Оноре де Бальзак
Тёмное дело
– Это Гондревиль, почтенная? – спросил младший.
– Здесь не принято говорить «почтенная», – поправил его Мишю. – Мы люди без затей и еще запросто зовем друг друга «гражданами».
– Вот как, – спокойно ответил молодой человек, ничуть не смутившись.
Иной раз случается, что игроков, особенно в экарте, вдруг охватывает какая-то глубокая растерянность, если именно в ту минуту, когда им особенно везет, за их стол садится человек, поведение которого, взгляд, голос, манера тасовать карты предвещают им разгром. Оказавшись лицом к лицу с этим молодым человеком, Мишю испытал именно такого рода пророческую слабость. Его охватило предчувствие могилы, ему смутно представился эшафот; какой-то внутренний голос громко подсказал ему, что щеголь сыграет в его жизни роковую роль, хотя они пока еще ничем не связаны. Поэтому говорил он резко, ему хотелось быть грубым, и он был груб.
– Ваш хозяин – государственный советник Мален? – спросил молодой.
– Я сам себе хозяин, – отрезал Мишю.
– Скажите же, однако, сударыня, – опять спросил молодой человек, стараясь быть как можно вежливей, – мы в Гондревиле? Там нас ждет господин Мален.
– Вот парк, – ответил Мишю, указывая на открытые ворота.
– А почему вы прячете этот карабин, красавица? – игриво спросил спутник молодого человека; уже дойдя до решетки, он заметил ствол ружья.
– Ты работаешь даже в деревне! – воскликнул, улыбнувшись, младший.
Они вернулись к домику, послушные чувству смутного недоверия, и это отлично понял управляющий, хотя лица незнакомцев и хранили полную невозмутимость; невзирая на лай Куро, Марта дала им осмотреть карабин; она была уверена, что Мишю втайне замышляет что-то безрассудное, и почти радовалась, что незнакомцы оказались столь проницательными. Мишю бросил на жену взгляд, от которого она содрогнулась, взял карабин и почел нужным зарядить его пулей, тем самым как бы бросая вызов всему, что несли с собой эта встреча и инцидент с карабином; казалось, он уже не дорожит жизнью, и его жена отлично поняла, что он принял некое роковое решение.
– Видно, у вас тут завелись волки? – спросил молодой человек, обращаясь к Мишю.
– Где овцы, там всегда найдутся и волки. Ведь вы в Шампани, кругом лес; у нас водится вепрь, водится крупный и мелкий зверь, всего есть понемногу, – с насмешкой ответил Мишю.
– Готов биться об заклад, Корантен, – сказал старший незнакомец, обменявшись взглядом со своим спутником, – что это и есть мой любезный Мишю…
– Мы с вами детей не крестили, – заметил управляющий.
– Детей не крестили, но председательствовали в Якобинском клубе, гражданин, – возразил старый циник, – вы в Арси, я – в другом месте. Ты придерживаешься вежливости времен Карманьолы[9], но она теперь уж не в моде, приятель.
– Парк, кажется, очень велик, мы можем в нем заблудиться; раз вы управляющий, распорядитесь, чтобы нас проводили в замок, – сказал Корантен тоном, не допускавшим возражений.
Продолжая забивать пулю, Мишю свистнул, чтобы подозвать сына. Корантен равнодушно разглядывал Марту, зато его спутнику она явно приглянулась; однако Корантен замечал в ней признаки крайней тревоги, которые ускользали от внимания старого развратника, испуганного карабином. В столь ничтожном, но знаменательном инциденте полностью сказались эти два различных характера.
– У меня дело по ту сторону леса, – сказал управляющий, – и сам я не могу услужить вам, но мой сын проводит вас в замок. С какой стороны вы приехали в Гондревиль? Через Сен-Синь?
– У нас тоже были дела по ту сторону леса, – ответил Корантен как будто без всякой иронии.
– Франсуа, – сказал Мишю, – проводи этих господ в замок тропинками, да так, чтобы их никто не видел, им проторенные дороги не по душе. Подойди-ка сюда сначала! – добавил он, видя, что незнакомцы уже повернулись к нему спиной и удаляются, разговаривая вполголоса. Мишю схватил сына и поцеловал его почти благоговейно, с таким выражением, которое еще больше укрепило Марту в ее предчувствиях; озноб пробежал у нее по спине, и она взглянула на мать в отчаянии, но без слез, ибо не могла плакать.
– Ступай, – сказал Мишю. И он следил за мальчиком до тех пор, пока совсем не потерял его из виду. – О, опять Виолет! – заметил он. – Сегодня он уже третий раз проходит здесь. Что только творится! Перестань, Куро.
Через несколько мгновений раздался частый конский топот.
Виолет сидел на шустрой лошадке, на каких ездят крестьяне в окрестностях Парижа; под круглой широкополой шляпой лицо его, смуглое и морщинистое, казалось еще темнее. За лукавым блеском его серых глазок таилось присущее ему вероломство. Его тощие ноги в белых холщовых гетрах болтались, не упираясь в стремена; казалось, их поддерживают толстые подкованные башмаки. На нем была синяя суконная куртка, а поверх нее – полосатая черно-белая накидка. Седые волосы в завитках лежали на воротнике. Весь его наряд, серая приземистая лошадь, посадка – Виолет сидел в седле, выпятив живот и откинувшись корпусом назад, – толстая, потрескавшаяся, коричневая рука, сжимавшая дрянной, шершавый, потертый повод, – все это изобличало в нем крестьянина скаредного, чванного и самонадеянного, стремящегося захватить побольше землицы и приобретающего ее любым способом. Рот у него был такой формы, словно его прорезал ланцетом хирург; этот рот с синеватыми губами и бесчисленные морщины на щеках и на лбу придавали его физиономии какую-то неподвижность, и только контуры ее были выразительны. В этих чертах, жестких и резких, было что-то угрожающее, несмотря на смиренный вид, который напускают на себя почти все деревенские жители, чтобы скрыть свои чувства и расчеты, подобно тому как жители Востока и дикари скрывают их за невозмутимой важностью. Превратившись при помощи ряда подлостей из простого крестьянина-поденщика в арендатора «Груажа», он придерживался прежнего образа действий и после того, как добился положения, даже превзошедшего первоначальные его желания. Он радовался бедам ближнего и от всей души желал ему зла. Если Виолету представлялась возможность содействовать злу, он делал это с любовью. Он был откровенно завистлив; но он всегда держался в пределах законности, ни дать ни взять – парламентская оппозиция. Он был убежден в том, что благосостояние его зависит от разорения других, а всякого, кто стоял выше его, он считал своим личным врагом, в борьбе с которым все средства хороши. Подобные типы очень часто встречаются среди крестьян. Главной заботой Виолета было теперь добиться от Малена продления аренды – срок ее истекал через шесть лет. Завидуя богатству управляющего, Виолет пристально следил за ним; местные жители корили его за то, что он знается с семьей Мишю; но хитрый арендатор поджидал случая оказать услугу правительству или Малену, который опасался Мишю, и в награду надеялся получить согласие на продление аренды еще на двенадцать лет. С помощью гондревильского сторожа, полеобъездчика и некоторых крестьян, ходивших в лес за хворостом, Виолет был осведомлен о каждом шаге Мишю и сообщал обо всем полицейскому комиссару в Арси. Этот человек пытался завербовать и служанку Мишю, Марианну, однако потерпел неудачу; зато Виолет и его приверженцы все узнавали от Гоше, паренька, который служил работником у Мишю и пользовался доверием хозяина: он предавал Мишю за разные безделицы – за жилет, пряжки, бумажные носки, лакомства. Мальчишка, впрочем, и не подозревал, какое значение имеет его болтливость. Виолет неизменно истолковывал все поступки Мишю в дурную сторону и, строя самые нелепые предположения, придавал его действиям преступный смысл; управляющий не знал об этом, хотя и догадывался о гнусной роли, какую играет по отношению к нему арендатор; его даже забавляло дурачить Виолета.
– У вас, видно, много дел в «Белаше», коли вы опять здесь, – сказал Мишю.
– «Опять»! Это что же – упрек, господин Мишю? А вы не собираетесь ли воробьев приманивать этой дудочкой? Я и не знал, что у вас такой карабин…
– Он вырос у меня на карабиновом поле, – ответил Мишю. – Вот смотрите, как я их сею.
Управляющий прицелился в чертополох шагах в тридцати и срезал его под корень.
– И вы держите это разбойничье оружие для того, чтобы охранять хозяина? Уж не он ли вам его подарил?
– Он нарочно приехал из Парижа, чтобы мне его поднести, – ответил Мишю.
– А что ни говорите, люди много кое-чего болтают на его счет: одни уверяют, будто он попал в немилость и уходит на покой, другие, будто он сам хочет тут во всем разобраться. А в самом деле – почему он пожаловал без предупреждения, совсем как первый консул? Вы-то знали, что он едет?
– Я с ним не так близок, чтобы он поверял мне свои планы.
– Значит, вы его еще не видели?
– Я узнал о его приезде, только когда вернулся из леса, – ответил Мишю, снова заряжая ружье.
– Он послал в Арси за господином Гревеном; верно, собираются что-нибудь натрибунить…
Мален в свое время был трибуном[10].
– Если вы едете в сторону Сен-Синя, – сказал Мишю Виолету, – подвезите меня, мне как раз туда.
Виолет был слишком труслив, чтобы посадить позади себя такого силача, как Мишю; он мигом пришпорил лошадь. Иуда Арсийский вскинул ружье на плечо и помчался к аллее.
– На кого это Мишю сердится? – обратилась Марта к матери.
– С тех пор как он узнал о приезде господина Малена, он сам не свой, – ответила та. – Но становится сыро, пойдем домой.
Когда женщины уселись возле очага, они услышали лай Куро.
– А вот и Мишю! – воскликнула Марта.
Действительно, Мишю поднимался по лестнице; встревоженная Марта пошла вслед за ним в их спальню.
– Посмотри: никого нет? – взволнованно обратился он к жене.
– Никого, – ответила она. – Марианна на лугу с коровой, а Гоше…
– Где же Гоше? – переспросил он.
– Не знаю.
– Я перестал доверять этому негоднику; поднимись на чердак, осмотри его, поищи мальчишку во всех закоулках, во всем доме.
Марта вышла; вернувшись, она застала Мишю на коленях; он молился.
– Что с тобою? – спросила она в испуге.
Управляющий обнял жену за талию, привлек ее к себе, поцеловал в лоб и взволнованно сказал:
– Если мы с тобою больше не увидимся, знай, милая моя женушка, что я очень любил тебя. Следуй в точности всем моим распоряжениям, которые ты найдешь в оставленном мною письме; оно зарыто под лиственницей, вон там, возле тех деревьев, – сказал он, помолчав, и указал на дерево. – Письмо в жестяной банке. Откопай его только после моей смерти. И – что бы ни случилось, как бы люди ни были несправедливы – верь, что моя рука послужила делу правосудия божия.
Марта постепенно бледнела и стала наконец белее полотна; она пристально взглянула на мужа, глаза ее расширились от ужаса; ей хотелось заговорить, но горло у нее пересохло. Привязав к ножке кровати Куро, который завыл, как воют собаки, когда почуют беду, Мишю исчез словно призрак.
Гнев Мишю на господина Мариона имел серьезные основания, но теперь Мишю перенес его на человека, в глазах Мишю гораздо более преступного, – на Малена, секреты которого Мишю отгадал, ибо управляющий лучше чем кто-либо мог оценить по достоинству поведение государственного советника. Как политический деятель, тесть Мишю пользовался доверием Малена, когда тот благодаря стараниям Гревена был избран в Конвент в качестве представителя от департамента Об.
Пожалуй, нелишним будет рассказать о роковых обстоятельствах, столкнувших Симезов и Сен-Синей с Маленом и тяготевших над близнецами и барышней де Сен-Синь, а в еще большей мере – над Мартой и Мишю. В городе Труа особняк Сен-Синей стоял прямо напротив особняка Симезов. Чернь, страсти которой были разожжены столь же ловкими, сколь и осторожными руками, разграбила дом Симезов, извлекла из него маркиза и его жену, обвиненных в сношениях с неприятелем, и передала их национальным гвардейцам, которые отвели их в тюрьму; затем эта чернь, действовавшая последовательно, завопила: «Теперь к Сен-Синям!» Толпа не допускала мысли, что Сен-Сини могут быть неповинны в преступлении Симезов. Почтенный и мужественный маркиз де Симез, опасаясь, как бы отвага не толкнула его восемнадцатилетних сыновей на какой-нибудь безрассудный поступок, и желая их спасти, поручил юношей за несколько минут до налетевшего урагана их тетке, графине де Сен-Синь. Двое слуг, преданных семье Симезов, держали молодых людей взаперти. Старик, не желавший, чтобы его род угас, приказал в случае беды все скрыть от сыновей. Оба брата одинаково горячо любили Лорансу, которой шел тогда тринадцатый год, и были горячо любимы ею. Как случается часто с близнецами, Симезы так походили друг на друга, что мать долгое время одевала их в костюмчики разного цвета, чтобы не спутать. Родившегося первым звали Поль-Мари, младшего – Мари-Поль. Лоранса де Сен-Синь, от которой не скрыли опасность положения, прекрасно выполнила роль взрослой женщины: она уговаривала кузенов, умоляла, стерегла их до той самой минуты, пока чернь не окружила особняк Сен-Синей. Братья в один и тот же миг поняли, чтó им грозит, и обменялись взглядами, выражавшими одну и ту же мысль. Решение было принято немедленно: они вооружили своих слуг, а также слуг графини де Сень-Синь, забаррикадировали дверь и вместе с этими пятью слугами и аббатом д'Отсэром – родственником Сен-Синей – стали у окон, за притворенными ставнями. И вот восемь храбрецов открыли по толпе бешеный огонь. Каждый выстрел убивал или ранил кого-нибудь из осаждавших. Лоранса, вместо того чтобы предаваться отчаянию, с удивительным хладнокровием заряжала ружья, подавала пули и порох тем, у кого они иссякали. Графиня де Сен-Синь упала на колени.
– Что с вами, матушка? – спросила Лоранса.
– Я молюсь, – отвечала та, – и за них, и за вас!
Возвышенные слова! Их произнесла при подобных же обстоятельствах, в Испании, мать принца Мира[11]. Одиннадцать человек мгновенно были убиты и лежали на земле среди множества раненых. Такой ход событий либо охлаждает, либо еще больше распаляет чернь; она либо упорствует в своем намерении, либо отказывается от него. Передние ряды осаждавших отпрянули в ужасе; вся толпа, которая пришла сюда, чтобы убивать, грабить, резать, при виде убитых стала кричать: «Злодеи! Кровопийцы!» Более осторожные побежали за Представителем народа. Братья, узнавшие теперь о кровавых событиях этого дня, заподозрили члена Конвента в том, что он добивается гибели их семьи, и подозрение это скоро перешло в уверенность. Воодушевленные жаждой мести, они стали в воротах и зарядили ружья, намереваясь убить Малена, как только он появится. Графиня совсем потеряла голову; она уже видела на месте своего дома пепелище, а свою дочь убитой; она осуждала родственников за их героическую защиту, о которой потом целую неделю говорила вся Франция. По требованию Малена Лоранса приоткрыла ворота. Представитель народа, рассчитывая на то, что он всем внушает страх, и на слабость стоявшей перед ним девочки, вошел. Едва только он заговорил, спрашивая, по какому праву было оказано сопротивление, Лоранса перебила его:
– Как же так, сударь, вы хотите даровать Франции свободу, а не охраняете людей в их домах? Тут собираются разгромить наш дом и убить нас самих, и, по-вашему, мы не имеем права применить против силы силу?
Мален остолбенел.
– Вы, внук каменщика, который работал у великого маркиза при постройке его замка, вы допустили, чтобы наш отец был заточен в тюрьму, вы поверили клевете! – набросился на него Мари-Поль.
– Его выпустят, – ответил Мален; видя, как молодые люди судорожно сжимают в руках ружья, он решил, что ему пришел конец.
– Этому обещанию вы обязаны тем, что остались живы, – торжественно сказал Мари-Поль. – Но если оно до вечера не будет выполнено, мы сумеем вас разыскать.
– А что касается этой воющей черни, – добавила Лоранса, – то если вы не разгоните ее, первая пуля будет предназначена вам. А теперь, господин Мален, можете идти!
Мален вышел и обратился к толпе с речью; он говорил о священных правах домашнего очага, о habeas corpus[12], о неприкосновенности жилищ в Англии. Он сказал, что Закон и Народ – самодержавны, что Закон – это народ, а народ должен действовать только через Закон и сила может быть применена только Законом. Сила необходимости придала Малену красноречия, и ему удалось рассеять толпу. Но он на всю жизнь запомнил и презрение, написанное на лицах братьев, и слова барышни де Сен-Синь «можете идти». Поэтому, когда возник вопрос о продаже в качестве государственного имущества имений графа де Сен-Синя, брата Лорансы, раздел был произведен без всяких послаблений. Департаментские чиновники оставили Лорансе только замок, парк, сады да так называемую сен-синьскую ферму. Мален распорядился, чтобы за Лорансой было признано право лишь на часть имения, принадлежащую ей лично; что касается эмигранта, то все его имущество отходило к народу, особенно после того как граф поднял оружие против Республики.
Вечером, после этих бурных событий, Лоранса, страшась козней Малена и какого-нибудь предательства и опасаясь за братьев, стала так настойчиво упрашивать их уехать, что они сели на коней и пробрались к передовым отрядам прусской армии. Не успели близнецы доскакать до гондревильского леса, как особняк Сен-Синей был оцеплен; Мален явился самолично, в сопровождении вооруженной охраны, чтобы арестовать молодых наследников семьи Симезов. Он не посмел схватить ни графиню де Сен-Синь, которая лежала в сильнейшей нервной горячке, ни Лорансу – двенадцатилетнюю девочку. Слуги, опасаясь суровых нравов Республики, скрылись. На другое утро известие об оказанном сопротивлении и о бегстве юношей – как говорили, в Пруссию – облетело всю округу; перед особняком Сен-Синей собралась трехтысячная толпа, и дом был разнесен в щепки с непостижимой быстротой. Г-жу де Сен-Синь переправили в особняк Симезов, где она и скончалась от усилившейся горячки. Мишю появился на политической арене уже после этих событий, ибо маркиз и его жена провели в тюрьме около пяти месяцев. В это время представитель департамента Об куда-то уезжал по служебным делам. Но когда г-н Марион продал Гондревиль Малену, когда все уже успели позабыть о народных волнениях, Мишю до конца разгадал Малена – по крайней мере, ему казалось, что разгадал. Ибо Мален, подобно Фуше, принадлежал к тем людям, у которых столько личин и под каждой скрыты такие бездны, что люди эти в момент игры непроницаемы; их можно понять, лишь когда роль давно уже сыграна.
В важных случаях Мален неизменно советовался со своим верным другом Гревеном, арсийским нотариусом, который на расстоянии судил о вещах и людях здраво, ясно и четко. Такая привычка – сама мудрость; в ней-то и заключается сила второсортных людей. Между тем в ноябре 1803 года обстоятельства сложились для государственного советника настолько неблагоприятно, что письмо могло бы только скомпрометировать обоих друзей. Мален, ожидавший назначения в сенат, боялся назначить свидание в Париже; поэтому он покинул свой особняк и направился в Гондревиль; первому консулу он привел только одну причину для этой поездки, притом такую, которая в глазах Бонапарта могла ей придать характер служебного усердия, в то время как речь шла вовсе не об интересах государства, а о его собственных. И вот, пока Мишю, спрятавшись в парке, словно дикарь, подстерегал минуту, благоприятную для мести, дальновидный Мален, привыкший извлекать пользу из любого обстоятельства, вел своего друга на одну из лужаек английского сада – совершенно пустынную и удобную для беседы с глазу на глаз. Придерживаясь середины лужайки и говоря шепотом, друзья могли быть уверены, что на таком расстоянии их никто не услышит, даже допустить, что какой-нибудь соглядатай и притаился в кустах, чтобы подслушать их разговор; если же кто-нибудь появится, они успеют переменить разговор.
– А почему не остаться в замке? – спросил Гревен.
– Разве ты не заметил двух агентов, которых подослал ко мне префект полиции?
Хотя Фуше во время дела Пишегрю, Жоржа, Моро и Полиньяка и являлся душою консульского правительства, Министерством полиции он тогда не ведал и был простым государственным советником, как Мален.
– Эти два субъекта – две руки Фуше. Один из них – молодой щеголь, у которого лицо похоже на графин с лимонадом, на губах – кислота, а в глазах – уксус, в две недели покончил с восстанием на западе в седьмом году. Другой – детище Ленуара[13]; он единственный продолжатель великих заветов полиции. Я просил дать мне мелкого агента и в подкрепление ему – чиновника, а мне посылают этих двух молодцов. Ах, Гревен! Не сомневаюсь, что Фуше хочется заглянуть в мои карты. Вот почему я предоставил этим господам обедать в замке; пусть они все обнюхают, им не найти там ни Людовика Восемнадцатого, ни вообще чего-либо предосудительного.
– Позволь, – кому же ты играешь на руку? – заметил Гревен.
– Двойная игра всегда опасна, моя же игра – тройная, если принять во внимание, что я играю и с Фуше; он, быть может, пронюхал, что я посвящен в тайны Бурбонов.
– Ты?
– Я, – подтвердил Мален.
– Ты что же – забыл Фавра́[14]?
При этом имени советник нахмурился.
– И с каких пор? – спросил, помолчав, Гревен.
– С объявления пожизненного консульства.
– Но доказательств у него нет?
– Ни столечко, – ответил Мален, показав на кончик ногтя.
Мален в кратких словах нарисовал критическое положение, в какое Бонапарт поставил Англию, ибо ей грозила гибель от армии, расположенной в Булони; он объяснил Гревену всю важность предстоящего десанта, чего еще не понимали ни Франция, ни Европа, но уже прозревал Питт; потом обрисовал критическое положение, в которое Англия, в свою очередь, поставит Бонапарта. Могущественная коалиция – Пруссия, Австрия и Россия, – субсидируемая английским золотом, должна выставить семьсот тысяч человек. Одновременно с этим гигантский заговор внутри страны захватывал в свою сеть всю Францию и объединял сторонников Горы с шуанами, роялистами и их принцами.
– Пока было три консула, Людовику Восемнадцатому казалось, что анархия все еще продолжается и что в случае каких-нибудь волнений ему удастся взять реванш за тринадцатое вандемьера[15] и восемнадцатое фрюктидора[16], – говорил Мален. – Но пожизненное консульство разоблачило намерения Бонапарта: скоро он станет императором. Этому бывшему поручику захотелось основать новую династию, – потому речь идет уже о том, чтобы его убрать, и удар подготавливается теперь еще искуснее, чем на улице Сен-Никез[17]. Пишегрю, Жорж, Моро, герцог Энгиенский и Полиньяк с Ривьером – два друга графа д'Артуа, – все участвуют в заговоре.
– Ну и мешанина! – воскликнул Гревен.
– Втихомолку всю Францию наводнили заговорщиками; хотят начать штурм сразу со всех сторон, в ход пущены все доступные средства. Сотня непосредственных исполнителей, под командой Жоржа, должна напасть на охрану консула и на него самого.
– Ну так и выдай их.
– Вот уже два месяца, как консул, министр полиции, префект полиции и Фуше держат в своих руках часть нитей этого огромного заговора; но они еще не представляют себе его размах и пока что дают заговорщикам свободу, с тем чтобы выведать все.
– Что касается права, – заметил нотариус, – то у Бурбонов гораздо больше прав что-либо замышлять, затевать, осуществлять против Бонапарта, чем было у Бонапарта восемнадцатого брюмера, когда он посягнул на Республику, детищем которой был сам; он убивал родную мать, эти же хотят всего-навсего вернуться к себе домой. Видя, что в списки эмигрантов перестали заносить новые имена и все больше и больше имен из них исключается, что католическая церковь восстанавливается и один за другим издаются антиреволюционные законы, видя все это, принцы поняли, что возвращение их с каждым днем будет становиться все более затруднительным, чтобы не сказать невозможным. Основное препятствие к этому – Бонапарт, и они хотят это препятствие устранить, – вот и все. Потерпев поражение, заговорщики превратятся просто в разбойников; победив, они станут героями; поэтому твои колебания кажутся мне вполне естественными.
– Необходимо направить события так, – сказал Мален, – чтобы Бонапарт, в виде вызова, бросил Бурбонам голову герцога Энгиенского, подобно тому как Конвент бросил европейским монархам голову Людовика Шестнадцатого. Это сделает Бонапарта таким же участником Революции, какими являемся и мы; или же свергнуть нынешнего идола французского народа, который вот-вот станет императором, и на обломках его трона восстановить трон законного монарха. Я завишу от случая, от меткого пистолетного выстрела, от адской машины, вроде той, что была заложена на улице Сен-Никез, – нужно только, чтобы она взорвалась. Мне всего не сказали. Мне предложили в критический момент созвать Государственный совет и руководить юридической стороной реставрации Бурбонов.
– Повремени, – отозвался нотариус.
– Это невозможно. Я должен принять решение теперь же, время не терпит.
– Почему?
– Двое Симезов участвуют в заговоре; они скрываются здесь. Я должен либо распорядиться, чтобы за ними установили слежку, дать им скомпрометировать себя и затем от них избавиться, либо тайно взять их под свою защиту. Я просил, чтобы ко мне прикомандировали мелких агентов, а мне навязали первоклассных сыщиков, и они нарочно заехали в Труа, чтобы заручиться помощью жандармерии.
– Гондревиль – синица в руках, а заговор – журавль в небе, – возразил Гревен. – Ни Фуше, ни Талейран, твои соратники, в заговоре не участвуют; с ними тебе надо играть в открытую. Подумай только: все, кто отрубил голову Людовику Шестнадцатому, – члены правительства, Франция полна людей, скупивших государственные земли, а ты затеваешь возвращение тех, кто потребует у тебя вернуть Гондревиль. Если Бурбоны не дураки, им придется отменить все, что было сделано нами. Лучше скажи Бонапарту.
– Человек моего ранга не может быть доносчиком, – запальчиво возразил Мален.
– Твоего ранга? – воскликнул Гревен, улыбнувшись.
– Мне предлагают Министерство юстиции.
– Ты ослеплен, – понимаю. Значит, на мне лежит обязанность осмотреться в этих политических потемках, нюхом найти выход. Между тем нет никакой возможности предвидеть, какие события могли бы вернуть Бурбонов, если такой полководец, как Бонапарт, располагает восемьюдесятью кораблями и четырехсоттысячной армией. Самое трудное в выжидательной политике – это предугадать, когда пошатнувшаяся власть падет; а власть Бонапарта, друг мой, находится в стадии укрепления. Не Фуше ли решил тебя позондировать, чтобы выведать твои затаенные мысли и от тебя избавиться?
– Нет; в посреднике, с которым я имею дело, я не сомневаюсь. К тому же сам Фуше никогда бы не подослал ко мне этих двух обезьян: я их слишком хорошо знаю, чтобы не насторожиться.
– А меня они пугают, – сказал Гревен. – Если Фуше не сомневается в тебе, не хочет тебя испытать – зачем же он их тебе навязал? Фуше не выкинет такой штуки без причины…
– Вот это для меня очень веский довод, – воскликнул Мален, – и с этими двумя Симезами я никогда не буду спокоен; быть может, Фуше, знающий мое положение, не хочет их упустить и думает через них добраться до Конде?
– Эх, старина, при Бонапарте не будут беспокоить владельца Гондревиля.
Подняв голову, Мален увидел в густой листве липы ствол ружья.
– Я не ошибся: я слышал сухое щелканье взведенного курка, – сказал он Гревену, прячась за толстым деревом; нотариус, встревоженный внезапным движением своего друга, последовал его примеру.
– Это Мишю, – шепнул Гревен, – я вижу его рыжую бороду.
– Не надо показывать, что мы испугались, – заметил Мален; он неторопливо пошел прочь, несколько раз повторив в раздумье: «Что ему нужно от тех, кто приобрел это имение? Ведь не в тебя же он метил. Если он слышал наш разговор, придется за него взяться! Надо было бы пойти в луга. Но мне и на ум не приходило, что даже воздух может таить в себе опасность».
– На всякую старуху бывает проруха, – ответил нотариус. – Но пустяки, он был очень далеко, а мы говорили шепотом.
– Надо будет рассказать Корантену, – ответил Мален.
Несколько минут спустя Мишю вернулся домой; он был бледен, лицо его искажено.
– Что с тобой? – испуганно спросила Марта.
– Ничего, – ответил он, увидев Виолета, присутствие которого поразило его как громом.
Мишю взял стул, спокойно сел у очага и бросил в огонь какую-то бумажку, которую он вынул из жестяной коробки, – такие коробки дают солдатам для хранения документов. Заметив это, Марта вздохнула, как человек, освободившийся от тяжкого гнета; зато Виолет был сильно озадачен. Управляющий с неподражаемым хладнокровием прислонил карабин к очагу. Марианна и мать Марты пряли при свете лампы.
– Ну-ка, Франсуа, спать! – сказал отец. – Сейчас же ложись!
Он грубо схватил сына и унес его.
– Сходи в погреб, – шепнул он ему, когда вышел на лестницу, – возьми две бутылки маконского вина, отлей из них по трети и добавь коньячной настойки, которая стоит на полке; потом нацеди полбутылки белого вина и подмешай туда водки. Сделай все это половчей и поставь все три бутылки на пустой бочонок у входа в погреб. Когда я открою окошко, выйди из погреба, оседлай мою лошадь и поезжай на ней в Пото-де-Ге. Жди меня там.
– Мальчишка никогда вовремя не ложится, – сказал управляющий, возвратясь на кухню, – все хочет быть как взрослые, хочет все видеть, все слышать, все знать. Вы у меня тут весь народ перепортите, папаша Виолет.
– Господи! Господи! – воскликнул Виолет. – Что это как у вас язык развязался? Я и не знал, что вы такой речистый.
– А вы воображали, что за мной можно шпионить и я этого не замечу? Ошибаетесь, папаша Виолет. Если бы, вместо того чтобы угождать моим врагам, вы стали на мою сторону, я сделал бы для вас кое-что поважнее, чем продление аренды…
– А что такое? – насторожился жадный крестьянин, вытаращив глаза.
– Я бы продал вам по дешевке все свое добро.
– Когда надо платить, дешевки не бывает, – глубокомысленно изрек Виолет.
– Я собираюсь уехать из здешних мест и уступил бы вам ферму в Муссо, службы, посевы, скот – все гуртом за пятьдесят тысяч.
– В самом деле?
– Подходит вам?
– Черт возьми, надо еще подумать.
– Ну, давайте потолкуем… Но мне нужен задаток.
– А у меня ни гроша.
– Дайте слово.
– Это извольте.
– Скажите: кто вас сюда подослал?
– Просто я возвращался оттуда, куда ездил, и завернул к вам, повидаться.
– Возвращался пешечком? Ты что же, за дурака меня принимаешь? Врешь – так фермы моей не получишь.
– Ну… господин Гревен меня послал – вот и все. «Сходи, говорит, за Мишю, он нам нужен. А не застанешь – так подожди». Я и понял, что, значит, нынче мне надо просидеть здесь вечерок.
– А парижские франты всё еще в замке?
– Вот уж не знаю; но в гостиной там кто-то был.