ГлавнаяАбсолютная властьОльга ТогоеваИстинная правда. Языки средневекового правосудия

Уменьшить шрифт (-) | Увеличить шрифт (+)

Ольга Тогоева
Истинная правда. Языки средневекового правосудия

Полная версия

Как полагают современные исследователи, различия двух типов дискурса проявляются на самых разных уровнях: на уровне синтаксиса, морфологии, фонологии^[156]. Но прежде всего они различаются по форме, в которой для мужчины ключевым словом является глагол (или слово, передающее действие). Как я уже упоминала, речи Флорана де Сен-Ло была присуща именно такая, глагольная форма высказывания: «он был», «он увидел», «он позавтракал», «он умолял», «обещал ей и поклялся», «они уехали», «он возил ее», «спал с ней» и т. д.

В отличие от мужского, женский дискурс обладает именной формой, отражающей не действие как таковое, а душевное состояние человека в момент его совершения. Как отмечала Верена Эбишер, эти особенности находятся в зависимости от понимания мужской и женской «природы». Мужчины всегда объективны, рациональны, говорят громко и уверенно. Женщины эмоциональны, иррациональны и не уверены в себе^[157]. И хотя подобное деление является стереотипным, оно лучше других подчеркивает различия в двух типах дискурса.

Именная форма была, безусловно, присуща рассказу Марион, поскольку прежде всего она хотела передать на словах свои чувства, свое душевное состояние. «Испытывала огромную любовь», «чтобы быть еще сильнее любимой», «любовный жар», «он любил ее прекрасно и с великом жаром», «великая и прекрасная любовь, которую она питает к Анселину» – таковы ее типичные высказывания. Вспоминая о пережитом, эта женщина по-прежнему пребывала в том эмоциональном состоянии, что и тогда, когда ее возлюбленный был еще жив и она надеялась вернуть его. Именно поэтому, как представляется, она полностью отрицала свою вину в его смерти даже после четырех сеансов пыток. Марион, собственно, вообще не интересовалась настоящим – ситуация, которую Ролан Барт описывает как враждебное отношение к реальности^[158]. Ее речь в суде можно представить как вариант молчания. Это была речь-вызов, речь, противопоставленная формальному признанию, которое ожидали услышать от нее судьи.

Примером речи как молчания служит и поведение Флорана де Сен-Ло. Отказавшись давать показания, он, тем не менее, рассказал в тюрьме историю своей любви к Маргерит, сознательно заменив ею признание в совершении многочисленных краж. Как мне кажется, именно эта особенность поведения двух заключенных Шатле подтолкнула Алома Кашмаре к столь тщательной фиксации их воспоминаний – в качестве примера того, с чем могли столкнуться его коллеги в зале суда.

* * *

Насколько можно судить по дошедшим до нас документам, женщины в XIV–XV вв., как, наверное, и в любую другую эпоху, были вовсе не прочь поговорить о своих чувствах. Иногда они обсуждали их даже охотнее и откровеннее, чем мужчины. Чего стоит, например, заявление, сделанное некоей молодой особой 12 лет во время слушания дела о ее замужестве в 1405 г. Через своих представителей она сообщила судьям, что никто другой, кроме ее дружка по имени Гоше ей не нужен, поскольку он – «мужчина, которого она любит, и в голом виде он ей нравится больше, чем тот, кого выбрал ей дядя»^[159]. В другом деле за тот же 1405 г. упоминалась некая Жанна, которая рассказывала всем, что ее возлюбленный Рено – «самый милый, самый красивый и самый обходительный из всех, кого она знает» и что «она отдала ему свое сердце и охотно получила бы в мужья его и никого другого»^[160].

Любовные признания этих женщин и Марион ла Друатюрьер очень похожи. Но есть одно существенное различие: они говорили о браке с любимым мужчиной – она же была согласна на положение любовницы, на продолжение незаконных отношений с человеком, женатым на другой. Слова «замужество», «семья», «муж», «жена» отсутствовали в ее показаниях (во всяком случае, применительно к себе самой). И это шло вразрез с общепринятой моралью.

В приведенных примерах также обращают на себя внимание достаточно откровенные разговоры женщин с посторонними об их сексуальных отношениях с партнерами. Марион также о них упоминала^[161]. Однако трудно понять, насколько адекватно воспринимались столь интимные подробности в мужском по существу обществе Средневековья. Размышляя над этой проблемой, Клод Говар была склонна предположить, что такие разговоры не слишком прельщали мужчин. Между собой они могли «посплетничать» о каких-то скандальных ситуациях, но обсуждать их с женщинами считалось, по всей видимости, неприличным^[162]. Даже намек на возможную близость, сделанный женой собственному мужу публично, не вызывал у последнего никакого восторга. Так, например, случилось с женой Жана Ламбера, которая, будучи в гостях, «начала похлопывать его по щекам, говоря, чтобы сегодня [вечером] он трижды устроил ей брачную ночь»^[163]. На что разгневанный супруг ответствовал, что «не подобает достойной женщине так говорить в чужом доме»^[164], и дело кончилось потасовкой, повлекшей за собой смерть излишне болтливой супруги^[165]. С точки зрения Жана Ламбера и, вероятно, многих его современников, любовные утехи представляли собой дело интимное, семейное, не предназначенное для обсуждения за пределами дома. Они не входили в сферу публичных интересов^[166]. Марион ла Друатюрьер своим поведением и словами нарушала этот запрет^[167].

В отличие от нее, рассказ Флорана был не более чем иллюстрацией нормы, правильных отношений с партнером: ведь он собирался жениться на Маргерит и даже обручился с ней, повторив при этом те жесты, которые обычно использовались при заключении церковного брака (в частности, соединение правых рук)^[168]. И все же его история выглядела уникальной на фоне обычных для Cредневековья мужских разговоров о любви.

Если довериться в этом вопросе регистру Шатле, то становится ясно, что крепкие связи между сексуальными партнерами, а тем более желание заключить настоящий брак, считались редкостью в том социальном кругу, к которому принадлежал Флоран. Но еще большей редкостью был откровенный рассказ мужчины о его семейной жизни. Как отмечала Клод Говар, подобная открытость в XIV–XV вв. являлась, скорее, исключением из правил^[169]. Мужской любовный дискурс мог касаться скандала, насилия, похищения, адюльтера, даже инцеста – т. е. того, что само по себе не воспринималось как норма^[170]. Однако частная жизнь собеседников никогда не становилась предметом их разговора, не обсуждалась публично. Показать свою сентиментальность значило проявить слабость. Приревновать значило признать, что тебя обманывают. Флоран же не делал из своих чувств тайны, и этим сильно отличался от большинства своих современников.

Возможно, что особенности его воспоминаний – так же, как и особенности рассказа Марион ла Друатюрьер – привлекли внимание Алома Кашмаре в неменьшей степени, чем вызывающее поведение этих двоих в зале суда. Их желания и устремления, их речь – столь непохожие друг на друга – шли вразрез с принятыми в средневековом обществе нормами. Выбирая наиболее интересные дела из своей практики, Кашмаре мог сохранить рассказанные ими истории любви в качестве иллюстрации странных, а порой и вовсе ненормальных, с точки зрения современников, нравов некоторых заключенных.

Что же касается самих Флорана и Марион, думается, что их истории позволили нам до некоторой степени проникнуть в мир чувств реально существовавших людей прошлого, узнать – пусть даже в несколько искаженном виде – как они понимали любовь и как могли рассказать о ней.

Глава 3
«Ведьма» и ее адвокат

Читатель, возможно, уже обратил внимание на одно любопытное обстоятельство: все заключенные Шатле, чьи дела собрал и сохранил для нас Алом Кашмаре, защищали себя в суде сами. Оказавшись в тюрьме по обвинению в уголовном преступлении, они могли рассчитывать только на себя – на свою смелость, выносливость и, не в последнюю очередь, на свое красноречие. Их процессы роднило полное отсутствие профессиональной защиты^[171]. Данная ситуация объяснялась прежде всего тем, что сам институт адвокатуры во Франции конца XIV в. еще только складывался. Адвокатов было немного, а в провинциальных судах они и вовсе отсутствовали. Естественно, что их услуги стоили дорого и мало кто из заключенных Шатле был в состоянии их оплатить^[172]. А те, кто имел такую возможность, предпочитали прибегать к давно известным и проверенным способам: заступничеству высокопоставленных друзей, королевским письмам о помиловании.

И все-таки исключения случались. Об одном из них я и хочу теперь рассказать.

* * *

Дело Маргарет Сабиа, а именно так звали мою новую героиню, – самый ранний из известных мне ведовских процессов, имевших место в Северной Франции, где речь шла не о «бытовом» колдовстве, но о настоящем «заговоре» ведьм, о существовании их особой «секты»^[173]. Это было единственное подобное дело, переданное в XIV в. из ведения местного суда в Парижский парламент. Единственное, в рассмотрении которого принял участие адвокат. И единственное, по которому был вынесен оправдательный приговор.

Кем была эта женщина, сумевшая обратить на себя внимание столичных чиновников? Что она предприняла, чтобы добиться перевода своего дела в Париж? Как вела себя в суде, чтобы выиграть уголовный процесс, который почти невозможно было выиграть? Вот что прежде всего заинтересовало меня в этой истории.

* * *

Приговор по уголовному делу Маргарет Сабиа датирован 9 апреля 1354 г. Трудно сказать, сколько ей было лет в то время, поскольку возраст обвиняемых в протоколах Парижского парламента не указывался. Однако, учитывая, что она успела овдоветь и вырастить двух сыновей, я склонна предположить, что ей было около 40–45 лет^[174].

Судя по материалам дела, Маргарет являлась весьма состоятельной особой. Проживала она в Монферране, в собственном доме^[175], оставшемся ей после кончины мужа, Гийома Сабиа. У нее имелась служанка Алиса, супруга некоего Жана по прозвищу Голова. Интересно, что в регистре парламента Алиса была названа родной сестрой (soror) Маргарет, хотя и не объяснялось, почему одна сестра находилась в услужении у другой. Мне представляется, что речь могла идти о так называемых спутниках семейной пары, т. е. о достаточно распространенной в XIV–XV вв. форме совместного проживания, когда состоятельные семьи брали к себе в дом бедных или немощных родственников в обмен на определенные услуги или имущество^[176].

Из материалов дела мы знаем, что у нашей героини было два сына: старший Гийом (названный так, очевидно, в честь отца) и младший Жан. Жили они оба, по всей видимости, отдельно от матери. Из близких Маргарет людей следует назвать также двух ее подруг – Маргарет де Дё Винь и Гийомет Гергуа – поскольку обе они имели непосредственное отношение к ее истории, а также местного священника, члена ордена миноритов, брата Пьера Манассери, с которым, судя по всему, Маргарет поддерживала самые тесные отношения.

А еще у Маргарет Сабиа имелся брат – Гийом Мазцери де Без, также житель Монферрана и отец трех дочерей. В интересующее нас время все они уже были замужем, причем их мужья также находились друг с другом в близких родственных отношениях. Это были родные братья Жан и Жак де Рошфор и их кузен Оливье Мальнери, который являлся «важным и могущественным судьей» и побывал на службе у «многих магнатов, баронов и [прочих] знатных лиц»^[177]. Именно это обстоятельство, как мне представляется, и сыграло решающую роль в судьбе Маргарет Сабиа.

* * *

История бедствий нашей героини началась со смертью Гийома Мазцери, оставившего сестре часть своего имущества. Мы не знаем, что именно получила Маргарет (были ли это деньги, дом или, к примеру, посуда и постельное белье), но ее «племянникам» (как они сами себя называли) Жану, Жаку и Оливье такой поворот дела решительно не понравился. Неизвестно, сколько времени прошло с момента оглашения последней воли покойного, но добиваться справедливости братья решили через суд.

Однако – и это первое, что вызывает удивление, – они подали иск не в гражданский суд (где должны были решаться споры о наследстве), а в уголовный (такими вопросами вроде бы не занимавшийся). Ради чего был сделан такой выбор? Почему братья сразу отказались от гражданского процесса? И по какой причине уголовный суд принял их иск к рассмотрению?

Если верить довольно туманным и часто противоречивым французским кутюмам, оспорить волю умершего его наследники могли в следующих случаях. Во-первых, если отсутствовало завещание, а пожелание о разделе имущества было высказано устно. Во-вторых, если завещатель не получил согласия семьи на свои распоряжения. В-третьих, если собственность, которую он пытался завещать, была им самим унаследована: такое имущество, в отличие от благоприобретенного, свободно передавать кому бы то ни было^[178].

Однако, если завещание все-таки имелось или же наследуемое имущество считалось общим (например, совместно нажитым Гийомом Мазцери и его сестрой или ее мужем, Гийомом Сабиа), то прочим родственникам было не на что рассчитывать. Вероятно (хотя это всего лишь мое предположение), именно так обстояло дело и в данном случае. Оливье Мальнери, будучи человеком сведущим в вопросах права, понимал, что, подав иск в гражданский суд, он с кузенами не выиграет процесс, а только зря потратит деньги и время.

Из этой ситуации наш «важный и могущественный судья» нашел, пожалуй, единственный возможный для себя выход. Он обвинил Маргарет в воровстве, пытаясь представить дело так, будто она не просто забрала из дома Гийома Мазцери законно унаследованное имущество, но украла вещи, ей не принадлежавшие. В середине XIV в. воровство, наравне с убийством, уже считалось тяжким уголовным преступлением, за которое полагалась смертная казнь^[179]. (Илл. 11) В лучшем случае (если кража признавалась единственной и вещи добровольно возвращались владельцу), преступника ждало изгнание из родного города^[180], а его собственное имущество отходило в королевскую казну^[181]. Решив обратиться в уголовный суд, Оливье рассчитывал добиться конфискации имущества Маргарет, когда «потерпевшим», в соответствии с законом, вернули бы «украденные» у них вещи.

Однако – и это второе, что вызывает удивление в данном деле, – Оливье Мальнери составил очень странный документ. Он объединил в одном иске два совершенно различных обвинения – в воровстве и в колдовстве – указав, что его «тетка» Маргарет не только обокрала всю свою семью, но и пыталась навести на него самого порчу, чтобы ей не пришлось возвращать украденное.

Почему Оливье не захотел ограничиться одним обвинением в совершении кражи? Зачем ему понадобилось дополнительно обвинять Маргарет в колдовстве? Какое отношение могло иметь это обвинение к спору о наследстве? Ответы на эти вопросы оказалось получить очень непросто.

* * *

С материальной точки зрения уголовный процесс по делу о колдовстве был крайне невыгоден Оливье Мальнери и его братьям. В случае признания Маргарет ведьмой все ее имущество окончательно и бесповоротно отходило в королевскую казну, и родственники не получали бы ничего. (Илл. 12)

О конфискации имущества человека, осужденного за колдовство, в пользу короля речь заходила, к примеру, в деле Гуго Оливье из Милло, рассмотренном в Руэрге около 1320 г. После казни «колдуна» его сыновья – Гуго, Бернар и Дюран – обратились в Парижский парламент с апелляцией, прося вернуть им вещи отца, поскольку Милло, по их мнению, подпадал под действие писаного права, согласно которому имущество приговоренных к смертной казни не подлежало конфискации^[182]. Их апелляция была отклонена, однако через несколько месяцев братья вновь обратились в парламент с прошением. На сей раз они пытались доказать, что их отец был обвинен несправедливо, так как признался в своих предполагаемых преступлениях под пыткой. Парижские чиновники приказали сенешалю Руэрга пересмотреть дело, начатое его предшественником^[183], но конец этой истории нам, к сожалению, не известен. Впрочем, если бы Гуго Оливье был признан невиновным, его сыновья действительно должны были получить наследство.

О том, что имущество все же иногда возвращалось к своим владельцам или к их детям, свидетельствует дело, рассмотренное королевской курией в 1371 г. В колдовстве обвинялась некая Жанна Эритьер. Под пыткой она призналась в том, что соблазнила женатого мужчину, наведя на него порчу. Жанна была изгнана из города, а ее имущество конфисковано. Однако, спустя четыре года молодая женщина подала прошение о помиловании, и ее вещи и деньги были ей возвращены^[184].

Что на самом деле послужило причиной обвинения Маргарет Сабиа в колдовстве, мы можем лишь предполагать. Возможно, ее «племянники» руководствовались не столько материальными, сколько личными мотивами – ими могла двигать зависть или ненависть к этой самостоятельной, независимой и – главное – богатой женщине^[185]. Судя по материалам других ведовских процессов, неправедно обретенное богатство часто становилось причиной для возбуждения подобного процесса. Связь с нечистой силой весьма способствовала, по мнению окружающих, получению денег и могущества, а следовательно и изменению социального статуса^[186].

Только ради удачного замужества и последующего обогащения некая Жаннет де Лопиталь, парижская белошвейка, обратилась в 1382 г. за помощью к знакомому еврею по прозвищу Добрый день (Bonjour), и тот снабдил ее «чем-то, завернутым в шелковую материю, но что это такое, она не видела». Колдун «сказал ей, чтобы она держала эту вещь на животе, когда будет целовать того мужчину, [который ей нравился]»^[187]. В 1401 г. некий Эбер Гарро был заподозрен в воровстве, арестован людьми герцога Алансонского и приговорен к смертной казни. Эбер подал апелляцию в Парижский парламент, где при слушании дела противники обвинили его в том, что он «продался дьяволу Сатане, которого называет своим господином и… рассказывает, что с тех пор, как продался этому Сатане, он ужасно разбогател»^[188]. В 1413 г. молодой человек по имени Жан Перро, сумасшедший (homme ydiot), проживавший в окрестностях Сен-Пурсена, поведал в суде удивительную историю. На протяжении довольно длительного времени по ночам ему якобы являлась «некая персона, похожая на женщину», которая заставляла его выходить с ней во двор и раздеваться догола в обмен на обещание «сделать его самым богатым в королевстве». По ее просьбе он расстилал свою одежду на земле, куда, как ему казалось, «она насыпала золото и серебро – так много, что он не мог его унести». Жан хвастал перед соседями неожиданно свалившимся на него богатством и даже носил показывать свои деньги на монетный двор Сен-Пурсена (возможно, чтобы убедиться в том, что они настоящие). В результате бедного идиота обвинили в краже, приговорили к смерти, и он был вынужден обращаться за помилованием к королю^[189].

Топос богатства, нажитого незаконным образом, был не менее распространен в XIV–XV вв. и в соседних регионах средневековой Европы, например на берегах Женевского озера и в Дофине^[190]. Здесь его получение напрямую связывалось с вмешательством дьявола. И хотя приведенные выше дела рассматривались судами несколько позже, нежели дело Маргарет Сабиа, вряд ли стоит сомневаться в том, что и в середине XIV в. топос неправедно нажитого богатства присутствовал в сознании людей. Достаточно вспомнить, насколько активно он использовался на процессе тамплиеров 1307–1314 гг. Обвинения, выдвинутые тогда против членов ордена, были чрезвычайно близки тем, что стали затем типичными для ведовских процессов^[191]. (Илл. 13)

Материальное положение Маргарет и до получения наследства могло вызывать зависть «племянников». Тем не менее возможное использование топоса неправедно нажитого богатства в ее деле, на первый взгляд, совершенно не согласуется с обвинением ее в воровстве, которое и само по себе могло считаться (незаконным) источником богатства. Единственное, более или менее правдоподобное объяснение такого странного иска кроется, на мой взгляд, в следующем.

Оливье Мальнери – главный противник Маргарет – сам был судьей. Возможно, что он выдвинул против нее двойное обвинение для того, чтобы, в случае удачного исхода дела, добиться для своей «тетки» двойного наказания. Доказав, что она – воровка, он получил бы причитавшееся ему по закону «украденное» имущество, но, возможно, не смог бы добиться вынесения смертного приговора. Доказав, что Маргарет ведьма, он послал бы ее на костер и лишил бы ее семью (прежде всего, ее сыновей) всего остального имущества.

Желанием навсегда избавиться от ненавистной родственницы, но при этом вернуть себе и своим двоюродным братьям наследство Гийома Мазцери, объясняется, в частности, то, что Оливье постоянно вспоминал о якобы совершенной краже, когда его допрашивали в суде. В своей речи в Парижском парламенте он настаивал на том, чтобы имущество было возвращено даже не ему и его кузенам, но дочерям покойного Гийома, от имени которых и выступали их заботливые супруги. Тем не менее основное внимание в материалах дела было уделено все-таки наведению порчи. Соединение в одном иске обвинения в воровстве со столь редким для Франции середины XIV в. обвинением в колдовстве было, по всей видимости, в новинку как для местных, так и для столичных судей.

* * *

В чем же конкретно обвинял Оливье Мальнери свою «тетку»?

По его мнению, Маргарет, не желая отдавать родственникам украденное, воспылала к ним такой «смертельной ненавистью»^[192], что решила их убить. Она обратилась за помощью к подругам, Маргарет де Дё Винь и Гийомет Гергуа, а также к сестре и служанке Алисе, и вместе они изготовили восковую фигурку, изображавшую Оливье, и окрестили ее в местной церкви^[193]. Сразу после этого мужчина почувствовал слабость и ужасные боли во всем теле, длившиеся так долго, что он уже приготовился к смерти. Спасло его лишь то, что подруги и служанка Маргарет были арестованы по подозрению в колдовстве и совершенно добровольно – после применения к ним пыток^[194] – признались в наведении порчи. Оливье поправился и тут же подал на Маргарет в суд.

На первый взгляд, колдовство описывалось в данном деле самым обычным для Франции XIV–XV вв. образом. Судя по дошедшим до нас судебным протоколам и письмам о помиловании, наведение порчи с использованием восковых фигурок являлось в делах о колдовстве одним из самых распространенных в то время обвинений, наряду с любовной магией (изготовлением и продажей талисманов, приворотных зелий, составлением заклятий) и ворожбой^[195]. Предполагалось, что ведьмы протыкают фигурки иголками, от чего жертва испытывает нестерпимые муки и даже может умереть. Фигурки считались особенно действенными, если их крестили в церкви.

Так, в 1308 г. некая Маргарит из Бельвилетта, по прозвищу Повитуха (Sage femme), изготовила по просьбе епископа Гишара фигурку, изображавшую Жанну Наваррскую, супругу короля Филиппа IV Красивого, вместе со своими сообщниками окрестила ее и, проделав над «двойником» королевы соответствующие манипуляции, добилась ее смерти^[196]. В том же году, когда в Парижском парламенте уже не в первый раз слушалось дело Маргарит, другая «ведьма», Жанна из Ланьи, была обвинена в наведении порчи на Карла, графа Валуа, отца правящего монарха^[197]. В 1326 г. были арестованы несколько жителей Тулузы, а также Пьер де Виа, сеньор Вильмюра и племянник папы Иоанна XXII. Их подозревали в заговоре против самого короля: они якобы собирались довести Карла IV до смерти при помощи его «фигурки»^[198].

Те же методы использовали во французских судах и на процессах, касавшихся не знатных персон, а простых обывателей. Так, в 1382 г. некая Жаннет Гэнь, женщина решительная и свободолюбивая, захотела навсегда избавиться от собственного мужа, Гийома Кюсса, по прозвищу Капитан, поскольку последний уделял ей слишком мало времени^[199]. Она пыталась подмешивать ему в еду толченое стекло и мышьяк^[200], но это не помогало. Тогда она обратилась за помощью к своей приятельнице, и та свела ее с местной ведьмой – Жанной по прозвищу Избавительница (Sauverelle). Последняя посоветовала изготовить «человеческую фигурку» из воска^[201]: ее отнесли домой к Жаннет и спрятали под кроватью ее мужа, который, впрочем, и не думал умирать, но «чувствовал себя даже лучше, чем прежде»^[202]. Жанетт была крайне раздосадована и жаловалась подруге, что потратила на ведьму слишком много средств – «два франка и золотое кольцо»^[203]. Тогда Жанна Избавительница попросила принести ей рубашку Жаннет, прокипятила ее и велела поить той водой Гийома Кюсса, однако тот по-прежнему чувствовал себя отлично. Чем бы все это для него закончилось, неизвестно, поскольку Жаннет была арестована. От смерти ее спасло лишь то обстоятельство, что она была «молода и красива»^[204] и не принимала непосредственного участия в изготовлении фигурки, а вот Жанна Избавительница оказалась сожжена.

Наконец, в 1459 г. начался знаменитый процесс против мэтра Пьера Миньона, фальшивомонетчика и изготовителя поддельной королевской печати. Производство восковых, металлических и смоляных фигурок было, как следовало из материалов дела, поставлено им на поток: в своем прошении о помиловании он даже не смог назвать их точное количество, припомнив только пять случаев их использования по назначению. Четыре фигурки предназначались для «обычного» наведения порчи, пятая же, изготовленная по просьбе Оттона Кастеллана, должна была помочь лишить Жака Кёра, советника Карла VII, королевского расположения. Тем не менее французский монарх простил Миньону эти преступления, а также «все прочие, которые он мог совершить в прошлом»^[205].

Во всех приведенных выше примерах обращает на себя внимание одно обстоятельство: восковые фигурки часто использовались для наведения порчи на сильных мира сего^[206]. И все же мы имеем здесь дело с «деревенским», по образному выражению Э. Леруа Лядюри, типом колдовства, к которому в равной степени относились и любовная магия, и ворожба^[207]. Ту же мысль развивала Мартина Остореро, отмечавшая, что применительно к периоду до начала XV в. представления о колдовстве оставались вполне традиционными и не включали «ученых» мотивов. Распространение первых демонологических трактатов в 1430-е гг. в альпийском регионе, по ее мнению, привело к появлению в судах Дофине, Доммартена, Веве дел по обвинению ведьм в заключении договора с дьяволом, в создании сект и участии в шабаше – со всеми его непременными атрибутами последнего: убийством детей, каннибализмом, сексуальной распущенностью и скотоложеством^[208]. (Илл. 14)

Первые французские демонологические трактаты возникли позднее, во второй половине XV в. Во многом их авторы развивали идеи своих альпийских коллег о ночных встречах ведьм и колдунов с дьяволом^[209]. Тем не менее в деле Маргарет Сабиа уже в середине XIV в. присутствовала одна весьма любопытная деталь, которую следовало бы отнести именно к «ученым» представлениям о колдовстве. По мнению главного противника нашей героини, Оливье Мальнери, в Монферране имел место заговор ведьм, существовала некая – пусть небольшая – их секта.

В принципе понятие «заговор» (machination) довольно часто использовалось в ранних ведовских процессах в Северной Франции. Обычно он носил политический характер и оказывался направлен против высокопоставленных персон: королевского камергера, как в случае с Ангерраном де Мариньи; королевского банкира, как в случае с Жаком Кёром; самой королевской семьи^[210]. Одно подобное дело было описано в уголовных регистрах Парижского парламента и датировалось 1340 г. Заговорщики – мэтр Робер Ланглуа, два монаха-бернардинца, а также некий Тьерри Лальманд и его брат Аннекин – собрались в саду при дворце Маго де Сен-Поль, графини де Валуа (тещи Филиппа VI), чтобы сотворить на земле магический круг, вызвать в него дьявола и добиться с его помощью «смерти короля и королевы и гибели всего королевства»^[211]. Но главное для нас состоит здесь не в том, что все эти дела носили политический характер, а в том, что во всех этих случаях «заговор» плелся обычными – пускай и высокопоставленными – людьми. В их число никогда не входило несколько ведьм или колдунов. Напротив, ведьма была всегда одна, она знала свое «ремесло», и к ней обращались за помощью все прочие «заговорщики»^[212].

Однако в деле Маргарет Сабиа все обстояло совсем иначе. Ведь эта женщина, если верить Оливье Мальнери, действовала не одна, у нее были сообщницы – две ее подруги и служанка, которые, судя по всему, уже давно вместе занимались колдовством, были в нем справедливо заподозрены и арестованы. Все они проходили по одному делу и были вынуждены давать показания друг против друга^[213]. Таким образом, перед нами предстает самое первое из известных во Франции описание «заговора ведьм», которое, впрочем, еще не успело обрести всех необходимых, на взгляд демонологов XV в., характеристик. В частности, в нем отсутствовала идея угрозы, которую представляли члены «секты» для всего сообщества; эта деталь появилась позднее. Например, в деле от 16 января 1449 г. о женщине по имени Гале говорилось, что у нее «репутация призывающей [на помощь] демонов», с помощью которых она «умертвила многих простых людей и других ведьм»^[214]. В нашем же случае речь шла о частном конфликте двух конкретных людей: Маргарет Сабиа и Оливье Мальнери.

Интересно также, что «специализация» у нашей героини и ее сообщниц была довольно узкой: они занимались исключительно наведением порчи. Если верить отрывочным сведениям, которыми мы располагаем, в XIV–XV вв. любая деревенская ведьма должна была практиковать сразу несколько видов колдовства^[215]. Так, например, Маргарит из Бельвилетта была известна тем, что не только изготовляла восковые фигурки, но и составляла приворотные и отворотные зелья, а кроме того была повитухой. Марго де ла Барр, чье дело рассматривал суд Шатле в 1390 г., также славилась своими приворотными средствами, но одновременно занималась ворожбой (она могла находить потерянные вещи или указывала на лиц, совершивших воровство)^[216]. Важно также, что эти женщины направляли свое колдовство не только во вред окружающим, но и во благо им: они могли снять приворот или порчу, уничтожить воздействие восковой фигурки на представляемого ею человека и т. д. Однако мы не знаем, насколько широка была сфера профессиональных интересов Маргарет де Дё Винь, Гийомет Гергуа и Алисы. Были ли они повитухами? Занимались ли ворожбой? Получили ли известность благодаря своим приворотным зельям? Могли ли они снять наведенную ими порчу? Если да, то традиция требовала от Оливье Мальнери, чтобы он сам попытался договориться со своими обидчицами: каким-то образом заставить их снять с себя порчу^[217]. Он же предпочел обратиться сразу в суд, подчеркнув тем самым опасность, которую якобы представляли для него и его братьев эти женщины.

156. Aebischer V., Forel C. Introduction // Parlers masculins, parlers féminins? / Ed. par V. Aebischer, C. Forel. P., 1983. P. 9.

157. Ibid. Р. 10. См. также: Mauxion М. Op. cit. Р. 9, 12.

158. Барт Р. Указ. соч. С. 131–138.

159. «…que estoit homme que plus elle aimoit et l’avoit plus chier tout nu que celui que son oncle lui reservoit» (X 2a 14, f. 250 (mai 1405)).

160. «…estoit le plus doulx, le plus bel et le mieulx parlant que onques elle n’avoit vu et qu’elle voit le сuer à lui plus volontiers en mariage que nul autre» (X 2a 14, f. 241v–245 (mars 1405). Это дело опубликовано: Le Roux de Lincy. Tentative de rapt commise par Regnaut d’Azincourt sur une epicière de la rue Saint-Denis en 1405 // BEC. 1846. 2e série. № 3. P. 316–333.

161. «…ainsi comme elle et sondit ami Ainsselin se jouoyent ensamble» (RCh, I: 331); «…quant elle vouloit baisier, acoler ou soy esbatre, par aucune avanture, avec sondit ami» (RCh, I: 338).

162. Gauvard C. Paroles de femmes: le témoignage de la grande criminalité pendant le regne de Charles VI // La femme au Moyen Age / Sous la dir. de M. Rouche. Maubeuge, 1990. P. 335–337.

163. «Commença à frapper sondit mary des paulmes parmi les joes en lui disant qu’il lui feroit la nuyt trois fois les noces» (JJ 169. № 3, mai 1405).

164. «…ce n’est pas dist de preude femme de ainsi parler en autruy hostel» (Ibid.).

165. Это обстоятельство и послужило поводом для обвинения Жана Ламбера в убийстве и вынесения ему смертного приговора. Казни он смог избежать, получив письмо о помиловании, из которого мы и узнаем о мотивах, подвигших его на избиение собственной жены.

166. Подробнее см.: Тогоева О.И. Дела плоти. С. 17–47.

167. Как отмечала итальянская исследовательница Нора Галли де Паратези, разговоры женщин о своей интимной жизни, подтверждающие их сексуальность, указывают на их независимое положение в обществе, на осознание ими своего превосходства над мужчинами. Причем стилистические и лексические особенности такого дискурса заимствуются как раз у мужчин. Сексуальный акт понимается здесь как агрессия, женщина, говоря о сексе, чувствует себя субъектом, а не объектом отношений. Однако именно эта лексика до самого последнего времени (вплоть до XX в.) являлась строго табуированной для женщин. Соответственно, ее использование в более ранние эпохи воспринималось как отклонение от нормы: De’Paratesi Galli N. Les mots tabous et la femme // Parlers masculins, parlers féminins? P. 70–71.

168. Бессмертный Ю.Л. Жизнь и смерть в средние века. Очерки демографической истории Франции. М., 1991. С. 82. На самом деле Флоран, обручаясь с Маргерит, повторил все жесты и слова, необходимые для заключения так называемого «внецерковного» брака. Таким образом, эти двое уже могли считаться мужем и женой: Olivier-Martin F. Histoire du droit français dès origines à la Révolution. P., 1992. P. 269. О средневековой традиции «свободных» браков см.: Бессмертный Ю.Л. Указ. соч. С. 30–31, 35–36, 78–79, 81–82, 146, 149.

169. Gauvard С. Paroles de femmes. P. 334–336.

170. Ta же ситуация характерна для многих средневековых литературных произведений: Régnier-Bohler D. Voix littéraires, voix mystiques // Histoire des femmes en Occident / Sous la dir. de G. Duby. P., 1990. T. 2. P. 464–468.

171. О запрете на присутствие адвокатов на заседаниях по уголовным делам см.: Carbasse J.-M. Histoire du droit pénal et de la justice criminelle. P., 2014. P. 216–221.

172. Вопрос о возникновении и складывании корпорации адвокатов в средневековой Франции и об их роли в уголовном судопроизводстве остается сравнительно мало изученным. Некоторые общие замечания о положении адвокатов в уголовном суде XIV в. см.: Delachenal R. Histoire des avocats au Parlement de Paris, 1300–1600. P., 1885; Karpik I. Les avocats. Entre l’Etat, le public et le marché (XIIIe – XXe siècles). P., 1995. P. 29–58.

173. «…super quibusdam imaginibus cereis falsis et nonnullis aliis sortilegus» (X 2a 6, f. 153vB–157A, здесь f. 154, 9 avril 1353/1354).

174. Ю.Л. Бессмертный отмечал, что в XIV–XV вв. возраст, в котором женщина вступала в первый брак, во Франции равнялся обычно 15–21 году. Мужчина же считался взрослым и способным завести собственную семью к 25 годам: Бессмертный Ю.Л. Указ. соч. С. 158–159. Эти расчеты подтверждаются, в частности, письмом о помиловании 1399 г., выданным некой Жаннет де Шомон, жительнице Периго, вышедшей замуж за английского экюйе по настоянию отца, который лишился всех своих сбережений и надеялся таким образом поправить свои дела: «…упомянутая Жаннет и ее сестра, которые тогда были девушками на выданье (filles à marier) и которым исполнилось примерно 15 или 20 лет (de l’aage de quinze a vint ans ou environ)» (Douet d’Arcq L. Choix de pièces inédites relatives au règne de Charles VI. P., 1964. 2 vol. T. 1. P. 154–156).

175. В деле упоминается и другое «имущество» обвиняемой, которое было на время процесса конфисковано в пользу короля (omnia bona sua in manu nostra saisivi) и подверглось, по мнению Маргарет, разграблению его представителями.

176. Strobino S. Françoise sauvée des flammes? Une Valaisanne accusée de sorcellerie au XVe siècle. Lausanne, 1996. P. 97.

177. «Olivery qui ducens et potens ac Judex et officiarius plurum magnatum tam baronum et nobilium qualiarum illarum pertium» (X 2a 6, f. 154). Правда, о сфере его деятельности мы узнаем из показаний самой Маргарет, которую трудно было бы заподозрить в объективности: пытаясь всячески вызвать симпатию парижских судей, она, возможно, несколько преувеличивала могущество своего главного противника и его роль в собственной незавидной судьбе.

178. Olivier-Martin F. Op. cit. P. 271–273, 649.

179. Подробнее см. ниже: Глава 8. Выбор Соломона.

180. Так, например, поступили в 1389 г. с некой Жилет Да Ларж, служанкой, обвиненной ее хозяином в краже серебряных ложек. Она призналась в содеянном и вернула ложки, а потому, учитывая единичный характер преступления, молодость и бедность обвиняемой, ее приговорили к позорному столбу, отрезанию правого уха и изгнанию из Парижа и его окрестностей: «Tous lesquelz, attendu ce que contre elle l’en n’a aucune informacion ou accusacion d’aucuns autres cas, et que c’est le premier larrecin par elle commis… veu l’aage et povreté d’icelle prisonnière, et que partié c’est tenue pour contente; delibererent et furent d’oppinion que elle feust menée ou pillory, tournée illec, l’oreille destre coppée, et, en après, banye de la ville de Paris et dix lieux environ à tousjours» (RCh, I: 309–310). Подробнее о подобных случаях воровства см.: Тогоева О.И. Служанка, ее хозяин и его серебряные ложечки: к проблеме доверия и предательства в средневековой Франции // ЭНОЖ «История». 2018. Т. 9. Вып. 9 (73).

181. «…des biens dudit feu Guillaume, une bouteille de spartille de cuir, un gros anneau à sassir et une verge, avecque un cheval bay, qui a esté vendu au prouffit du roy la somme de…, à Jehan, marchant poulailler» (RCh, I: 35). Правда, обычно у воров не было никакого имущества, достойного конфискации, о чем судьи не забывали сообщить в протоколе: «Et n’avoit nuls biens» или «Et n’avoit aucuns biens» (RCh, I: 41, 114).

182. «…pro eo quod Amiliavum est comitatus per se districtus et separatus a quodlibet alio comitatu et regitur jure scripto ut dicebant. Et licet in senescalliis Tholose, Carcassone et Ruthenensi de consuetudine habeatur quod qui amittit corpus ex quacumque causa amittit et bona in comitatu tamen predicto dicta consuetudo non vendicabat sibi locum preterquam in casibus a jure exceptis cum ut supra dictum est comitatus predictus jure scripto regatur» (X 1a 5, f. 40v, 21 juin 1320).

183. X 2a 3, f. 74v (12 oct. 1320).

184. X 1a 23, f. 95v–96v (21 juillet 1373). Письмо о помиловании сохранилось в материалах гражданского суда Парижского парламента.

185. Как показывает анализ, проведенный Мартиной Остореро на материале ранних ведовских процессов в Веве, основными причинами, по которым женщина могла оказаться маргиналом и, как следствие, превратиться в «ведьму» в глазах окружающих, были: ее экономическое положение (достаток); социальное положение (прежде всего вдовство и нежелание повторно выходить замуж); морально-нравственный облик (проституция или сожительство вне брака): Ostorero М. Folâtrer avec les démons. Sabbat et chasse aux sorciers à Vevey (1448). Lausanne, 1995. P. 114–116. О вдовах, «предрасположенных» к занятиям колдовством, см.: Opitz С. Emanzipiert oder marginalisiert? Witwen in der Gesellschaft des späten Mittelalters // Auf der Suche nach der Frau im Mittelalter / Hrsg. von B. Lundt. München, 1991. S. 25–48.

186. Gauvard С. Paris, le Parlement et la sorcellerie au milieu du XVe siècle // Finances, pouvoirs et mémoire. Mélanges offerts à Jean Favier. P., 1999. P. 94–95. См. также: Mérindol C. de. Jacques Coeur et l’alchimie // Micrologus. Natura, scienze e societa medievali. 1995. T. 3. P. 263–278.

187. «…ledit juif lui bailla un po de chose enveloppé et cousu en cendal sanz ce qu’elle veist… et lui dist qu’elle le portast sur elle à l’endroit de son ventre quant elle aurait acolé ledit homme» (JJ 120, f. 57v –58, № 102, a. 1382). Письмо частично опубликовано: Douet d’Arcq L. Op. cit. T. 2. P. 225–227. Приворотное зелье, правда, не помогло, поскольку молодой человек женился на другой, а бедная Жаннет оказалась в тюрьме по обвинению в колдовстве.

188. «…que Hebert s’estoit donné au deable Sathan lequel il appelloit son maistre… et si disoit ledit Hebert que depuis qu’il s’estoit donné audit Sathan il s’estoit fort enrichi» (X 2a 14, f. 32–32v, juillet 1401).

189. «…lui estant en son lit couchié une certaine personne se feust apparue à lui en lui semblant estre une femme… laquelle lui dist qu’elle le ferait riche homme et qu’il se despoillast ce qu’il fist pour ce qu’elle lui dist qu’elle le ferait le plus riche homme du royaume… il lui sembla qu’elle lui gettoit or et argent dessus icelle robe et avec ce lui sembloit qu’il en avoit plus qu’il n’en porroit porter» (JJ 167, f. 423–423v, № 287, a. 1413). Возможно, в данном случае мы имеем дело с самым первым более или менее подробным французским описанием того, что впоследствии назовут договором с дьяволом. Один из наиболее ярких рассказов о попытках его заключения содержится в материалах дела Жиля де Ре (1440), якобы желавшего с помощью такого договора приобрести «власть, могущество и богатство» (Bataille G. Procès de Gilles de Rais. P., 1972. P. 246, 249, 266). О нем см. ниже: Глава 7. Сказка о Синей Бороде.

190. Ostorero М. Op. cit. Р. 216–218, 251; Maier Е. Trente ans avec le diable. Une nouvelle chasse aux sorciers sur la Riviera lémanique (1477–1484). Lausanne, 1996. P. 61–69, 73–86, 89–101; Pfister L. L’enfer sur terre. Sorcellerie à Dommartin (1498). Lausanne, 1997. P. 85–105; Paravy P. De la chrétienté romaine à la réforme en Dauphiné. Rome, 1993. 2 vol. T. 2. P. 785–788.

191. Подробнее см.: Барбер M. Процесс тамплиеров. М., 1998. С. 296–320.

192. «…inimicitia mortali» (X 2а 6, f. 153v).

193. «…ymaginem predictam faciendi et baptisandi» (Ibid., f. 156).

194. «…vi ac metu questionum et tormentorum» (Ibid., f. 154).

195. Braun P. La sorcellerie dans les lettres de rémission du Trésor des chartes // 102e Congrès national des sociétés savantes, Limoges, 1977. Section de philologie et d’histoire jusqu’à 1610. P., 1979. T. 2. P. 257–278; Schmitt J.-C. Les «superstitions» // Histoire de la France religieuse / Sous la dir. de J. Le Goff et R. Rémond. P., 1988. T. 1. P. 518, 542.

196. «Item ceste femme et un heremite et une autre fame firent un volt, à la requeste à l’evesque Guichart, pour la roynne Jehanne. Et cilz heremites et ceste femme et l’autre femme qui avoit non Perrote la Baille de Poissy, et I jacobin le baptiza… Et toutes voies elle ne seut que ce feust la roynne Jehanne jusques à XV jours après le volt fait, que li heremites li dist que ce estoit pour la roynne Jehanne» (Confessions et jugements. P. 31). Дело Гишара, епископа Труа и советника Филиппа IV, подозревавшегося в отравлении королевы, было в 1311 г. передано папе римскому в Авиньон. Очевидно, его вина так и не была доказана, поскольку он был освобожден из-под ареста и прожил до 1317 г. Маргарит была арестована в том же 1308 г., однако, как показывает ее дело, сохранившееся в регистре Парижского парламента, все еще содержалась в тюрьме в 1319 г. 29 сентября 1319 г. материалы следствия были также направлены в Авиньон, откуда 6 февраля 1320 г. пришло подтверждение об их получении. Дальнейшая судьба Маргарит нам не известна. Подробнее см.: Rigault A. Le procès de Guichard, évêque de Troyes. P., 1896; Mollat G. Guichard de Troyes et les révélations de la sorcière de Bourdenay // MA. 1908. Nov. – déc. P. 310–316; Provost A. On the Margins of the Templars’ Trial: The Case of Bishop Guichard of Troyes // The Debate on the Trial of the Templars (1307–1314) / Ed. by J. Burgtorf, P.F. Crawford, H.J. Nicholson. L.; N.Y., 2016. P. 117–127.

197. JJ 59, f. 8v, № 20 (a. 1319). Пьер Браун полагал, что отравление графа Валуа было спланировано Ангерраном де Мариньи, великим камергером Франции при Филиппе IV, чье высокое положение и огромное состояние привели к тому, что в 1315 г. он сам оказался обвинен в колдовстве и повешен на Монфоконе. Вероятно, именно по его поручению должна была действовать Жанна: Braun Р. Op. cit. Р. 260. О процессе де Мариньи см.: Фавье Ж. Ангерран де Мариньи. Советник Филиппа IV Красивого. СПб., 2003. С. 294–302.

198. JJ 64, f. 117, № 207 (a. 1326).

199. «Ladicte Jehannette, femme dudit Capitaine, s’estoit plainté à ley de ce que ledit Capitaine, son mary, lui donnoit si mal temps…» (JJ 120, f. 85–85v, № 170, a. 1382). Письмо о помиловании Жаннет частично опубликовано: Douet-d’Arcq L. Op. cit. T. 2. P. 182–184.

200. «…elle lui avoit donné du rialgal et du verre moulu, et mourir ne se puet» (JJ 120, f. 85v).

201. «…un quarteron de cire, duquel elles furent un veu à la fourme d’un homme» (Ibid.).

202. «…il estoit en meilleur point que par avant» (Ibid.).

203. «Et avoit dit à ladicte Arzene qu’elle lui avoit donné II francs et un annel d’or pour cette cause» (Ibid.).

204. «…ladicte Jehannette, qui est belle et jeune femme» (Ibid.).

205. «…tous autres qu’il peut avoir faiz et commis ou temps passé» (JJ 190, f. 7v, № 14, a. 1459). О деле Пьера Миньона см.: Braun P. Maître Pierre Mignon, sorcier et falsificateur du grand sceau de France // La faute, la répression et le pardon. Actes du 107e Congrès national des sociétés savantes. Brest, 1982; Section de philologie et d’histoire jusqu’à 1610. P., 1984. T. 1. P. 241–260. В приложении к этой статье опубликовано и письмо о помиловании.

206. Колдовство, использовавшееся в политических целях (для обретения милостей и расположения правителей), считалось, по крайней мере со времени появления «Поликратика» Иоанна Солсберийского (середина XII в.), одним из основных занятий людей, приближенных ко двору. Успешная карьера, как, впрочем, и ее бесславное завершение, часто рассматривались современниками как результат наведения порчи. Колдовством объяснялось в XIV–XV вв. практически любое крупное политическое событие: «отставка» Бонифация VIII, падение Ангеррана де Мариньи, убийство герцога Людовика Орлеанского, безумие Карла VI. См. подробнее: Gauvard С. Op. cit. Р. 92–93; Guenée В. La folie de Charles VI, Roi Bien-Aimé. P., 2004. P. 63–98; Тогоева О.И. «Черная легенда» о Валентине Висконти; Она же. Придворные соблазны. Колдовство куртизанок в «Поликратике» Иоанна Солсберийского // Адам и Ева. Альманах гендерной истории. 2020. Вып. 28. С. 49–76.

207. Le Roy Ladurie Е. La sorcière de Jasmin. P., 1983. P. 23–30, 67–68.

208. Ostorero M. Op. cit. P. 9–19. Как подчеркивала автор, все эти обвинения были заимствованы судьями из процессов против еретиков. Ту же мысль высказывала и Катрин Утц Тремп, издатель материалов самых ранних ведовских процессов во Фрибуре: Quellen zur Geschichte der Waldenser von Freiburg im Üchtland (1399–1439) / Hrsg. von K. Utz Tremp. Hannover, 2000. S. 1–270. См. также: Maier E., Ostorero M., Utz Tremp K. Le pouvoir de l’inquisition // Les pays romands au Moyen Age / Sous la dir. de A. Paravicini Bagliani, J.-P. Felber, J.-D. Morerod, V. Pasche. Lausanne, 1997. P. 247–258.

209. Об этих трактатах см. подробнее: Ostorero M. Le diable au sabbat. Littérature démonologique et sorcellerie (1440–1460). Lausanne, 2011; Тогоева О.И. Шабаш ведьм: ранние образы и их возможные прототипы // In Umbra: Демонология как семиотическая система / отв. ред. и сост. Д.И. Антонов, О.Б. Христофорова. Вып. 6. М., 2017. С. 9–42.

210. Jones W.R. Political Uses of Sorcery in Medieval Europe // The Historian. 1972. T. 34. P. 670–687; Chiffoleau J. Op. cit.

211. «…machinoient en la mort du roy et de la royne et en la perdicion de tout le royaume, par mauvais art et par invocacion du deable faire venir en un cerne qu’il firent es jardins de l’ostel de la contesse de Valoys» (Confessions et jugements. P. 147). K сожалению, невозможно сказать, была ли сама графиня Валуа замешана в деле: ни одна хроника не упоминала этой попытки разделаться с королевской семьей Франции.

212. Ведьма-одиночка – персонаж, характерный не только для XIV – первой половины XV в. Идея ведовской секты не получила особого развития во Франции ни в XVI, ни в XVII в.: Soman А. The Parliament of Paris and the Great Witch Hunt (1565–1640) // Soman A. Sorcellerie et justice criminelle. P. 31–44; Idem. La sorcellerie vue du Parlement de Paris au début du XVIIe siècle // Ibid. P. 393–405. Даже в XVIII в. деревенская ведьма – повитуха, знахарка и ворожея – оставалась, если можно так сказать, одинокой, у нее не было сообщников: Le Roy Ladurie Е. Op. cit.

213. Когда Маргарет Сабиа перевели в Париж и поместили в королевскую тюрьму Шатле, туда же через некоторое время доставили и Гийомет с Алисой для дачи дополнительных показаний. Маргарет де Дё Винь к тому времени умерла в заключении.

214. «…la grande renommée qui estoit que Galée estoit invocateresse d’ennemis faisoit morir gens et plusieurs autres sorceries» (X 2a 25, f. 203). Исключение в некотором смысле представляет дело о магическом круге 1340 г., где речь шла об угрозе гибели всего королевства. Однако это несчастье, по мысли чиновников Парижского парламента, не являлось бы непосредственным результатом колдовства, но могло быть вызвано смертью короля и королевы, которая, в свою очередь, наступила бы вследствие преступного сговора нескольких обвиняемых с дьяволом.

215. Ginzburg С. Le sabbat des sorcières. P., 1992. P. 83–84.

216. RCh, I: 327–363. Подробнее об этом деле см. ниже: Глава 5. Безумная Марион.

217. О наведении порчи и снятии ее по просьбе жертвы см.: Paravy P. Prière d’une sorcière du Grésivaudan pour conjurer la tempête (procès d’Avalon, 1459) // Le monde alpin et rhodonien. 1982. T. 10. P. 67–71; Larner C. Enemies of God. The Witchhunt in Scotland. Oxford, 1983. P. 120ff; Гинзбург К. Колдовство и народная набожность. Заметки об одном инквизиционном процессе 1519 г. // Гинзбург К. Мифы – эмблемы – приметы: Морфология и история. М., 2004. С. 19–50.

Купить и скачать всю книгу

<< предыдущий лист