Орхан Памук
Черная книга
Глава 2
Когда отступят воды Босфора
Нет и не может быть ничего удивительнее жизни.
Кроме написанного человеком слова.
Ибн Зерхани[11]
Вы заметили, что воды Босфора отступают? Вряд ли. В наши дни, когда мы убиваем друг друга с удовольствием и восторгом веселящихся на празднике детей, мало кто интересуется тем, что происходит в мире. Даже эту колонку вы наспех просматриваете или в толчее на пристани, или на площадке переполненного автобуса, или сидя в тряском долмуше, и буквы прыгают у вас перед глазами. А я эту новость увидел в одном французском геологическом журнале.
Оказывается, температура воды в Черном море повышается, а в Средиземном – понижается. В результате дно морей прогибается и вспучивается, в нем образуются огромные пещеры, которые заполняет вода; одновременно – и в связи с теми же тектоническими процессами – начинает подниматься дно проливов Гибралтар, Дарданеллы и Босфор. Один из рыбаков, с которыми я недавно разговаривал на берегу Босфора, рассказал, что его лодка села на мель там, где когда-то он бросал якорь на цепи длиной с минарет, и спросил: «Неужели это совсем не интересует нашего премьер-министра?»
Этого я не знаю. Но я знаю, что́ нас ждет, и уже очень скоро, в результате этих процессов, скорость которых, как сообщают ученые, все возрастает. Несомненно, в ближайшем будущем райское место, которое называют Босфором, превратится в отвратительное болото, где остовы галеонов, покрытые черной грязью, будут скалиться, словно жуткие зубастые призраки. Нетрудно представить себе, что после жаркого лета это болото местами высохнет, словно русло скромной речки, снабжающей водой какую-нибудь деревеньку, а на склонах, обильно орошаемых нечистотами из тысяч широких труб, даже зазеленеет трава и расцветут ромашки. Девичья башня[12] будет грозно возвышаться на вершине холма, словно настоящая крепость, а внизу, в глубокой дикой долине, начнется совсем новая жизнь.
Я говорю о новых кварталах, которые станут множиться на грязном пустом пространстве, некогда именовавшемся Босфором. Вырастающие за одну ночь лачуги, бары, увеселительные заведения, луна-парки с каруселями, игорные притоны, мечети, текке[13], штаб-квартиры марксистских фракций, подпольные цеха, производящие изделия из пластмассы и нейлоновые чулки… Никаких муниципальных служащих, снующих туда-сюда с предписаниями об уплате штрафа, не хватит, чтобы это все упорядочить. Посреди этого хаоса, сравнимого разве что с тем, что настанет в день Страшного суда, будут торчать остовы лежащих на боку пароходов прошлого века и зиять прогалины, усыпанные бутылочными крышками и дохлыми медузами. Вблизи американских трансатлантических лайнеров, севших на мель в тот день, когда в одночасье отступили воды, обозначатся подернутые водорослями ионические колонны, а среди них – застывшие с распахнутыми ртами и молящиеся неведомым доисторическим богам скелеты кельтов и ликийцев. Я могу представить себе, что эта цивилизация, выросшая среди облепленных мидиями византийских сокровищ, серебряной и жестяной кухонной утвари, бочек с вином, пролежавших на дне тысячу лет, остроносых галер и бутылок из-под газировки, будет черпать топливо для своих древних печей и лампад из старого румынского танкера, чей винт увяз в тине. Но главное, к чему нам необходимо готовиться, вот что: в этой проклятой котловине, орошаемой темно-зелеными водопадами нечистот всего Стамбула, в этом сохнущем болоте, где из-под земли, усеянной трупами дельфинов, камбалы и меч-рыб, будут сочиться ядовитые газы, в этом новом раю для бесчисленных крысиных орд вспыхнет эпидемия совершенно новой, неизвестной болезни. Я уверен в этом и предупреждаю: катастрофа, что разразится в районе, который будет объявлен запретной зоной и огорожен колючей проволокой, затронет нас всех.
С балконов, откуда некогда любовались серебристым лунным светом, играющим на шелково-гладких водах Босфора, мы будем смотреть, как мерцает синеватым светом дым от костров, – это поспешно жгут мертвых, которых нет возможности похоронить. Сидя за столиками, где прежде пили ракы[14] и наслаждались головокружительно свежим ароматом багрянника и жимолости, мы будем вдыхать едкую, обжигающую ноздри вонь гниющих трупов, смешанную с запахом плесени. На набережных, где сейчас выстраиваются с удочками рыбаки, будут слышны не навевающие покой песни босфорских течений и весенних птиц, а дикие крики несчастных, объятых страхом смерти и пытающихся убить себе подобных всем тем, что тысячи лет люди бросали в воду, испугавшись очередного повального обыска: всевозможными мечами, кинжалами, заржавевшими палашами и пистолетами. Те стамбульцы, что прежде жили на берегу пролива и по вечерам, возвращаясь с работы домой, пониже опускали стекла автобусов, чтобы вдохнуть морской запах, будут, наоборот, затыкать все щелки в этих самых окнах газетами и тряпками, чтобы внутрь не проникла вонь гниющих трупов и грязи из страшного мрака внизу, прореженного то тут, то там сполохами пламени. В прибрежных кафе, куда раньше вместе с нами посмотреть на морскую регату сходились продавцы воздушных шаров и печенья, мы будем наблюдать кроваво-красные взрывы мин, взлетающих на воздух вместе с наткнувшимися на них мальчишками. Люди, что зарабатывают на жизнь поиском византийских монет и пустых консервных банок, выброшенных на берег штормами, начнут собирать вещи, некогда вынесенные в море селевыми потоками, которые крушили деревянные дома в прибрежных поселках: кофемолки, облепленные водорослями часы с кукушками и черные пианино, закованные в броню из мидий. А я однажды в полночь проберусь сквозь колючую проволоку в эту новоявленную преисподнюю, чтобы отыскать черный «кадиллак».
Этот черный «кадиллак» был любимой игрушкой и гордостью бандита из Бейоглу (язык не поворачивается назвать его «гангстером»), за приключениями которого я следил тридцать лет назад, когда был начинающим репортером. Мне очень нравились два стамбульских пейзажа, украшавшие противоположные стены холла в принадлежавшем ему притоне. В то время во всем Стамбуле такой машиной могли похвастаться только миллионер Дагделен, сколотивший состояние на строительстве железных дорог, да табачный король Маруф. Мы, газетчики, превратили этого бандита в подобие легендарного героя, а описание последних часов его жизни печатали с продолжением целую неделю. Однажды в полночь, когда на хвост ему села полиция, он погнал свой «кадиллак», в котором находилась также его любовница, к мысу Акынтыбурну. Там – одни говорят, что под воздействием гашиша, другие, что осознанно, – он направил автомобиль в море, словно разбойник, погоняющий коня к пропасти, и сгинул вместе с ним в темных водах Босфора. «Кадиллак» несколько дней искали водолазы, но безрезультатно, и вскоре о нем забыли и газетчики, и читатели. Но я примерно знаю, где он может находиться.
Да, он должен быть там, в глубинах новой котловины, некогда именовавшейся Босфором, на дне устланной непросохшим илом пропасти, где лежат сапоги без пары и семьсот лет назад сделанные башмаки, в которых поселились крабы, где валяются вперемешку верблюжьи кости и бутылки с письмами, написанными неведомым возлюбленным. Если миновать склон, заросший лесом губок и мидий, среди которых поблескивают алмазы, серьги, золотые браслеты и бутылочные крышки, там он и будет. Немного поодаль от прогнившего остова баржи, приспособленной на скорую руку под героиновую лабораторию. Там, где песок, усеянный устрицами и прочими моллюсками, обильно орошен кровью лошадей и ослов, зарезанных подпольными производителями колбасы.
Разыскивая автомобиль в безмолвном мраке, пропитанном запахом падали, ловя краем уха сигналы машин, доносящиеся с шоссе, что прежде именовалось Прибрежным, а теперь более напоминает дорогу в горах, я повстречаюсь с останками дворцовых заговорщиков, до сих пор скрюченных в три погибели в мешках, в которых они были утоплены, и со скелетами православных священников с привязанными к ногам ядрами и зажатыми в руках крестами и жезлами. Увидев голубой дымок, вьющийся из перископа английской подводной лодки, которая собиралась торпедировать пароход «Гюльджемаль», перевозивший солдат с пристани Топхане в Чанаккале[15], да запуталась винтом в рыбацких сетях, врезалась в поросшую водорослями скалу и легла на дно, я пойму, что перископ стал печной трубой, а саму субмарину, построенную некогда в доках Ливерпуля, превратили в свое новое обиталище наши сограждане, которые выкинули прочь останки англичан с распахнутыми от удушья ртами и теперь преспокойно пьют вечерний чай из китайских фарфоровых чашек, сидя в обитых бархатом капитанских креслах. Немного поодаль из тьмы покажется ржавый якорь броненосца, принадлежавшего к флоту кайзера Вильгельма. Мне подмигнет перламутровый телеэкран. Я увижу остатки разграбленной генуэзской казны, мортиру с забитым илом стволом, покрытых мидиями идолов давным-давно сгинувших государств и племен, перевернутую латунную люстру с разбитыми лампочками. Спускаясь все ниже по склону, то глинистому, то каменному, я пройду мимо скелетов прикованных к веслам рабов, терпеливо созерцающих звезды. Запутавшиеся в водорослях ожерелья, очки и зонтики я, вероятно, вниманием не удостою, зато на мгновение испуганно остановлюсь перед рыцарями-крестоносцами в броне и полном вооружении, что до сих пор восседают на остовах упрямо стоящих великолепных коней. И тогда я с ужасом пойму, что эти рыцари в покрытых мидиями доспехах охраняют черный «кадиллак», застывший подле них.
Медленно, почтительно и робко, словно спрашивая разрешения у стражников-крестоносцев, я подойду к «кадиллаку», время от времени озаряемому невесть откуда идущим неверным фосфорическим светом. Я попробую отворить дверцу, но заросший мидиями и морскими ежами автомобиль не пустит меня внутрь; не сдвинутся и заклиненные зеленоватые окна. Тогда я достану из кармана шариковую ручку и попытаюсь обратным ее концом расчистить фисташково-зеленый слой тины на стекле.
В полночь я зажгу в этом жутком волшебном мраке спичку и увижу в отблесках ее огонька на отливающих металлом, как доспехи крестоносцев, никелированных циферблатах и великолепном руле, что скелеты бандита и его любовницы застыли в поцелуе на переднем сиденье, что она обнимает его тонкими руками в браслетах и пальцы на ее руках унизаны кольцами. Не только челюсти, но и сами черепа будут навеки спаяны в этом бессмертном поцелуе.
И тогда, не зажигая новой спички, я побреду назад, к городским огням, думая, что вот он – лучший и самый счастливый способ встретить смерть в час катастрофы, и с тоской взову к своей далекой возлюбленной: милая, прекрасная, печальная моя! Страшный час настал, приди ко мне, приди, где бы ты ни была: в кабинете ли, где плавают клубы табачного дыма, на кухне ли, пропахшей луком и стираным бельем, в голубой ли неприбранной спальне; пора, приди ко мне! Настало время скрыться в безмолвии полутемной комнаты с задернутыми шторами, чтобы забыть о надвигающейся страшной беде; мы изо всех сил обнимем друг друга и будем вместе ждать смерть.
Глава 3
Передай привет Рюйе
Мой дед называл их «семья».
Рильке
Утром того дня, когда от него ушла жена, Галип, поднимаясь с зажатой под мышкой газетой по лестнице делового центра на улице Бабыали, где располагалась его контора, думал о зеленой шариковой ручке, которую уронил в воды Босфора много лет назад, когда матери повезли их с Рюйей, больных свинкой, на лодочную прогулку. Вечером того же дня, изучая записку, оставленную Рюйей, он вспомнит, что ручка, которой она писала, была точно такой же, как та, что утонула в Босфоре. Утонувшую ручку Галипу двадцать четыре года назад на неделю дал Джеляль, заметив, что Галипу она очень нравится. Узнав, что ручка потерялась, Джеляль спросил, где именно она упала в воду, и, выслушав ответ, сказал: «Потерянной ее считать нельзя! Ведь мы же знаем, в каком месте Босфора она лежит». Входя в контору, Галип с удивлением вспомнил, что в тот «день катастрофы», о котором он только что прочитал во всех подробностях, Джеляль собрался расчищать фисташково-зеленую тину со стекла «кадиллака» не той самой ручкой, а другой, которую достанет из кармана. Ведь перекличка предметов и явлений, разделенных годами, а то и столетиями, была одним из любимых приемов Джеляля, к которому он прибегал в своих статьях при любой возможности, – например, в грязи на дне будущей Босфорской долины у него рядом лежали византийские монеты с изображением Олимпа и крышки от газировки «Олимп». Возможно, дело в том, что память Джеляля и вправду стала сильно сдавать, как он признался Галипу в одну из их последних встреч. «Когда сад памяти засыхает, – сказал он в тот вечер, – начинаешь трястись над последними деревцами и розами. Поливаешь их с утра до вечера, чтобы не засохли, и ласкаешь их, приговаривая: я помню, помню, – чтобы не забыть».
Галип знал от Джеляля, что через год после того, как дядя Мелих уехал в Париж, а Васыф вернулся назад с аквариумом, Отец и Дедушка съездили в адвокатскую контору дяди Мелиха на улице Бабыали, погрузили все вещи и папки с делами на телегу и перевезли их в свой дом в Нишанташи, где сложили на чердаке. Впоследствии, когда дядя Мелих, вернувшись из Магриба с новой женой-красавицей и Рюйей, довел до разорения созданную им совместно с тестем компанию, торговавшую сушеным инжиром, а в семейное кондитерское и аптечное дело его не взяли, чтобы дядя Мелих и его не разорил, он решил снова заняться адвокатской практикой – и перевез все эти вещи в свою новую контору, чтобы было чем производить впечатление на клиентов. Через много лет, как-то вечером, с едкой насмешкой вспоминая прошлое, Джеляль рассказал Галипу и Рюйе, что среди явившихся в тот день грузчиков, вызываемых обычно для работы, которая требует особой аккуратности, вроде переноски холодильников или фортепиано, оказался один из тех, кто двадцать два года назад поднимал эти вещи на чердак, правда теперь уже без волос на голове.
А еще через двадцать один год после того, как Васыф, внимательно рассматривавший лысого грузчика, подал ему стакан воды, дядя Мелих согласился передать контору Галипу. По мнению отца Галипа, это произошло потому, что дядя Мелих боролся не с противниками своих подзащитных, а с самими подзащитными; мать же Галипа полагала, что дядя Мелих от переутомления выжил из ума и стал путать сборники законов, протоколы судебных заседаний и труды по юриспруденции с ресторанными меню и расписанием пароходов; а Рюйя думала, будто ее дорогой отец уже тогда догадывался, что Галип, в то время просто племянник, станет мужем его дочери. Вместе с конторой Галипу достались и старые вещи: портреты западных юристов, чьи имена давно забылись, не говоря уже о заслугах; полувековой давности фотографии преподавателей юридического факультета (европейцы были запечатлены для потомков с непокрытыми головами, а эти – в фесках); папки с материалами судебных разбирательств, участники которых – и истцы, и ответчики, и судьи – давным-давно умерли; письменный стол, за которым когда-то по вечерам работал Джеляль, а по утрам его мать копировала выкройки платьев; и огромный черный телефон, стоящий на углу этого стола и похожий не столько на средство связи, сколько на тяжелое, громоздкое и зловещее орудие войны.
Иногда телефон звонил сам по себе; звонок у него был резкий и каждый раз заставлял Галипа испуганно вздрагивать. Черная как смоль трубка напоминала маленькую тяжелую гантель; когда набирали номер, диск издавал скрипучую мелодию, словно старые турникеты на пристани Каракёй, и телефон порой соединял вас с кем ему вздумается, игнорируя набранный вами номер.
Едва Галип набрал домашний номер, Рюйя сразу сняла трубку, и он удивился: «Ты уже встала?» Он был рад, что она находится теперь не в закрытом для посторонних саду своей памяти, а в обычном, всем знакомом мире. Галип представил себе стол, на котором стоит телефон, неприбранную комнату, Рюйю с трубкой в руках.
– Я оставил на столе газету, прочитала? Джеляль написал кое-что занятное.
– Не читала, – ответила Рюйя. – Который час?
– Ты поздно легла, да? – спросил Галип.
– Ты сам приготовил себе завтрак.
– Ну да, не хотелось тебя будить. А что тебе снилось?
– Поздно ночью я видела в коридоре таракана, – сообщила Рюйя и уверенным, но с нотками волнения голосом, словно диктор, извещающий моряков по радио о точном местонахождении замеченной в Черном море плавучей мины, продолжила: – Между кухонной дверью и батареей в коридоре… В два часа ночи… Огромный…
Наступила тишина.
– Хочешь, я сейчас возьму такси и приеду? – произнес Галип.
– Когда шторы задернуты, дома становится страшновато, – проговорила Рюйя.
– Пойдем вечером в кино? – предложил Галип. – В «Конак». На обратном пути заглянем к Джелялю.
Рюйя зевнула:
– Спать хочется.
– Поспи, – сказал Галип, и оба замолчали. Вешая трубку, Галип успел услышать, как Рюйя еле слышно зевнула еще раз.
В последующие дни, когда Галип был вынужден снова и снова припоминать подробности этого телефонного разговора, он начинал сомневаться, в самом ли деле слышал зевок – да и не только его, но и сказанные женой слова. Он вспоминал их каждый раз по-разному и потому порой задавал себе вопрос: что, если он говорил не с Рюйей, а с какой-нибудь другой женщиной, сумевшей его разыграть? Потом ему начинало казаться, что Рюйя на самом деле говорила именно то, что он услышал, но после того телефонного разговора не Рюйя, а он сам постепенно стал превращаться в другого человека, и этот новый человек заново воссоздавал в своей голове слова, которые Галип, как ему казалось, неправильно расслышал или запомнил. Ибо в те дни, когда даже его собственный голос будет казаться ему чужим, Галип отчетливо поймет, что двое, разговаривающие друг с другом с противоположных концов телефонной линии, могут превращаться в совершенно не похожих на самих себя людей. Поначалу же он мыслил проще и винил во всем старый громоздкий телефон, который звонил и трудился целый день.
После того как Галип поговорил с Рюйей, ему позвонил клиент, судившийся с хозяином своей квартиры. Потом ошиблись номером. До звонка Искендера ошибались еще дважды, а кроме того, незнакомый человек пожелал узнать телефон Джеляля: «Мне известно, что вы его родственник». После Галип поговорил с торговцем железом, который хотел спасти от тюрьмы своего впутавшегося в политику сына и спрашивал, почему взятку судье надо давать до вынесения приговора, а затем позвонил Искендер. Он тоже хотел связаться с Джелялем.
Искендер был приятелем Галипа по лицею. Собственно, с лицейских времен они и не виделись, поэтому для начала быстро перебрали события последних пятнадцати лет. Искендер поздравил Галипа с женитьбой на Рюйе и, как многие другие их знакомые, заверил, будто всегда знал – «рано или поздно так оно и будет». Теперь Искендер был продюсером в рекламном агентстве. Он хотел свести Джеляля с телевизионной группой Би-би-си, снимающей документальный фильм о Турции. «Они хотят взять интервью о положении дел в стране у такого известного журналиста, как Джеляль, который уже тридцать лет пишет на самые разные темы». Телевизионщики встречались с политиками, представителями деловых кругов и профсоюзными деятелями (об этом Искендер рассказывал долго и с совершенно ненужными подробностями), но самым интересным собеседником им представляется Джеляль, и поэтому они непременно желают с ним увидеться.
– Не беспокойся! – сказал Галип. – Я его тебе быстро отыщу.
Он был рад, что появился предлог позвонить Джелялю.
– В газете меня, похоже, уже второй день водят за нос, – пожаловался Искендер. – Я тебе поэтому и позвонил. Никак не могу застать Джеляля в редакции. Что-то здесь нечисто, по-моему.
Джеляль, бывало, на несколько дней исчезал, скрывался в одной из своих тайных стамбульских квартир, адреса и телефоны которых никому не давал, но Галип не сомневался, что найдет его.
– Не беспокойся, – повторил он. – Я его быстро отыщу!
Но до самого вечера Джеляля отыскать не удалось. Весь день, звоня ему домой или в редакцию «Миллийет», Галип представлял, как Джеляль снимет трубку, а он изменит голос и заговорит, представившись другим именем. (Он собирался сказать: «Я, разумеется, разгадал тайный смысл вашей сегодняшней статьи!» – голосом, позаимствованным у персонажа какого-нибудь радиоспектакля, как это бывало, когда они трое – Рюйя, Джеляль и Галип – по вечерам забавы ради изображали некоторых читателей и поклонников Джеляля.) Однако каждый раз, когда он звонил в редакцию, все та же секретарша отвечала ему все то же: «Джеляль-бей еще не пришел». За весь день, проведенный в сражении с телефоном, Галипа только один раз приняли за другого.
Это было уже под вечер, когда он позвонил тете Хале, думая, что, может быть, она знает, где искать Джеляля. Тетя пригласила его на ужин, прибавив: «Галип и Рюйя тоже придут», и Галип сообразил, что она снова перепутала голоса и приняла его за Джеляля.
– Да какая разница! – сказала тетя Хале, поняв свою ошибку. – Все вы мои непутевые дети, все одинаковы! Тебе я тоже собиралась позвонить.
Пожурив Галипа за то, что тот не звонит и не спрашивает, как у нее дела, тем же тоном, каким отчитывала своего черного кота Уголька за подранную острыми коготками обивку кресел, тетя Хале попросила племянника зайти в лавку Аладдина за кормом для золотых рыбок Васыфа: привередливые рыбки едят исключительно европейский корм, а Аладдин продает его только знакомым.
– Вы читали его сегодняшнюю статью? – спросил Галип.
– Чью? – осведомилась тетя с привычным вызовом в голосе. – Аладдина? Нет, мы покупаем «Миллийет», чтобы твой дядя разгадывал кроссворды, а Васыф мог развлекаться, делая вырезки, а вовсе не для того, чтобы читать статьи Джеляля и сокрушаться, до чего же низко он пал.
– Позвоните Рюйе сами и пригласите ее, хорошо? – попросил Галип. – У меня будет мало времени.
– Не забудь! – сказала тетя Хале, напомнив Галипу о данном ему поручении и времени ужина, а затем огласила список созываемых на семейное сборище (который, впрочем, никогда не менялся, как и меню), словно радиокомментатор, который медленно, чтобы разжечь интерес слушателей, зачитывает составы команд – участниц долгожданного футбольного матча: – Твоя мама, тетя Сузан, дядя Мелих, Джеляль, если придет, и, конечно, твой отец. Уголек, Васыф и твоя тетя Хале. – Завершив перечисление, она не рассмеялась, как обычно, кашляющим смехом, а прибавила: – Я испеку для тебя пирожки, – и повесила трубку.
Телефон тут же снова зазвонил, а Галип, рассеянно глядя на него, думал о неудавшемся, расстроившемся в последний момент замужестве тети Хале, но почему-то никак не мог вспомнить странное имя жениха, только что крутившееся у него в голове. Не желая потакать лености своего ума, Галип сказал себе: «Не сниму трубку, пока не вспомню это имя. На языке же вертится!» Телефон прозвонил семь раз, замолчал, потом опять затрезвонил, а Галип тем временем вспоминал тот день – за год до переезда в Стамбул Рюйи с родителями, – когда жених со странным именем в сопровождении своего дяди и старшего брата пришел просить руки тети Хале. Телефон замолчал. Когда он ожил снова, уже почти стемнело, и очертания всех предметов в кабинете стали неотчетливы. Галип так и не вспомнил имени жениха, зато память нарисовала ему ужасного вида ботинки, которые носил тот человек. На лице у него был алеппский прыщ[16]. «Арабы они, что ли? – спросил Дедушка. – Хале, ты что, серьезно хочешь выйти замуж за этого араба? Как ты с ним познакомилась? Ах, случайно!» Когда время подходило к семи, Галип, прежде чем выйти из опустевшего делового центра, при свете уличных фонарей просмотрел папку с делом одного клиента, желавшего сменить фамилию, и наткнулся там на то самое странное имя, какое было у жениха. Направляясь к остановке долмушей, он думал о том, что мир слишком велик, чтобы можно было вместить его в человеческую память, а через час, сойдя в Нишанташи, – о том, что случайности помогают человеку понять мир.
Дом, в одной из квартир которого жили тетя Хале, Васыф и Эсма, а в другой – дядя Мелих и тетя Сузан (а раньше и Рюйя), находился «на задворках Нишанташи». Кто другой, может быть, и не назвал бы это место задворками: все-таки до полицейского участка на углу, лавки Аладдина и проспекта всего три улицы вниз, пять минут пешком, но для обитателей этих двух квартир, некогда без всякого интереса издалека наблюдавших за тем, как на месте здешних полей и огородов появилась сначала булыжная дорога, а потом вымощенная брусчаткой улица, – для них и эта самая улица, и соседние, ничуть не более интересные, никак не могли быть центром Нишанташи. Слово «задворки» постоянно звучало в их разговорах – и в те дни, когда они стали отчетливо понимать, что им неизбежно придется одну за другой распродать квартиры в Шехрикальпе, который был для них центром мира не только в географическом, но и в духовном смысле, и переехать из этого дома, «господствующего над всем Нишанташи», по выражению тети Хале, в обшарпанные съемные жилища; и позже, когда переезд состоялся и они обустраивались в унылом и далеком от центра их мира уголке. Вероятно, повторяя это слово и несколько преувеличивая свалившуюся на их голову беду, они пытались обвинить в ней друг друга – да и как упустишь такую возможность? В день переезда из Шехрикальпа на задворки, за три года до смерти, Мехмет Сабит-бей (Дедушка) уселся в низкое одноногое кресло, поставленное в новой квартире под несколько иным углом к окну, но под тем же углом к тяжелой тумбе, на которой стоял радиоприемник, и, вспомнив, видимо, тощую клячу, перевозившую их вещи, проговорил: «Ну что ж, вот мы и пересели с лошади на ишака!» А потом включил радиоприемник, на котором уже была постелена ручной работы салфетка и лежал спящий фарфоровый песик.
Это было восемнадцать лет назад. Но сейчас, в восьмом часу вечера, когда все магазины, кроме лавок Аладдина, цветочника и продавца сухофруктов, уже закрылись, когда в грязном воздухе, пропитанном выхлопными газами, сажей из труб, пылью и запахами угля и серы, падал еле заметный мокрый снег, Галип, взглянув на знакомые огни старого дома, почувствовал, как всегда, что воспоминания, связывающие его с этим зданием, не исчерпываются восемнадцатью годами. И здесь не важна была ширина улицы, название дома (это название, изобилующее буквами «о» и «у», никому не нравилось произносить вслух) или его местоположение; просто казалось, что родственники живут в здешних квартирах с незапамятных времен. Поднимаясь по лестнице, где всегда стоял неизменный запах (в одной из своих статей, встреченных родственниками с негодованием, Джеляль вывел его формулу: смесь запахов прихожей, мокрого камня, плесени, разогретого масла и жареного лука), Галип быстро прокручивал в голове сценки, которые вскоре обязательно увидит, словно читатель, привычно и нетерпеливо перелистывающий страницы много раз читанной книги.
Поскольку сейчас уже восемь, я увижу дядю Мелиха, восседающего в старом Дедушкином кресле с газетами в руках; он принес их со своего верхнего этажа и читает с таким видом, будто не прочел только что у себя. Впрочем, он может и пояснить, что «на нижнем этаже в новостях нередко усматриваешь иной смысл, нежели на верхнем», или сказать: «Просмотрю последний раз, пока Васыф не изрезал на кусочки». Глядя на несчастную тапочку, дрожащую на носке дядиной постоянно покачивающейся ноги, я буду думать, что она, как в детстве, говорит мне с извечной досадой и тоскливым нетерпением: «Скучно, как же скучно! Надо что-то делать, надо что-то делать!» Эсма-ханым, которую тетя Хале прогнала с кухни, чтобы без помех, в свое удовольствие напечь пирожков, будет накрывать на стол, зажав в зубах сигарету «Бафра» без фильтра (совсем не то, что старые добрые «Йени-Харман»!), и я услышу, как она спросит: «Сколько нас сегодня?», словно не знает ответа на этот вопрос, а другие могут знать. Тетя Сузан и дядя Мелих, сидящие, как когда-то Бабушка и Дедушка, по обе стороны от радиоприемника напротив моих родителей, немного помолчат; потом тетя Сузан, повернувшись к Эсме-ханым, с надеждой спросит: «Джеляль сегодня придет?» Дядя Мелих привычно скажет: «Никогда он не образумится, никогда!», а отец – ему нравится защищать племянника от нападок дяди Мелиха и приятно сознавать, что он более уравновешен и рассудителен, чем старший брат, – с удовольствием заявит, что прочитал одну из последних статей Джеляля. Затем, желая доставить себе еще одно удовольствие – похвастаться передо мной своей осведомленностью, отец произнесет несколько похвальных слов (Джеляль первый бы посмеялся над ними, если бы услышал) в адрес той самой прочитанной им статьи, в которой затронуты такие-то и такие-то проблемы нашей страны или вопросы жизни вообще, и присовокупит к похвале несколько «конструктивных» критических замечаний, а мама (мама, хоть ты не вмешивайся!), покивав (поскольку она тоже считала своим долгом защищать Джеляля от гнева дяди Мелиха, прибегая к оборотам вроде «вообще-то он хороший, хотя и…»), поддержит отца. Тут я не выдержу и, хотя прекрасно знаю, что они не чувствуют и не понимают статей Джеляля так, как я, и никогда не будут так чувствовать и понимать их, совершенно напрасно задам вопрос: «Вы читали его сегодняшнюю колонку?» Дядя Мелих, у которого, может быть, газета будет открыта как раз на странице со статьей Джеляля, все равно пробурчит: «А какой сегодня день недели?» или «Его теперь каждый день печатают, что ли? Не читал!» Отец заявит: «По-моему, использовать такие грубые выражения в адрес премьер-министра неправильно!» «Можно не разделять чьих-то убеждений, но к человеку нужно проявлять уважение!» – подхватит мама, и непонятно будет, кого она считает правым: премьер-министра, отца или Джеляля. Неопределенность этого высказывания придаст смелости тете Сузан, и она, наверное, проговорит: «Своими мнениями о бессмертии, атеизме и табаке он напоминает француза!», и разговор – в который уже раз – свернет на тему сигарет и курения. Эсма-ханым, так и не решив, на сколько человек накрывать, станет стелить скатерть, словно большую чистую простыню на постель: взмахнет ей, держа за один конец, и будет наблюдать, зажав в зубах сигарету, как противоположный конец плавно опускается на стол. Дядя Мелих скажет ей: «Между прочим, Эсма-ханым, табачный дым усугубляет мою астму!» «В таком случае сначала ты, Мелих-бей, брось курить!» – не останется в долгу Эсма-ханым. Тогда я выйду из комнаты и пойду на кухню. Там, в облаке ароматов теста, расплавленного сыра и разогретого масла, словно чародейка, вдали от чужих глаз варящая в котле волшебное зелье, будет жарить пирожки тетя Хале (на голове платок, чтобы волосы не засалились). Желая заслужить мое особое внимание, любовь, а может быть, и поцелуйчик в щеку, она, шепнув: «Никому не говори!», словно это взятка, быстро сунет мне в рот обжигающий пирожок и спросит: «Горячий?», а у меня от жара из глаз брызнут слезы, и я даже не смогу проговорить в ответ: «Еще бы!» Из кухни я двинусь в комнату, где когда-то по ночам Бабушка и Дедушка, борясь с бессонницей, лежали под голубым одеялом (тем самым, на котором Бабушка учила нас с Рюйей чтению, арифметике и рисованию). После их смерти туда переселился Васыф со своими любимыми золотыми рыбками; его-то я там и увижу, и еще Рюйю. Они будут вместе любоваться рыбками или рассматривать коллекцию газетных и журнальных вырезок. Я присоединюсь к ним, и, как обычно, некоторое время мы с Рюйей не будем разговаривать, словно бы для того, чтобы не стало заметно, что Васыф глухонемой. Потом, как бывало в детстве, мы на языке жестов, нами самими придуманном, изобразим для Васыфа сцену из какого-нибудь старого фильма, который недавно смотрели по телевизору, а если окажется, что мы не видели никакой достойной представления сцены, то разыграем во всех подробностях неизменно приводящий Васыфа в волнение эпизод из «Призрака оперы» – так, будто только недавно впервые посмотрели этот мюзикл. Вскоре Васыф, который многое понимает гораздо лучше других, отвернется или пойдет проведать своих любимых рыбок, а мы с Рюйей, которую я не видел с самого утра, с которой не разговаривал со вчерашнего вечера, посмотрим друг на друга. Я спрошу тебя: «Как дела?» «Хорошо, все в порядке», – ответишь ты, а я на миг замолчу, пытаясь понять, какой смысл ты хотела – или не хотела – вложить в эти слова, и потом, может быть, спрошу, чтобы скрыть тщетность своих размышлений: «Что ты сегодня делала, Рюйя, чем занималась?», будто не знаю, что ты так и не принялась за перевод того детектива и провела весь день, сонно листая страницы старых полицейских романов, ни один из которых я не смог, как ни старался, дочитать до конца.
