Орхан Памук
Чумные ночи
Глава 4
Высадив у острова Мингер Бонковского-пашу с помощником, врачом Илиасом, пароход его величества «Азизийе» продолжил свой путь к Александрии. Делегация, которую он вез, должна была убедить воинственных китайских мусульман не присоединяться к быстро набирающему силу народному восстанию против европейцев.
В 1894 году Япония вторглась в Китай, и ее армия, реформированная по европейскому образцу, быстро разгромила китайскую, которая воевала по старинке. Китайская императрица, бессильная противостоять японцам, поступила так же, как примерно за двадцать лет до того султан Абдул-Хамид II, потерпевший тяжелое поражение от более современной русской армии: она попросила помощи у западных держав. Англичане, французы и немцы защитили Китай от японцев, однако, получив большие торговые и юридические привилегии, принялись делить страну на зоны колонизации (французы обосновались на юге, англичане – в Гонконге и на Тибете, немцы – на севере) и с помощью миссионеров усиливать свое политическое и культурное влияние.
Это побудило нищий китайский народ, в особенности традиционалистов и религиозных фанатиков, взбунтоваться. Заполыхали восстания против правивших страной маньчжуров и «чужаков», в первую очередь христиан и европейцев. Принадлежащие пришельцам с Запада предприятия, банки, почты, клубы, рестораны, магазины и церкви сжигали. Миссионеров и обращенных в христианство китайцев стали убивать прямо на улицах. За быстро разгоравшимся народным восстанием стояла секта, хранившая секреты традиционных боевых и магических искусств. Европейцы называли этих бойцов «боксерами». Императорское правительство, расколовшееся на традиционалистов и веротерпимых либералов, не могло справиться с мятежниками – мало того, армия понемногу переходила на их сторону. Наконец к восстанию против чужаков присоединилась сама императрица. В 1900 году европейские посольства в Пекине были осаждены китайской армией, а рассвирепевший народ принялся расправляться с христианами и иностранцами. И еще до того, как западные державы успели отправить на помощь свою объединенную армию, в уличной стычке был убит немецкий посол фон Кеттелер, сторонник самой агрессивной политики в отношении Китая.
Германский император Вильгельм II отреагировал чрезвычайно жестко. В Бремерхафене[20], провожая немецкие войска на подавление пекинского восстания, он велел солдатам быть беспощадными, как гуннский вождь Аттила, и не брать пленных. Европейские газеты полнились репортажами о варварстве, жестокости и кровожадности повстанцев, к которым примкнули и местные мусульмане.
В те же самые дни кайзер Вильгельм отправил в Стамбул телеграмму, прося султана Абдул-Хамида оказать ему помощь в Китае. Дело в том, что солдаты, напавшие на немецкого посла, прибыли в Пекин из провинции Ганьсу и были мусульманами. По мнению кайзера, османский султан, являющийся одновременно халифом мусульман всего мира, должен был сделать что-нибудь, чтобы привести в чувство обезумевших фанатиков и положить конец убийству христиан, например отправить войска в Китай и помочь европейцам подавить восстание.
Абдул-Хамид не мог так просто отказать ни англичанам, спасшим его от русских армий, ни их союзникам-французам, ни кайзеру Вильгельму, который посещал его в Стамбуле и всегда проявлял к нему дружеское расположение. Султан отлично понимал, что, если великим европейским державам понадобится, они, объединившись, могут в один присест проглотить Османскую империю, разделить земли этого, по выражению русского царя Николая I, «больного человека Европы» и создать на них множество маленьких государств, говорящих каждое на своем языке.
Борьба мусульман против великих держав вызывала у Абдул-Хамида противоречивые чувства. Его весьма интересовали и многочисленные, судя по донесениям, мусульманские восстания в Китае, и движение Мирзы Гулама Ахмада[21], призывавшего мусульман Индии восстать против англичан. С сочувствием следил он за восстанием Безумного Муллы[22] в Сомали и за другими возмущениями против европейцев в Африке и Азии. Для наблюдения за некоторыми из них он посылал особых военных атташе, а иногда, втайне даже от своего собственного правительства и чиновничьего аппарата (везде шпионы!), пытался оказывать повстанцам помощь. Порой он верил, что, сделав ставку на ислам (а к этому его подталкивало и то, что с отпадением от империи балканских территорий и средиземноморских островов христианского населения в ней становилось все меньше), он, султан Абдул-Хамид, сможет объединить вокруг себя и против Запада мусульманские общины и государства всего мира, – тогда ему хотя бы будет чем грозить великим державам. Как видим, Абдул-Хамид изобрел то, что мы сегодня называем политическим исламом или исламизмом.
Однако султан, большой любитель оперы и детективных романов, вовсе не был искренним и последовательным исламистом, сторонником джихада. Когда в Египте вспыхнуло восстание Ораби-паши[23], Абдул-Хамид сразу понял, что оно по сути своей националистическое и направлено не только против англичан, но против всех иностранцев, в том числе и турок. Паша-исламист вызывал у Абдул-Хамида отвращение, и султан искренне желал англичанам скорейшей победы. Что же до восстания Махди[24], которое доставило англичанам столько неприятностей в Судане и стоило жизни генералу Чарльзу Гордону, прозванному любившими его местными мусульманами Гордоном-пашой, то под давлением английского посла Абдул-Хамид назвал его «бунтом голодранцев» и заявил, что поддерживает Великобританию в этом конфликте.
Раздираемый двумя противоречивыми желаниями (не вызвать гнев великих держав и при этом показать миру, что он является халифом и вождем всех мусульман мира), Абдул-Хамид нашел замечательный выход из положения: он не будет посылать в Китай солдат для расправы с местными мусульманами; он отправит к ним делегацию, которая именем халифа убедит их не воевать с европейцами.
Главу этой делегации, многоопытного генерал-майора (который сейчас никак не мог уснуть в своей каюте), Абдул-Хамид выбрал сам, а в помощники ему дал двух опять-таки лично ему знакомых и высоко им ценимых ученых мужей. Один был специалистом по истории ислама, другой – знаменитым знатоком шариата, у одного борода была черная, у другого – седая. Оба ходжи[25] целыми днями сидели в большой кают-компании «Азизийе», напротив висящей на стене огромной карты Османской империи, и беседовали о том, к каким доводам прибегнуть в разговорах с китайскими мусульманами. Один из них, историк, утверждал, что главная их цель состоит не в том, чтобы умиротворить восставших единоверцев, а в том, чтобы внушить им представление о могуществе ислама и главы всех мусульман – халифа Абдул-Хамида. Седобородый знаток шариата, человек более осмотрительный, втолковывал собеседнику, что джихад может считаться таковым лишь в том случае, если к нему примкнет правитель страны, король или падишах, а между тем китайская императрица уже перестала поддерживать повстанцев. Иногда в беседах участвовали и другие члены делегации – военные и переводчики.
В полночь, когда «Азизийе» под полной луной на всех парах шел в направлении Александрии, доктор Нури заметил, что в кают-компании горит свет, отвел туда свою жену и показал ей висящую на стене карту империи – той, которую шесть столетий назад создавали далекие предки Пакизе-султан. Абдул-Хамид приказал изготовить эту карту через четыре года после восшествия на престол, весной 1880 года, после того как на Берлинском конгрессе ему с помощью англичан удалось вернуть часть земель, потерянных в войне с Россией. В той войне, начавшейся, едва Абдул-Хамид, которому тогда было тридцать четыре года, сел на трон, от Османской империи были отторгнуты обширные земли: Сербия, Черногория, Фессалия, Румыния, Болгария, Карс, Ардаган. Абдул-Хамид всем сердцем верил, что эти потери будут последними, что империя больше не лишится ни клочка земли, и, воодушевленный такими надеждами, повелел разослать экземпляры карты – поездами, пароходами, на лошадях и на верблюдах – по всем, даже самым дальним уголкам своего государства, чтобы она висела во всех казармах, управах и посольствах. Члены делегации многажды видели ее в самых разных городах и городках Османской империи, раскинувшейся от Дамаска до Янины, от Мосула до Салоник, от Стамбула до Хиджаза, и каждый раз с почтительным удивлением задумывались о том, до чего же велика их страна, а затем с грустью вспоминали, что империя-то, увы, на самом деле уменьшается, да все быстрее и быстрее.
Замечу, что тут Пакизе-султан вспомнился один слух, который ходил во дворце Йылдыз, и она поделилась им с мужем, а потом (в письме) и с сестрой. Будто бы Абдул-Хамид, очень любивший своего сына Селима, однажды, когда мальчику было лет десять-одиннадцать, без предупреждения зашел в его комнату и увидел, что шехзаде[26] рассматривает уменьшенную копию той самой, изготовленной по его, Абдул-Хамида, повелению карты. Султан очень обрадовался, но, подойдя поближе, заметил, что некоторые земли закрашены, как в детской книжке-раскраске, черным цветом. Присмотревшись внимательнее, он понял, что шехзаде закрасил земли, которые империя утратила (или формально не утратила, но без борьбы передала под управление врагов) за годы правления отца. И тогда Абдул-Хамид в одночасье возненавидел недостойного сына, который винит отца в том, что Османская империя уменьшается и исчезает. Далее Пакизе-султан, не питающая к дяде никаких добрых чувств, пишет, что ненависть султана разгорелась еще сильнее десять лет спустя, когда в шехзаде Селима влюбилась кузина гаремной наложницы, на которую Абдул-Хамид положил глаз.
В детстве Пакизе-султан часто слышала разговоры о катастрофических территориальных потерях, которые Османская империя понесла сразу после низложения ее отца, Мурада V. В те дни, когда русские войска в сине-зеленых мундирах заняли Сан-Стефано, откуда до дворца Абдул-Хамида было всего четыре часа пути, стамбульские площади, сады и пожарища заполнились армейскими палатками, которые власти раздавали беженцам – светлокожим, зеленоглазым балканским мусульманам, обращенным в бегство русской армией и в одночасье потерявшим все, что у них было. Османская же империя за четыре месяца утратила бо́льшую часть балканских земель, которыми владела четыре сотни лет.
Супруги напомнили друг другу и об иных потерях, про которые слышали от взрослых в детские годы. Кипр, лежащий к востоку от острова Мингер, который «Азизийе» недавно оставил за кормой, в 1878 году (не успел еще закончиться Берлинский конгресс) перешел под контроль англичан, со всеми своими благоуханными апельсиновыми садами, густыми оливковыми рощами и медными рудниками. Египет, в противоположность тому, что говорила карта, уже давным-давно не принадлежал Османской империи. В 1882 году, во время восстания Ораби-паши, англичане под предлогом защиты христианского населения Александрии подвергли город обстрелу из корабельных орудий, а затем оккупировали всю страну. (В моменты, когда подозрительность Абдул-Хамида достигала степени паранойи, хитроумный султан начинал думать, что исламистское восстание в Египте устроили сами англичане, чтобы был предлог для вторжения.) В 1881 году французы прибрали к рукам Тунис. Как и предрек русский царь сорок семь лет назад, великим державам достаточно было просто сговориться между собой, чтобы начать делить наследство «больного человека».
А больше всего членов делегации, дни напролет сидевших у карты Абдул-Хамида, беспокоило то, что на ней рассмотреть было невозможно: западные державы, поддерживающие национально-освободительные мятежи вечно недовольных османским правительством христианских подданных империи, были могущественнее ее не только в военном плане. Они были сильнее экономически, они лучше управлялись и располагали более многочисленным населением. В 1901 году на огромных пространствах Османской империи проживало девятнадцать миллионов человек. Пять миллионов из них не были мусульманами. Несмотря на то что немусульмане платили больше налогов, их считали людьми второго сорта, и потому они жаждали справедливости, равенства и реформ, ожидая защиты от Европы. Население северного соседа – России, с которой Османская империя постоянно воевала, – составляло семьдесят миллионов, а Германии, с которой были установлены дружеские отношения, – почти пятьдесят пять миллионов. Экономическое производство европейских стран, включая Великобританию, превышало слабенькое производство Османской империи в двадцать пять раз. К тому же мусульмане, поставлявшие империи административные и военные кадры, в экономическом плане всё менее и менее могли конкурировать с греческими и армянскими коммерсантами, набиравшими силу уже и в провинции. Власти османских вилайетов[27] не могли удовлетворить требования, предъявляемые этой крепнущей немусульманской буржуазией. На недовольство христиан, желающих самостоятельно управлять своими землями и платить, самое большее, столько же налогов, сколько платят мусульмане, губернаторы могли ответить лишь насилием, казнями, пытками и ссылками.
Когда супруги вернулись в свою каюту, Пакизе-султан сказала мужу:
– Вас снова что-то гнетет. О чем вы думаете?
– Очень хорошо, что мы едем в Китай и можем хотя бы на время забыть обо всем! – ответил доктор Нури.
Но Пакизе-султан поняла по выражению его лица, что мысли мужа заняты эпидемией на Мингере и тем, как будет с ней бороться Бонковский-паша.
Глава 5
Сосновая лодка с заостренным, как это принято на Мингере, носом приблизилась к скалистому берегу и пошла вдоль высоких крепостных стен. Не было слышно ни звука, кроме скрипа уключин и плеска волн, легонько ударяющихся о величественные скалы, над которыми вот уже около семи столетий высилась крепость. Фонарей не было, только кое-где в окнах теплился свет, но в небе сияла луна, и в ее волшебном мерцании Арказ, столица и самый большой город вилайета Мингер, казался розовато-белым миражом. Бонковскому, хоть он и был позитивистом, совершенно не склонным к суевериям, все же почудилось в этой картине нечто зловещее. На остров он приехал впервые, хотя когда-то давно султан и предоставил ему концессию на выращивание здесь роз. Много лет ему представлялось, что этот первый приезд будет торжественным, радостным и веселым. Ему и в голову не приходило, что он явится на остров, прячась, словно вор, в полночной темноте.
Лодка вошла в небольшую бухточку, взмахи весел замедлились. С берега дул влажный ветер, пахнущий липовым цветом и водорослями. Причалили они не к большой пристани, где была таможня, а к маленькому рыбацкому причалу, притулившемуся рядом с Арабским маяком (такое название он носил потому, что был построен, когда островом владели арабы). Здесь было темно и укромно. Губернатор Сами-паша, получивший от султана приказ не афишировать приезд главного санитарного инспектора, выбрал этот причал не только потому, что местность вокруг лежала совершенно безлюдная, но и потому еще, что отсюда было далеко до его резиденции.
Бонковский-паша и его помощник Илиас сначала передали встречающим, двум субъектам в черных сюртуках, свои чемоданы и прочие вещи, а потом, схватившись за протянутые с причала руки, выбрались из лодки сами. На набережной ждал присланный губернатором экипаж, в который они и сели, никем не замеченные. Сами-паша предоставил своим тайным гостям специальное бронированное ландо, которым пользовался во время официальных церемоний и в тех случаях, когда не хотел близкого общения с народом. Досталось оно ему от предшественника, чья мнительность не уступала дородности: тот всерьез принял угрозы греческих анархистов-романтиков, желавших отторгнуть остров от Османской империи (угрозы тем более убедительные, что в тот момент анархисты основательно заинтересовались бомбометанием), и заказал металлические пластины лучшему кузнецу Арказа, а деньги на это выудил из местного, хронически дефицитного бюджета.
Лошади, повинуясь кучеру Зекерии, тронулись с места, и бронированное ландо покатило по набережной, мимо погруженных во мрак отелей и зданий таможни, а затем, не доехав немного до Стамбульского проспекта, свернуло налево, к взбегающим по склону переулкам. Бонковский-паша и его помощник смотрели в окошки на облитые лунным светом старые, замшелые каменные стены, деревянные двери, закрытые окна и фасады из розового кирпича, вдыхая аромат жимолости и сосен. Когда ландо выкатило на площадь Хамидийе, они увидели часовую башню, которую местные власти намеревались достроить к двадцать пятой годовщине правления его величества, то есть к последнему августовскому дню, но, увы, не успели. Перед греческой средней школой и почтамтом, который раньше называли телеграфной станцией, горели фонари, и свет их выхватывал из мрака фигуры часовых, которых губернатор Сами-паша расставил на всех перекрестках после того, как поползли слухи о чуме.
– Его превосходительство губернатор – своеобразная личность, – заметил Бонковский-паша своему помощнику, когда они остались одни в выделенной им комнате гостевого дома. – Но я не ожидал увидеть город таким тихим, мирным, благополучным. Это его большой успех, если, конечно, нас не ввела в заблуждение темнота.
Доктор Илиас, грек, уроженец Стамбула, уже девять лет был помощником главного султанского фармацевта. Вместе они немало поездили по империи, борясь с эпидемиями, ночуя то в отелях, то в губернаторских или больничных гостевых домах, то в гарнизонных казармах. Пять лет назад эти двое доставили в Трабзон[28] целое судно с дезинфектантами, обработали ими весь город и спасли его от холеры. В другой раз, в 1894 году, когда холера распространилась в окрестностях Измита и Бурсы[29], они обошли чуть не все тамошние деревни, ночуя в армейских палатках. Бонковский-паша проникся доверием к Илиасу, который помощником его стал, в общем-то, случайно (прислали из Стамбула), и привык делиться с ним всем, что было на душе. Власти и коллеги-медики благодаря многочисленным успехам и глубоким знаниям Бонковского и его соратника считали их едва ли не всемогущими «учеными-спасителями».
– Двадцать лет назад, когда Сами-паша был мутасаррыфом[30] в Дедеагаче[31], его величество отправил меня туда ликвидировать вспышку холеры. Тогда паша хоть и не сразу, но понял, что если будет проявлять неуважение ко мне и моим молодым помощникам, которых я взял с собой из Стамбула, ставить нам палки в колеса, то я не умолчу об этом в донесении султану, ибо всякое промедление будет стоить жизни многим и многим людям. Так что сейчас он может оказать нам холодный прием. – Это Бонковский сказал по-турецки. О делах государственных он предпочитал говорить на этом языке. Однако, поскольку оба учились в Париже (один – химии, другой – медицине), между собой они иногда объяснялись и по-французски. Вот и сейчас, пытаясь осмотреться в темной комнате, сообразить, где тут окно, где шкаф, а где просто тень, Бонковский пробормотал, словно сквозь сон, на галльском наречии: – Дурные у меня предчувствия.
Они уснули, но вскоре были разбужены странными звуками, похожими на крысиную возню. В Измире важнейшей частью борьбы с чумой была война с крысами, и теперь их очень удивило, что на Мингере, в гостевом доме, подведомственном губернатору, не расставлены крысиные ловушки. О том, что крысы и живущие на них блохи разносят чуму, множество раз телеграфировали из столицы во все вилайеты и санитарные управления на местах.
Впрочем, утром они решили, что в ночи их побеспокоили чайки, гнездившиеся на крыше ветхого деревянного дома. Губернатор Сами-паша, желая укрыть знаменитого ученого и его помощника от глаз любопытных газетчиков, торговцев-сплетников и злокозненных европейских консулов, распорядился поселить приезжих не в гостевых покоях новой губернаторской резиденции, а в этом заброшенном особняке, который за день до их приезда успели привести в порядок и снабдить охраной и слугами.
Поутру губернатор без церемоний явился навестить гостей и первым делом принес извинения за ветхость особняка. Бонковский-паша, снова увидевший Сами-пашу после долгого перерыва, поначалу решил было, что на того можно положиться. Весь облик губернатора, его крупная, величественная фигура, еще не поседевшая борода, густые брови и массивный нос говорили о силе и уверенности в себе.
Однако вскоре Бонковский и Илиас поняли, что рано обрадовались, ибо Сами-паша вел себя ровно так же, как и любой губернатор в любой части света, когда на подведомственной ему территории начинается мор.
– Никакой эпидемии в нашем городе нет! – с места в карьер заявил Сами-паша. – Никакой чумы, да хранит нас Аллах! И все же я распорядился, чтобы завтрак вам привезли из гарнизона. Они там даже свежеиспеченный хлеб прежде продезинфицируют, а потом уж едят.
Увидев, что в соседнюю комнату принесли на подносе оливки, гранаты, грецкие орехи, козий сыр и хлеб, Бонковский улыбнулся губернатору. Пока слуга в феске разливал по чашкам только что снятый с огня кофе, Сами-паша заговорил снова:
– Здесь у нас все – что мусульмане, что греки – очень любят посплетничать. Готовы разносить любые ложные слухи. Нет эпидемии – говорят, что есть, начнется – станут говорить, что нет ее. А потом напечатают в газетах: мол, Бонковский-паша сказал то-то и то-то, и поставят вас в неудобное положение. И все для того, разумеется, чтобы рассорить мусульман и христиан, взбаламутить наш тихий остров и отторгнуть его от Османской империи, как сделали с Критом.
Напомним, что за четыре года до описываемых событий расположенный неподалеку от Мингера Крит был занят войсками европейских держав – под тем предлогом, что на острове вспыхнул конфликт между мусульманами и христианами, который необходимо прекратить.
– Жители Мингера – люди мирные, так что здесь предлогом хотят сделать чуму! – прояснил свою точку зрения господин губернатор.
– В Измире, ваше превосходительство, во время чумы никого не интересовало, кто грек, кто мусульманин, кто христианин, – сказал Бонковский-паша. – И греческая газета «Амальтея», и османская «Ахенк», и даже торговцы, ведущие дела с Грецией, со всей серьезностью отнеслись к принятым нами мерам и строго соблюдали правила карантина. Именно это и принесло успех!
– Мы здесь хоть и с запозданием, но получаем газеты и новости из Измира, пароход «Мессажери» привозит, – ответил губернатор. – Позволю себе заметить, паша, что дело было не совсем так. Все консулы, в том числе греческий и французский, каждый день жаловались на введенные в Измире карантинные меры, писали в свои газеты и сеяли панику. Но здесь такого не будет. Я не позволю мингерским газетам публиковать подобные панические сообщения.
– Уверяю вас, как только население Измира осознало необходимость и пользу принятых мер, оно весьма охотно стало сотрудничать с властями вилайета и Карантинным комитетом. Губернатор Кыбрыслы Камиль-паша просил передать вашему превосходительству свой поклон и уверения в самых добрых к вам чувствах. Он, разумеется, осведомлен о моем визите сюда.
– Пятнадцать лет назад, когда Кыбрыслы Камиль-паша был великим визирем, я состоял у него в подчинении, возглавлял Управление вакуфов[32], – произнес Сами-паша, с легкой грустью вспоминая необычайные карьерные успехи своей молодости. – Его превосходительство Камиль-паша – чрезвычайно умный, достойный высочайшего почтения и, в полном соответствии со своим именем[33], безупречный человек.
– Его превосходительство Камиль-паша разрешил свободно публиковать сведения об эпидемии, и правильно сделал, – ввернул Бонковский. – Не лучше ли было бы, если бы и мингерские газеты сообщили о том, что на острове чума? Нужно, чтобы люди забеспокоились, чтобы лавочники хорошенько испугались за свою жизнь, тогда им в голову не придет противиться карантинным ограничениям.
– Об этом не беспокойтесь. Я здесь уже пять лет губернатором и заверяю вас, что здешние жители – и католики, и православные, и даже мусульмане – люди вполне цивилизованные, уж никак не хуже измирцев. Всем распоряжениям властей они повинуются. Однако сейчас, когда официально эпидемия еще не установлена, публикация такого рода сообщений привела бы к совершенно излишней тревоге.
– В таком случае распорядитесь, чтобы в газетах рассказывали про чуму, эпидемии, карантин, – не сдавался Бонковский-паша. – Тогда в случае необходимости местные жители будут охотнее слушаться. Вы же знаете, ваше превосходительство, что без помощи газет османскими землями управлять непросто.
– Мингер не Измир! – отрезал губернатор. – Здесь чумы нет. Именно поэтому его величество изволил распорядиться, чтобы ваш приезд держали в тайне. Однако, если чума все-таки есть, вам высочайше предписано ввести карантин, как в Измире, и остановить эпидемию. Члены Карантинного комитета, сообщившие о чуме, – греки и сторонники объединения с Грецией. Это навело его величество на определенные подозрения. Враждебные намерения могут вынашивать также иностранные консулы. Так что встречаться с членами Карантинного комитета вам запрещено.
– Это мне известно, ваше превосходительство.
– Слухи распускают пожилые врачи-греки из комитета. Они сразу раззвонят обо всем стамбульским газетам. Многим хотелось бы, по наущению иностранных консулов, провернуть здесь то же, что и на Крите, – отнять у нас остров и поставить его величество перед свершившимся фактом. Не хотелось бы об этом говорить, но за каждым нашим шагом следят. Будьте осторожны!
Таилась ли в этих словах угроза? Несколько мгновений три османских чиновника – мусульманин, католик и православный – молча смотрели друг на друга.
– Так или иначе, решать, кому и о чем следует писать в мингерских газетах, надлежит не вам, пусть вы и главный инспектор, а мне, как губернатору. – В голосе Сами-паши появились суровые нотки. – Однако я ни в малейшей степени не буду препятствовать вам в составлении доклада, в котором вы должны изложить все как есть. Прежде чем отбыть этим вечером в Измир на французском пароходе «Багдад», вы можете осмотреть трех больных, двоих мусульман и православного, и взять у них анализы. Да, еще у нас этой ночью умер один пожилой тюремщик. Никто даже не знал, что он болен. С вашего позволения, когда отправитесь осматривать больных, вас будет сопровождать охрана.
– К чему такие предосторожности?
– Остров у нас маленький, шила в мешке не утаишь. О визите приезжих врачей к больным наверняка начнут говорить, распускать слухи, которые никому не придутся по нраву. Никто не обрадуется известию, что на острове эпидемия. Всем понятно, что́ за этим последует: карантин, лавки придется закрыть, торговля остановится, по домам будут ходить врачи да военные. Вы не хуже меня знаете, как рискует врач-христианин, когда в сопровождении солдат пытается осматривать дома в мусульманском квартале. Если будете твердить про чуму, лавочники, у которых вся торговля пошла прахом, объявят вас лжецом, а завтра скажут, что это вы сами чуму и распространяете. Остров-то у нас, конечно, небольшой, но здесь ни на один роток не накинешь платок.
– Какова численность населения?
– По переписи тысяча восемьсот девяносто седьмого года население острова составляет восемьдесят тысяч, Арказа – двадцать пять. Мусульман и немусульман примерно поровну. Даже, наверное, можно сказать, что мусульман в последние три года стало больше за счет переселенцев с Крита, но едва так скажешь, сразу найдутся несогласные, так что не буду настаивать.
– Сколько смертей на сегодняшний день?
– Одни говорят, что пятнадцать, другие – и того больше. Некоторые семьи скрывают умерших – боятся, что закроют дом, лавку, сожгут вещи. А есть такие, что каждого покойника объявляют умершим от чумы. Каждое лето здесь многие маются животом, и каждый раз старый Никос, глава Карантинного комитета, хочет телеграфировать в Стамбул, что у нас, мол, холера. Я останавливаю его, прошу подождать. Он принимается поливать из шлангов средствами от заразы базар, бедные кварталы, улицы, по которым текут нечистоты, и вот уже никакой, с позволения сказать, «холеры» нет. Если написать в Стамбул, что люди умерли от холеры, поднимутся вопли об эпидемии, консулы и послы начнут лезть не в свое дело, а напишешь «летний понос» – никто ничего и не заметит.
– Людей в Арказе раз в восемь меньше, чем в Измире, а умерших уже сейчас больше.
– И причину этого предстоит выяснить вам, – изрек губернатор с таинственным видом.
– Мне повсюду попадались на глаза дохлые крысы. В Измире мы объявили войну этим грызунам.
– Наши крысы – совсем не то, что измирские! – заявил губернатор с едва заметной ноткой гордости. – Горные крысы, которые у нас здесь водятся, твари куда как более дикие. Две недели назад голод погнал их в города и деревни. Там, где им не удавалось найти съестного, они пожирали тюфяки, мыло, солому, шерсть, лен, ковры – все, что попадется, даже дерево. Весь остров напугали. Но потом Аллах их покарал, и они передохли. Но эту, как вы говорите, эпидемию крысы не приносили.
– Кто же тогда?
– Официально никакой эпидемии на сегодняшний день нет! – отрезал губернатор.
– Ваше превосходительство, в Измире тоже все начиналось с дохлых крыс. Вам, конечно, известно, что чуму переносят крысы и блохи. Это научно доказанный факт. Мы привезли в Измир из Стамбула крысоловки. Каждому, кто приносил десять убитых крыс, платили по одному меджидийе[34]. Мы попросили о помощи измирский охотничий клуб. Измирцы охотились на крыс на улицах, и мы с доктором Илиасом им помогали. Так и справились с эпидемией.
– Четыре года назад двое наших толстосумов, господа Мавроянис и Каркавицас, решили устроить у нас городской клуб, как в Салониках, по лондонской моде. Просили меня посодействовать. Но город у нас небольшой, ничего не вышло… Охотничьего клуба на нашем скромном острове, разумеется, нет. Научили бы вы нас, что ли, как на них охотиться-то, на этих ваших крыс!
Легкомысленный настрой господина губернатора встревожил врачей, однако они постарались этого не выдать, а стали рассказывать о последних научных открытиях, связанных с чумой и ее возбудителем. Тот факт, что крыс и людей убивает один и тот же микроб, был установлен во время эпидемии чумы 1894 года врачом по имени Александр Йерсен. Он был одним из тех ученых, которые, вооружась открытиями Луи Пастера в области микробиологии, добились огромных успехов в борьбе с эпидемическими болезнями во французских колониях и в густонаселенных, нищих городах далеко на Востоке. Благодаря наработкам немецкого врача Роберта Коха европейская наука сможет открыть возбудителей многих других болезней: тифа, дифтерии, проказы, бешенства, гонореи, столбняка – и создать вакцины от них.
