, прочитал бы об этом в какой-нибудь книге, тоже сказал бы: идеи, мол. Но для меня это не идеи, а жизнь. Это для меня – все.
– Кажется, я тебя понял. Но не согласен с тобой. Кто знает, куда заведет тебя твое необузданное честолюбие…
– Об этом я не думал. Но хочу жить так, как сказал. Рефик, почему мы пьем этот чай, когда могли бы пить вино?
– Да, нервным ты стал и беспокойным, еще хуже меня, – проговорил Мухиттин. – Но эта одержимость тебя рано или поздно изнурит и погубит.
– Если хочешь, я принесу ликер, – сказал Рефик.
– Нет, не надо. Погубит, говоришь? – Омер встал и начал медленно расхаживать по комнате.
– Да, – сказал Мухиттин, взглянул на расхаживающего Омера и прибавил: – Хотя не знаю.
Весь вид Омера, казалось, говорил: «Посмотрите, какой я красивый и умный! Такого разве может что-нибудь погубить?»
Наступило молчание. Мухиттин встал и налил себе еще чая. Омер стал расспрашивать Рефика об открывшихся в последнее время книжных магазинах, тот что-то ему отвечал. В разговор вмешался и Мухиттин: рассказал об одном поэте по имени Джахит Сыткы[56]. Он с ним познакомился в каком-то мейхане, не то в Галатасарае, не то в Бешикташе. Был Джахит некрасивым и застенчивым и прямо-таки засветился от счастья, когда его похвалил сам Пеями Сафа[57]. Питейные заведения Бейоглу он не жаловал, поэтому не был знаком с другими молодыми поэтами. Начали говорить о том, как изменился в последнее время Бейоглу и его главный проспект, но понятно было, что думают они не об этом, а о сказанных недавно словах. Разговор о Бейоглу, лавках и меня ющемся на глазах Стамбуле затянулся надолго, но по-настоящему никого не увлек.
Когда в гостиной снова воцарилось молчание, Мухиттин, глядя на дым своей сигареты, промолвил:
– Да, вот ты, значит, как думаешь…
– Именно! Нужно держаться как можно дальше от обычной жизни, от всего заурядного. Но это еще не все. Нужно жить громко! Нужно жить так, чтобы весь мир стал твоим! Я это еще и еще раз могу повторить. – Ему, казалось, было даже неловко высказывать настолько неопровержимые суждения. – Нужно преодолеть очарование повседневной жизни и ее маленьких радостей!
С решительным видом человека, готового отстаивать свои убеждения, Омер встал, подошел к самовару и налил себе еще чая.
– Это всего лишь громкие слова, – сказал Мухиттин.
Омер поставил чашку на поднос.
– Знаешь, что я тебе скажу? Только ты не пугайся. Я не хочу быть просто каким-то вшивым турком!
– Ах та-а-ак!.. – сказал Мухиттин.
Словно выстрелили из пистолета.
Рефик сидел, переводя взгляд то на Омера, то на Мухиттина.
– Ты хоть понимаешь, что ты сейчас сказал?
Омер и сам, похоже, испугался своих слов. Он нервно крутил краник самовара, и чашка никак не могла наполниться. Потом посмотрел на Мухиттина. Взгляд его, казалось, говорил: «Да шутка это была, шутка!»
И снова уставился в чашку.
– Что-то в этом духе мне говорила Атийе-ханым, жена Саита Недима. Мы с ней познакомились в поезде. Помнишь, Рефик, я тебе рассказывал?
– Нет, ты объясни, что ты хотел этим сказать! – заорал Мухиттин.
– Мухиттин, милый мой Мухиттин! Ведь мы же с тобой друзья, забыл? Столько лет уже нашей дружбе…
– Да, но такого, сказать по правде, я от тебя не ожидал!
Омер поставил чашку на столик, присел рядом с Мухиттином и снова положил ему руку на плечо, словно терпеливый и заботливый старший брат.
– Да я ведь ничего не говорю, Мухиттин. Я просто пытаюсь понять, как мне жить. – Потом вдруг убрал руку и повернулся к Рефику. – Эх, нет в Турции терпимости! А она очень важна. Что скажешь?
– Почему же обыденная, как ты говоришь, жизнь обязательно должна быть плоской и глупой? Почему нужно непременно бежать от ее маленьких радостей, которые ты так презираешь? В обыденной жизни тоже есть своя… своя скромная, неброская поэзия. – сказал Рефик и смущенно потупился.
– Ты о Перихан думаешь, так ведь? И правда, Перихан очень…
Рефик покраснел:
– Нет, я вовсе не о ней думал, когда говорил…
– Я тебя понимаю. Такую женщину, как Перихан, непросто найти, – перебил друга Омер.
– Да нет же, я не о ней! Я о том, что можно быть скромным, непритязательным.
Мухиттин вдруг рассмеялся.
– Скромность? Хорошо, а эти комнаты? Эти вещи? – сказал он, обводя рукой гостиную. – Как среди всего этого, да еще, не обижайся, с такой красивой женой, как у тебя, быть скромным? Ха-ха. Не сердишься? Если хочешь быть скромным, живи так, как я живу. Тогда получится! – Он встал на ноги, словно решил, что теперь настала пора показаться во весь рост. – Но мне не нравится быть непритязательным. Я хочу всем показать, какой во мне талант! По этому вопросу у нас с Омером схожие взгляды. Но только по этому!
– Хорошо, почему же ты не хочешь, как я, быть Растинь-яком?
– Кем-кем? Растиньяком? Бальзака, стало быть, почитываем? Думаешь, ты похож на этого типа?
– Нет, это не я придумал, это сказала Атийе-ханым, жена Саит-бея.
– Ну и семейка, – раздраженно бросил Мухиттин. – Чему ты у них только не научился!
Омер вскочил на ноги:
– Друзья, постарайтесь меня понять! Я ведь о чем говорю? О том, что хочу жить полной, насыщенной жизнью! Понимаете? Мы уже десять лет друг друга знаем. Не смотрите на меня так! Я знаю, в этом моем желании есть, может быть, что-то маниакальное. Пусть так. Но я знаю, чего хочу! Нам дана одна жизнь. Давайте задумаемся, как надо ее прожить. Никто об этом не думает! Ты, Мухиттин, хочешь сказать все своими стихами. Достаточно ли этого? Терпеть, писать стихи – и все? Зачем ждать, пока тебя не оценят? А ты, Рефик, готов раствориться в семейной обыденности. Я ничего не говорю – пожалуйста! Но постарайтесь понять меня! А то вы на меня так смотрите, что я иногда просто пугаюсь.
– Ну, бояться нас, дружище, не надо! – заметил Мухиттин.
– Сколько лет мы уже знаем друг друга! – сказал Омер и подошел к Мухиттину. – Встань, дай мне тебя обнять!
– Ты как пьяный, честное слово, – сказал Мухиттин, однако все же встал. Похоже, он тоже был взволнован.
Друзья, улыбнувшись, обнялись и расцеловались.
Рефик тоже почувствовал, что разволновался. Ему захотелось встать и присоединиться к друзьям, но он так и остался сидеть, вспоминая свои недавние слова, думая о Перихан и о том, какой она выглядит в глазах Омера и Мухиттина. Как-то неловко ему было.
– Как в студенческие годы! – провозгласил Омер.
Рефик наконец тоже поднялся на ноги:
– А помните, как однажды на лекции по сопротивлению материалов… – Увидев, что друзья уставились на дверь, он тоже повернулся в ту сторону. – А, папа, это ты…
Джевдет-бей, облаченный в голубую пижаму с белыми полосками и длинный халат, увидев их, тоже удивился и остановился у двери – сначала, должно быть, хотел уйти незамеченным, но потом понял, что не удастся, и обрадовался, что в такой поздний час нашел себе развлечение. Медленными шагами побрел на свое привычное место.
– Добрый вечер, молодые люди, добрый вечер. Что-то мне нынче не спится.
– Мы, наверное, сильно расшумелись? – спросил Омер.
– Нет-нет. Это от старости. И в желудке какая-то тяжесть. Наверное, переел за ужином, – сказал Джевдет-бей и смущенно прибавил: – Красивая у меня пижама?
– Ничего не скажешь, эфенди, очень красивая! – сказал Мухиттин с насмешливым выражением на лице.
– О чем разговариваете? – спросил Джевдет-бей, аккуратно усаживаясь в любимое кресло. – Ну-ка, расскажите!
– О том, что нужно делать в жизни, – ответил Омер.
– Ишь ты! Ну и что же?
– Пока еще точно не решили.
– Да что же может быть проще? Нужно работать, любить, есть, пить, смеяться!
– Но должна же быть в жизни какая-то цель! Мы как раз об этом спорили.
Джевдет-бей приложил ладонь к уху:
– Цель?
– Да, папа, главная задача всей жизни. Об этом они и говорят, – сказал Рефик.
– И пусть себе говорят. – Джевдет-бей даже не пытался казаться вежливым. – А ты такими вопросами голову себе не забивай. Ты женат. Твои цели теперь понятно какие. Семья и работа. Ну а еще о чем вы тут беседовали?
– Я еще говорил о Саит-бее, – вспомнил вдруг Омер. – Вы знали его отца, Недим-пашу. Вроде бы даже ваша свадьба…
– Да-да. Свадьба была в его особняке, – сказал Джевдет-бей слегка раздраженно. – Рефик, не сочти за труд, сходи-ка вниз и принеси мне каких-нибудь фруктов. Очисти апельсин, что ли.
– Мы с Саит-беем познакомились в поезде.
– Оставь ты этого Саита в покое. Ты вот что скажи: работу себе нашел? Ищи быстрее. И хорошую девушку. Ты, хвала Аллаху, парень видный, да еще и с отличным образованием. Да, хорошую девушку тебе надо, хорошую девушку… Вот и ответ на твой вопрос. Вот что важно в жизни!
Рефик ушел на кухню.
