Оноре де Бальзак
Тёмное дело
– Ну, получишь ферму. Поговорим толком. Жена, сходи-ка за вином, чтобы спрыснуть наш уговор. Возьми лучшего, руссильонского, из погребов бывшего маркиза… Мы не дети, толк в вине знаем. На пустой бочке, у входа, стоят две бутылки, да прихвати еще бутылочку белого.
– Вот это дело, – сказал Виолет, никогда не пьяневший. – Выпьем!
– У вас пятьдесят тысяч спрятано под половицами в вашей комнате, на том месте, где кровать. Вы уплатите их мне через две недели после заключения купчей у Гревена…
Виолет с изумлением уставился на Мишю и побледнел.
– А-а, вздумал шпионить за отъявленным якобинцем, который имел честь председательствовать в арсийском клубе, и ты воображаешь, что он тебя не раскусит? Я не слепой, я заметил, что у тебя плиты в полу только что заделаны, я и решил, что ты вынимал их, и, уж, конечно, не для того, чтобы посеять там пшеницу. Выпьем!
Виолет был так ошеломлен, что осушил большой стакан, не обращая внимания на вкус вина: от страха у него горело в желудке, словно там было раскаленное железо; а присущая ему жадность не давала захмелеть. Он многое дал бы, чтобы очутиться дома и спрятать кубышку в другое место. Все три женщины улыбались.
– Так по рукам? – спросил Мишю, наливая ему еще стакан.
– Что ж, по рукам!
– Станешь хозяином, старый плут!
После того как они с полчаса оживленно проспорили о сроке передачи имущества, о бесконечных мелочах, как спорят крестьяне, когда заключают сделку, после множества заверений, опорожненных стаканчиков, всяческих обещаний, препирательств, бесчисленных: «Понимаешь? Вот те крест! Истинное слово! Уж я сказал – значит, твердо! Да провалиться мне на месте, если я!.. Чтоб мне ни дна ни покрышки, коли это не истинная правда!» – Виолет наконец склонился головою на стол – он был уже не навеселе, а просто мертвецки пьян; как только Мишю заметил, что у старика помутился взор, он поспешил растворить окошко.
– Где подлец Гоше? – спросил он у жены.
– Спит.
– Ты, Марианна, – обратился управляющий к своей верной служанке, – сядь у его двери и сторожи его. Вы, матушка, – сказал он, – оставайтесь внизу, следите за этим сыщиком; будьте начеку и не отпирайте двери никому, кроме одного Франсуа. Дело идет о жизни и смерти! – добавил он глухим голосом. – Для всех, живущих под моим кровом, я в эту ночь никуда не отлучался; вы должны это твердить даже на плахе. Пойдем, мать, – сказал он жене, – пойдем; обуйся, надень чепец, – скорей! Без расспросов! Я иду с тобой.
За последние три четверти часа у этого человека в движениях, во взгляде появилась деспотическая и неотразимая властность, почерпнутая из того общего, хоть и неведомого источника, откуда черпают свою непостижимую силу и великие полководцы, воодушевляя войска на полях сражений, и великие ораторы, увлекающие массы на собраниях, а также, надо сказать, и великие преступники в своих дерзких делах. Тогда какое-то необоримое влияние как бы излучается из такого человека, насыщает его слова, а жесты словно подчиняют его воле волю окружающих. Все три женщины чувствовали, что наступил некий роковой и страшный час; они не знали ничего определенного, но что-то угадывали по стремительной решимости этого человека; лицо его сверкало, черты были полны выразительности, глаза горели, как звезды; на лбу выступили капли пота, голос не раз пресекался от нетерпения и гнева. И Марта безмолвно повиновалась. Вооружившись до зубов, с ружьем на плече, Мишю юркнул в аллею, жена последовала за ним, и они быстро достигли перекрестка, где в кустах притаился Франсуа.
– Толковый малый, – сказал Мишю, увидев сына.
Это были первые произнесенные им слова. Супруги так бежали сюда, что им было не до разговоров.
– Возвращайся к дому, залезь на самое густое дерево, следи за округой, за парком, – сказал он сыну. – Мы все спим, никого в дом не пускаем, одна бабушка не спит, но она откликнется только на твой голос. Запомни, чтó я говорю, – до самых мелочей. Речь идет о жизни твоего отца и матери. Судейские ни в коем случае не должны узнать, что нас не было дома.
Когда мальчик после этих слов, сказанных ему на ухо, скользнул в лес, словно угорь в речной ил, Мишю приказал жене:
– На коня! И моли Бога, чтобы он не оставил нас! Ухватись за меня покрепче! Ведь лошадь может и не выдержать!
Едва Мишю проговорил это, как лошадь, получив в бока два сильных удара ногами и сдавленная могучими коленями седока, понеслась во весь опор; животное, казалось, угадало своего хозяина; за какие-нибудь четверть часа лес остался позади. Мишю, выбиравший все время самую короткую дорогу, выехал на опушку, откуда были видны освещенные луною башни сен-синьского замка. Он привязал коня к дереву и поспешил взобраться на холмик – с него открывался вид на всю сен-синьскую долину.
Замок, на который Марта и Мишю смотрели несколько мгновений, производит среди этого ландшафта чарующее впечатление. Пусть он не замечателен ни размерами своими, ни архитектурой, все же он не лишен некоторой археологической ценности. Это старинное здание XV века построено на пригорке и опоясано широким и глубоким рвом, еще наполненным водой; оно сложено из булыжника, но ширина его стен достигает семи футов. Простота его красноречиво повествует о суровой и воинственной жизни феодальных времен. Этот поистине первобытный замок состоит из двух обширных красноватых башен, соединенных длинной вереницей жилых помещений с окнами, каменные переплеты которых напоминают грубо высеченные виноградные лозы. В замок ведет наружная лестница, построенная посередине здания; она заключена в пятиугольную башню с маленькой дверцей под остроконечной аркой. Нижний этаж, переделанный внутри при Людовике XIV, а также второй – увенчаны огромными крышами, которые прорезаны окнами с лепными фронтонами. Перед замком – широкая лужайка, на которой недавно срубили деревья. По сторонам въездного моста расположены две сторожки, в которых живут садовники; домики отделены друг от друга жиденькой и простой, по-видимому современной, оградой. Справа и слева от лужайки, разделенной пополам мощеной дорожкой, находятся конюшни, хлевы, амбары, сарай, пекарня, курятники, людские; все это помещается, как видно, в развалинах двух флигелей, некогда составлявших одно целое с нынешним замком. В стародавние времена этот замок, вероятно, был квадратным и укрепленным с четырех углов; его охраняла огромная башня со сводчатым крыльцом, у подножья которой, на месте теперешней решетки, был подъемный мост. Две толстые башни, конусообразные крыши которых сохранились, и вышка средней башни придавали всей усадьбе своеобразный вид. Колокольня такой же древней церковки возвышалась в нескольких шагах от замка и вполне гармонировала с ним. Лунный свет играл, сверкая и переливаясь, на всех его крышах и башнях. Мишю смотрел на это барское жилище с таким выражением, которое совершенно сбило с толку жену: лицо его стало спокойнее, выражало надежду и какую-то гордость. Он окинул пристальным взором горизонт, прислушался к тишине; было часов девять, лунный свет заливал опушку леса, холм же был освещен особенно ярко. Это, видимо, показалось Мишю опасным; он спустился вниз, вероятно, боясь, что его увидят. Между тем ни единый подозрительный звук не нарушал безмолвия прекрасной долины, опоясанной с этой стороны Нодемским лесом. Трепещущая, разбитая усталостью Марта с нетерпением ждала, что после столь необычной скачки наконец наступит какая-то развязка. Чему ей приходится служить? Доброму ли делу или преступлению? В эту минуту Мишю склонился к уху жены.
– Ступай к графине де Сен-Синь, скажи, что тебе необходимо переговорить с ней; когда она появится, отведи ее в сторонку. Если ты убедишься, что никто не может вас услышать, скажи ей: «Мадмуазель, жизнь ваших двоюродных братьев в опасности. Человек, который объяснит вам, как и почему, – ожидает вас». Если она испугается, если не поверит, скажи: «Они участвуют в заговоре против первого консула, а заговор раскрыт». Себя не называй, – нам ведь не доверяют.
Марта взглянула на мужа и спросила:
– Значит, ты на их стороне?
– Ну так что же? – ответил Мишю насупившись; он принял это за упрек.
– Ты не понял меня! – воскликнула Марта, схватила широкую руку мужа и бросилась перед ним на колени; она припала к его руке, целуя ее и заливая слезами.
– Беги, поплачешь потом, – сказал он и обнял ее в бурном порыве.
Когда шаги Марты совсем затихли, у этого железного человека показались слезы на глазах. Он сомневался в Марте, зная убеждения ее отца; он оберегал от нее свои тайны; но тут благородный и цельный характер жены внезапно раскрылся перед ним, так же как и величие его характера только что предстало перед нею. От чувства глубокой униженности, которое вызывается падением человека, чье имя ты носишь, Марта перешла к восторгу, внушаемому его славой; и переход этот совершился столь мгновенно, что было от чего закружиться голове. Терзаемая страшным волнением, она – как сама потом ему призналась – шла от их дома до замка словно по терниям, но теперь ей казалось, будто она вдруг вознесена на небо и пребывает там в сонме ангелов. А он-то всегда думал, что ей не дорог: ее грусть и замкнутость он принимал за недостаток любви, редко бывал дома, предоставлял ее самой себе и всю свою нежность обратил на сына; теперь же он вдруг понял, что означали слезы этой женщины: она проклинала роль, которую ей навязали ее красота и отцовская воля. И вот в самый разгар грозы счастье блеснуло перед ними, словно молния своим чудеснейшим огнем. И оно действительно промелькнуло молнией! Каждый из них думал о десяти годах взаимного непонимания, и каждый винил в этом себя одного. Мишю стоял неподвижно, опершись на карабин и положив голову на руку, в глубоком раздумье. Подобные минуты искупают все горести даже самого горестного прошлого.
В голове Марты проносились тысячи мыслей, схожих с теми, что волновали ее мужа, и сердце ее сжималось от сознания опасности, нависшей над Симезами, ибо она поняла все, даже кто эти двое парижан; лишь одного она никак не могла уразуметь: зачем мужу понадобился карабин? Она понеслась, как лань, и вскоре вышла на дорогу, ведущую к замку; вдруг ей послышались сзади мужские шаги, она вскрикнула, но широкая ладонь Мишю тотчас же закрыла ей рот.
– С холма я заметил, как вдали сверкнули серебряные галуны на шапках. Войди через брешь у рва, между конюшнями и башней Барышни; собаки на тебя не залают. Проберись в сад, кликни молодую графиню в окно, скажи, чтоб она велела оседлать лошадь да чтоб вывела ее в ров. Я буду там; но сначала я разузнаю, что замышляют парижане, и придумаю, как бы от них ускользнуть.
Опасность надвигалась с быстротой лавины, ее надо было предотвратить во что бы то ни стало, и это окрылило Марту.
Франкское имя, общее Сен-Синям и Шаржбефам, – Дюинеф. Сен-Синь стало прозвищем младшей линии Шаржбефов после того, как однажды, в отсутствие отца, пять его дочерей, все на редкость белокурые, защитили родительский замок, чего от них никак нельзя было ожидать. И вот один из первых графов Шампанских пожелал с помощью этого красивого прозвища сохранить память о знаменательном событии на все то время, пока будет существовать их род. После этого своеобразного воинского подвига все девушки в семье были преисполнены гордости, хотя, пожалуй, и не все были белокуры. Последняя из них, Лоранса, являлась, вопреки салическому закону[18], наследницей и титула, и герба, и ленных владений. Король Франции подтвердил указ графа Шампанского, по которому титул и имущество могли передаваться в этой семье и по женской линии. Следовательно, Лоранса была графиней де Сен-Синь, а будущий муж ее должен был принять ее имя и герб; на гербе этом значились в виде девиза вдохновенные слова, сказанные старшей из пяти сестер в ответ на требование сдаться: Умрем с песнею! Лоранса, достойная этих прекрасных героинь, отличалась особой белизной, которая казалась печатью судьбы. Под ее тонкой и упругой кожей просвечивали мельчайшие голубые прожилки. Пышные белокурые волосы чудесно гармонировали с ее темно-синими глазами. Все в ней пленяло. Но в этой хрупкой девушке с тонким станом и молочно-белым лицом жила душа бесстрашная, как душа мужчины, одаренного сильным характером; однако никто, даже самый проницательный наблюдатель, не разгадал бы сущности этой девушки при виде ее кроткого, слегка удлиненного лица, в профиль смутно напоминавшего профиль ягненка. Ее исключительная кротость, хоть и полная благородства, казалось, доходила до глупости овечки. «Я похожа на задумавшегося барана», – иногда говорила она шутя. Лоранса была неразговорчива и казалась не то чтобы мечтательной, но какой-то вялой. Однако стоило произойти чему-нибудь исключительному, как таившаяся в ней Юдифь сразу же пробуждалась во всем своем величии, – а таких случаев, к несчастью, в жизни Лорансы было немало. В тринадцать лет, после уже известных событий, она осталась сиротою в городе, где еще накануне высилось одно из самых замечательных зданий XVI века – особняк Сен-Синей. Господин д'Отсэр, ее родственник, назначенный ее опекуном, поспешил увезти наследницу в деревню. Этот достойный дворянин-провинциал был страшно напуган смертью своего брата, аббата д'Отсэра, которого наповал сразила пуля в ту минуту, когда, переодевшись крестьянином, он собирался бежать. Опекун не имел возможности защитить интересы своей питомицы: двое его сыновей находились в армии принцев, и каждый день, при малейшем шуме, ему чудилось, что арсийские власти идут арестовать его. Гордая тем, что она выдержала осаду и что природа наделила ее исторической белизной предков, Лоранса презирала мудрую робость старого дворянина, надломленного проносившейся бурей; она думала только о славе. И она смело повесила в убогой гостиной Сен-Синя портрет Шарлотты Кордэ[19], увенчав его гирляндой из мелких дубовых веток. При посредстве верного человека она вела переписку с близнецами, невзирая на закон, который грозил за это смертной казнью. Посланец, тоже рисковавший жизнью, доставлял ей ответы. Со времени трагедий, разыгравшихся в Труа, Лоранса жила лишь ради торжества монархии. Здраво разобравшись в характерах г-на д'Отсэра и его жены, она убедилась, что это люди безупречно честные, но слабые, и исключила их из круга своих интересов; Лоранса была слишком умна и по-настоящему добра, чтобы осуждать их за нерешительный характер; она обходилась с ними ласково, мягко, сердечно, но не посвящала их ни в одну из своих тайн. Ничто так не развивает выдержку, как необходимость постоянно скрытничать в своем семейном кругу. Достигнув совершеннолетия, Лоранса предоставила старичку д'Отсэру ведать ее делами и впредь. Лишь бы хорошо ухаживали за ее любимой лошадью, лишь бы горничная Катрина была одета со вкусом, а грум Готар опрятен, все прочее мало тревожило графиню. Ее помыслы были направлены к слишком возвышенной цели, чтобы она снисходила до таких дел, которые в иные времена, несомненно, занимали бы ее. К нарядам она была вполне равнодушна, да ведь и кузенов не было подле нее. У Лорансы была зеленая амазонка для прогулок верхом, простое платье с безрукавкой, расшитой позументом, для прогулок пешком да шелковое домашнее платье. Маленький грум Готар, ловкий и отважный пятнадцатилетний паренек, всегда сопровождал ее, а она почти не бывала дома; она охотилась на всех гондревильских угодьях, и ни арендаторы, ни Мишю никогда не возражали против этого. Она превосходно ездила верхом, а на охоте показывала чудеса ловкости. Во всей округе ее всегда, даже в годы Революции, звали просто Барышней.
Всякому, кто читал прекрасный роман «Роб Рой», несомненно, запомнился образ, создавая который Вальтер Скотт преодолел свою обычную холодность: это образ Дианы Вернон. Воспоминание о ней поможет понять Лорансу, если к чертам, присущим шотландской охотнице, вы добавите сдержанную вдохновенность Шарлотты Кордэ и в то же время исключите милую живость, которая придает Диане такое обаяние. Молодая графиня была свидетельницей смерти своей матери, убийства аббата д'Отсэра, гибели на эшафоте маркиза де Симеза и его жены, ее единственный брат умер от ран, два кузена, служившие в армии Конде, могли быть убиты в любую минуту; наконец, состояние Симезов и Сен-Синей было поглощено Революцией, притом без малейшей пользы для последней. Поэтому нам должна быть понятна постоянная сумрачность Лорансы, принявшая видимость какого-то оцепенения.
Впрочем, господин д'Отсэр проявил себя честнейшим и осведомленнейшим опекуном. В его руках Сен-Синь стал похож на ферму. Старик этот, гораздо более напоминавший рачительного землевладельца, чем рыцаря, сумел извлечь доход и из парка и из садов, которые занимали почти двести арпанов; они давали корм лошадям и пищу людям, давали и дрова. Благодаря его строжайшей экономии и помещенным в государственную ренту сбережениям, молодая графиня ко времени своего совершеннолетия оказалась обладательницей довольно крупного состояния. В 1798 году наследница располагала двадцатью тысячами франков годового дохода с государственной ренты – правда, поступавшими весьма неаккуратно – да двенадцатью тысячами франков дохода с сен-синьских земель, договоры на которые были возобновлены со значительным увеличением арендной платы. Супруги д'Отсэры уехали в деревню, располагая тремя тысячами пожизненной ренты с капитала, внесенного в контору Лафаржа: на эти уцелевшие крохи они могли жить только в Сен-Сине; поэтому Лоранса прежде всего предоставила им в пожизненное пользование флигель, который они там занимали. Супруги д'Отсэры, откладывавшие по тысяче экю в год для сыновей, стали и в отношении своей подопечной такими же скупыми, какими были к самим себе, и не баловали наследницу. Общий расход в Сен-Сине не превышал пяти тысяч франков в год. Но Лоранса, не входившая ни в какие мелочи, была всем довольна. Опекун и его жена незаметно подпали под влияние характера Лорансы, который сказывался даже в самых незначительных мелочах, и, что наблюдается довольно редко, в конце концов стали даже восхищаться этой девушкой, знакомой им еще с младенчества. Но в манерах Лорансы, в ее низком грудном голосе, в ее повелительном взгляде было что-то незаурядное, какая-то необъяснимая властность, которая всегда покоряет, даже если она только видимость, ибо глупцам пустота часто представляется глубокомыслием. Для людей рядовых глубокомыслие всегда непостижимо. Быть может, этим объясняется преклонение толпы перед всем, что ей непонятно. Супруги д'Отсэр, удивлявшиеся неизменной молчаливости и нелюдимости молодой графини, всегда ожидали от нее чего-то исключительного. Делая добро обдуманно и не поддаваясь на обман, Лоранса заслужила искреннее уважение крестьян, хоть и была аристократкой. Ее пол, семья, пережитые несчастья, необычный образ жизни – все это способствовало ее авторитету у жителей сен-синьской долины.
Иногда она в сопровождении Готара исчезала на день-два, но ни господин д'Отсэр, ни его супруга никогда не расспрашивали ее о том, куда она ездила. Заметьте, что у Лорансы не было никаких странностей. Воительница скрывалась в ней под самой женственной и хрупкой на вид оболочкой. Сердце у нее было весьма чувствительное, но образ мыслей отличался мужественной решимостью и стоической твердостью. Ее прозорливые глаза не знали, что такое слезы. Глядя на кисть ее руки, белую и нежную, с голубыми прожилками, никто не подумал бы, что эта девушка может поспорить с самым ловким кавалеристом. Эта ручка, такая мягкая, такая тонкая, владела пистолетом и ружьем не хуже опытного охотника. Вне дома Лоранса всегда носила обычную для амазонок кокетливую касторовую шляпу со спущенным зеленым вуалем; поэтому на ее нежном лице и белой шее, закрытой черным шарфом, не сказывалось слишком долгое пребывание на свежем воздухе. При Директории и в начале Консульства она могла вести такой образ жизни, не привлекая ничьего внимания; но с тех пор как государственная власть начала крепнуть, новые должностные лица – префект департамента Об, друзья Малена и сам Мален – пытались подорвать уважение к девушке, Лоранса только и помышляла о свержении Наполеона, притязания и торжество которого вызвали в ней своего рода ярость, но ярость хладнокровную и целеустремленную. Она, незаметный и неведомый враг этого человека, осененного славою, целилась в него из глуши своих долин и лесов с зловещей пристальностью; иной раз ей трудно было владеть собою; она готова была уехать отсюда и где-нибудь в окрестностях Сен-Клу или Мальмезона убить его. Осуществление этого замысла вполне оправдало бы ее привычки и образ жизни; но со времени разрыва Амьенского мирного договора она была посвящена в намерения заговорщиков, целью которых было обратить 18 брюмера против первого консула, и с тех пор подчинила свою ненависть и силы обширному и превосходно осуществлявшемуся плану; согласно последнему, Наполеону должен быть нанесен удар извне – могучей коалицией России, Австрии и Пруссии, коалицией, которую он, став императором, разгромил при Аустерлице, – и изнутри, при помощи союза людей самых различных взглядов, но объединенных общей ненавистью, причем многие из них, подобно Лорансе, обдумывали, как устранить этого человека, не останавливаясь и перед тем, что называют словом «убийство». Таким образом, эта девушка, столь хрупкая на вид и столь сильная в глазах тех, кто ее хорошо знал, служила в настоящее время верным и надежным посредником для дворян, пробравшихся на родину из Германии, чтобы принять участие в упомянутом опасном предприятии. Фуше воспользовался союзом зарейнских эмигрантов для того, чтобы запутать в их заговор герцога Энгиенского. Пребывание этого принца на территории Бадена, неподалеку от Страсбурга, впоследствии придало убедительность подозрениям Фуше. Главный вопрос – действительно ли герцог был посвящен в этот заговор, действительно ли он должен был, в случае удачи, появиться во Франции – остается тайною, относительно которой, как и относительно некоторых других, принцы из семьи Бурбонов хранили глубочайшее молчание. Но когда история этой эпохи начнет стареть и отходить в прошлое, беспристрастные историки назовут по меньшей мере неосторожностью появление герцога вблизи границы как раз в тот момент, когда должен был осуществиться грандиозный заговор, в тайну которого королевская семья была бесспорно посвящена. Ту осторожность, которую проявил Мален, удалившись для переговоров с Гревеном на лесную полянку, Лоранса вносила во все свои мельчайшие дела. Она принимала представителей, совещалась с ними либо где-нибудь на опушке Нодемского леса, либо по ту сторону сен-синьской долины, между Сезанной и Бриенной. Иной раз она, в сопровождении Готара, могла проскакать сразу пятнадцать лье, причем, когда она возвращалась в Сен-Синь, на ее свежем лице не было и тени усталости или озабоченности. Однажды она заметила в глазах у этого пастушка, тогда еще девятилетнего мальчика, то простодушное восхищение, которое у детей вызывается всем необыкновенным; она взяла его себе в конюхи и научила ухаживать за лошадьми с той особой заботливостью и вниманием, как принято у англичан. Она обнаружила в нем старательность, понятливость и полное бескорыстие; она подвергла испытанию его преданность и убедилась, что он не только смышлен, но и благороден: он не допускал мысли о награде; Лоранса занялась воспитанием этой столь еще юной души, была к нему добра, царственно добра; она привязала его к себе и сама к нему привязалась, шлифуя это полудикое создание, но не лишая его ни самобытности, ни простоты. Когда она в достаточной мере проверила его почти собачью верность, которую сама же в нем воспитала, Готар стал ее хитрым и простодушным сообщником. Крестьянский паренек, которого никому не пришло бы в голову в чем-либо подозревать, ездил до самого Нанси, и иной раз никто не замечал его отсутствия. Он прибегал ко всем уловкам, применяемым лазутчиками. Крайняя недоверчивость, к которой его приучила хозяйка, ничуть не испортила его природы. Готар обладал одновременно и хитростью женщины, и наивностью ребенка, и неусыпной настороженностью заговорщика, но все эти драгоценные качества он прятал под маской глубоко невежественного и тупого деревенского парнишки. Этот мужичок казался придурковатым, хилым и неуклюжим, но как только надо было действовать, он становился увертливым, как рыба, ускользал, как угорь, понимал, как собака, с одного взгляда чужую мысль. Его добродушное широкое лицо, круглое и красное, сонные карие глаза, волосы, подстриженные по-крестьянски, одежда, небольшой рост – все придавало ему вид десятилетнего мальчика.
Господа д'Отсэры и де Симезы при содействии своей кузины, которая следила за их передвижением от Страсбурга до Бар-сюр-Об, пробирались в сопровождении еще нескольких эмигрантов через Эльзас, Лотарингию и Шампань, в то время как другие, не менее отважные заговорщики, высадились на французскую землю у скалистых берегов Нормандии. Переодевшись рабочими, д'Отсэры и Симезы шли лесами под руководством проводников, которые в течение последних трех месяцев были выбраны Лорансой в разных департаментах среди людей, наиболее преданных Бурбонам и в то же время наименее возбуждающих подозрения. Эмигранты спали днем и пускались в путь по ночам. При каждом из них было по два преданных солдата, из которых один шел впереди как разведчик, а второй следовал сзади, чтобы в случае беды прикрыть отступление. Благодаря этим военным предосторожностям отряд смельчаков благополучно достиг Нодемского леса, где была назначена встреча. Другие двадцать семь дворян пробрались из Швейцарии и прошли через Бургундию; их вели к Парижу с такими же предосторожностями. Г-н де Ривьер рассчитывал на пятьсот человек, в том числе на сто молодых дворян, предполагаемых офицеров этого священного отряда. Господа де Полиньяк и де Ривьер, как главари, вели себя в высшей степени достойно и сохранили в полнейшей тайне имена всех тех сообщников, которые так и не были обнаружены. И теперь можно утверждать, в согласии с разоблачениями, сделанными в годы Реставрации, что Бонапарт находился в таком же неведении о нависшей над ним грозной опасности, как и Англия, которая не понимала, что ей сулит расположившаяся в Булони армия; а между тем никогда еще полицией не управляли столь умные и ловкие люди. В тот момент, когда начинается эта история, некий трус, – а такой всегда найдется среди участников любого заговора, если их круг не ограничивается немногими людьми одинаковой душевной силы, – некий заговорщик, перед лицом смерти, дал показания, хотя, к счастью, и недостаточные, чтобы определить размах заговора, но достаточно ясные в отношении его цели. Поэтому-то полиция, как Мален и сказал Гревену, дала заговорщикам возможность действовать и ограничилась наблюдением за ними, намереваясь со временем захватить сразу все разветвления заговора. Однако правительство оказалось в известной мере вынужденным поспешить с принятием решительных мер, ибо Жорж Кадудаль, человек действия, который все решал самостоятельно, скрывался тогда в Париже с двадцатью пятью шуанами, готовясь к покушению на первого консула. В замыслах Лорансы ненависть сочеталась с любовью. Ведь уничтожить Бонапарта и восстановить Бурбонов значило вновь обрести Гондревиль и вернуть кузенам их благосостояние. Этих двух чувств, из которых одно является обратной стороной другого, достаточно, – особенно в двадцать три года, – чтобы пробудить и обострить все умственные способности и все жизненные силы. Поэтому в последние два месяца Лоранса казалась обитателям Сен-Синя красивей, чем когда-либо. Щеки ее порозовели, надежда порою придавала гордое выражение ее челу; но когда по вечерам при ней читали «Газету», где сообщалось о консервативных действиях первого консула, она опускала взор, чтобы в нем не прочли скорое и непреложное падение этого врага Бурбонов. Никому в замке и в голову не приходило, что минувшей ночью молодая графиня виделась со своими кузенами. Сыновья супругов д'Отсэров провели эту ночь ни более ни менее как в спальне графини, под одним кровом с родителями, ибо Лоранса, уложив двоих д'Отсэров, отправилась, чтобы не вызывать подозрений, между часом и двумя ночи на условленное место и, встретив там кузенов, отвела их в чащу леса, где и спрятала в покинутой хижине лесника. Она была так уверена, что вновь увидится с ними, что ничем не обнаружила своей радости; ничто не выдавало в ней тревоги ожидания; словом, она сумела сдержать малейшее проявление чувства и после того, как увиделась с ними, была невозмутимо спокойна. Красавица Катрина, ее молочная сестра, и Готар, оба посвященные в эту тайну, вели себя по примеру хозяйки. Катрине было девятнадцать лет. В этом возрасте девушки, как и юноши в возрасте Готара, бывают беззаветно преданны и готовы сложить голову на плахе, не проронив ни слова. Что же касается Готара, он лишь за то, чтобы вдохнуть запах духов, которым веяло от волос и платья графини, готов был вытерпеть самую страшную пытку.
Пока Марта, предупрежденная о неминуемой гибели, с быстротою тени скользила к бреши, следуя указаниям мужа, гостиная сен-синьского замка являла самую мирную картину. Собравшиеся здесь люди были так далеки от мысли о надвигавшейся буре, что их безмятежный вид вызвал бы невольную жалость у всякого, кто знал бы их истинное положение. В высоком камине, украшенном зеркалом, на раме которого танцевали пастушки в кринолинах, пылал огромный костер, какие разводят только в замках, расположенных на окраине лесов. Возле камина, в квадратном глубоком кресле, отделанном великолепным зеленым шелком и позолотой, отдыхала молодая графиня; поза ее говорила о крайней усталости. Лоранса только в шесть часов вернулась с границы провинции Бри; она ездила туда, чтобы выполнить роль разведчика и проводника для маленького отряда из четырех дворян и благополучно привести их в убежище, где им предстояло сделать последний привал перед тем, как пробраться в Париж; когда она вернулась, супруги д'Отсэры уже кончали обедать. Она настолько проголодалась, что села за стол, как была – в забрызганной грязью амазонке и полусапожках. После обеда она почувствовала такое изнеможение, что не имела даже сил раздеться, а откинулась на спинку огромного кресла, прислонилась к ней белокурой головкой в бесчисленных локонах и, вытянув ноги, положила их на скамеечку. Пламя камина сушило брызги грязи на ее амазонке и сапожках. Ее кожаные перчатки, касторовая шляпка, зеленый шарф и хлыст лежали на столике, куда она их бросила. Она то поглядывала на старинные часы Буль, стоявшие на каминной полке между двумя канделябрами, и соображала, улеглись ли уже четверо заговорщиков, то бросала взор на ломберный стол перед камином, за которым сидели г-н д'Отсэр, его супруга и сен-синьский кюре с сестрой.