Ольга Суркова
Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью
После кинофестиваля в канне
Отправляясь на фестиваль, Тарковский, скорее всего, рассчитывал на Гран-при, как, впрочем, и все его окружение. Но «Солярис» получил только Специальный приз жюри, а также премию ФИПРЕССИ и экуменического жюри. И хотя это тоже было немалым событием, он, видимо, был разочарован. Вот его тогдашние, «неотредактированные» впечатления от кинофестиваля (тоже из моих записных книжек):
«Уровень фестиваля просто чудовищный. О состоянии кино мои мысли не изменились: в мире правит коммерческий кинематограф, все хотят понравиться зрителю во что бы то ни стало – все, даже Феллини. Думаю, что такое положение дел установилось надолго и всерьез. Единственная попытка устроителей противостоять коммерции выразилась в отказе от порнографии – и это все.
Смотреть большую часть картин просто невозможно. На их фоне смешно даже помышлять о фильмах, стремящихся постигать суть явлений, о монтаже, выражающем художническую суть того или иного мастера. Кажется, что все фильмы смонтированы одним монтажером с единственной целью – чтобы они легко поглощались публикой.
В такой ситуации, скажем, Феллини оказывается ниже, чем другие режиссеры, предпочитающие не участвовать в фестивалях. Я сам все более укрепляюсь в мысли, что на фестивали больше не следует ездить, настолько все это отвратительно: то же самое, что и у нас, буквально поговорить не с кем.
Теперь в моду вошел “политический кинематограф”. То есть раньше спекулировали на “трогательных” детских сеансах, а теперь спекулируют на политике. Ну представляешь? – итальянские политические фильмы, которые делаются на американские деньги, – ну разве это не смешно? Та же самая коммерция!
Нет, не понравилась мне вся эта история – такая дешевка! В этом смысле я получил буквально ошеломляющее впечатление: ну хоть бы один серьезный вопрос задали на пресс-конференции!? В связи с “Солярисом” только одно волновало: это антикубриковская картина или нет? Повсюду один и тот же вопрос. Ну что это такое?
Времена меняются. Если теперь мне даже предложат снимать “Белый, белый день”, то я откажусь: я уже другой человек, а через два года, пока сниму фильм, совсем будет поздно. Я снова и снова убеждаюсь, что когда моя картина выходит на экраны, то мне уже все равно, я теряю к ней интерес. Другое дело, если ее не пускают на экран, тогда, конечно, не все равно.
А в чем, собственно, моя вина? Только в том, что я хочу доказать, что кино может быть на уровне литературы? Так я в этом убежден! Поэтому вижу свою задачу в том, чтобы поддержать уровень советского кино чуть выше мирового. Вот и все. Так я объяснял свою задачу в Госкино, говорил, что если я начну снимать по их темам и советам, то все пропало. Правда, пока они вроде бы согласились с моими доводами.
Хорошо сказал мне мой отец: “Андрюша, нельзя же делать подряд две религиозные картины!” Да-а-а…
Ну вот, возвращаясь к фестивалю… “Бойня № 5” получила главную премию жюри. Что это такое? Это плохо экранизированный грандиозный роман. И тем не менее – премия жюри! Просто сейчас дикая конъюнктура на так называемый «политический кинематограф». Но если кино, – это все-таки искусство, то бесполезно ожидать, что в течение года может быть сделано более двух-трех картин, действительно соответствующих высоким критериям.
А если я все-таки буду снимать “Белый, белый день”, то я их всех “заделаю”: к их кино это не будет иметь никакого отношения. А знаешь, что будут говорить? Будут говорить: “Сначала лошадь убивал, а теперь за мать взялся. Вот увидишь”…
Словом, ситуация в кинематографе такова. Фильм у нас заказывает государство. Люди, которых государство назначает руководить искусством, контролируют государственные деньги. Но что бы там ни говорили, уровень картины, выполняющей заказ, зависит от уровня заказчика, потому что, как известно, хочешь получить умный ответ, спрашивай умно! То есть все зависит от уровня тех, кто дает заказ, то есть платит деньги. Только одни заказчики заказывали Сикстинскую капеллу, а другие – фильмы о рабочем классе и крестьянстве. Однако нужно понять, что нельзя по заказу делать искусство. Во всяком случае, так, как этого требуют от советских художников. Раньше хоть давали заказ, но затем в процесс работы никто не вмешивался. А сейчас у нас вычитывается и контролируется каждая деталь, вплоть до диалогов. Но тогда уж было бы лучше, чтобы заказчики сами делали то, что им нужно. Это было бы логично и поучительно. А сейчас вся эта дикая ситуация существует только потому, что никто не обращает внимания, насколько антинаучны и безграмотны наши заказчики!..»
Следует добавить, что «Солярис», так или иначе, оказался самой благополучной картиной в творчестве Тарковского у себя на родине, наиболее зрительской и сравнительно легкодоступной. Она имела почти нормальную прессу и достаточно широкий прокат. Может быть, именно поэтому Тарковский был наиболее равнодушен к этой своей работе. Это как со здоровыми и больными детьми: конечно, больше всего внимания занимает больной, незадачливый ребенок, а здоровый просто не требует столько внимания, он и сам не пропадет.
А я сама как-то по-особому интимно очень люблю эту картину.
Тем временем Тарковский уже приближался к своей следующей картине «Зеркало», наиболее трудно рождавшемуся своему «ребенку». Дело еще осложнится тем, что министром кинематографии к этому моменту будет назначен Ф. Ермаш, отношения с которым у Тарковского никак не складывались. Из нескольких заявок, представленных ему режиссером, он с трудом выбрал «Белый, белый день» – первоначальное название будущего «Зеркала».
«Зеркало»
Далее последовал фильм «Зеркало», основанный на личных воспоминаниях Андрея Тарковского и озаглавленный поначалу названием одного из стихов его отца Арсения Александровича – «Белый, белый день»:
Камень лежит у жасмина.
Под этим камнем клад.
Отец стоит на дорожке.
Белый-белый день…
…Вернуться туда невозможно
И рассказать нельзя,
Как был переполнен блаженством
Этот райский сад.
«Зеркало» также имело, может быть, самую сложную судьбу, начиная с утверждения сценария. Кое-какие факты борьбы за эту картину записаны в моих дневниках со съемок. А недавно я наткнулась, перебирая какие-то свои старые бумаги, на странички, озаглавленные «Заявкой на фильм “Исповедь” и подписанные Тарковским вместе с Мишариным, соавтором этого предполагаемого сценария. Более полувека прошло с тех пор, и сегодня я, конечно, не помню, то ли Тарковский мне надиктовал эту заявку, то ли дал мне для перепечатки свой текст, написанный им от руки. Но, так или иначе, данная заявка рассказывает о том первоначальном замысле режиссера, из которого потом с таким трудом вылупился фильм «Зеркало», наверное, самый многострадальный и очень трудно рождавшийся к киножизни. «Андрей Рублев» уже готовым фильмом семь лет томился на полке, а «Зеркало» вызревало в собственных мучительных сомнениях и поисках Тарковского. С самого начала и до самого конца.
И все-таки сколько наивности сопровождало нашу тогдашнюю жизнь, если сценарно-редакционной коллегии Госкино СССР Тарковский предлагает рассмотреть заявку на сценарий, коронованную весьма своеобразным для того времени эпиграфом из Н. Бердяева. Это нужно было умудриться!
«… Я знал, что в русском народе и в русской интеллигенции скрыты начала самоистребления».
Н. Бердяев. Судьба России. С. IV
Заявка на фильм «Исповедь»
Замысел будущего фильма сложен. По своей конструкции. По методу разработки и постановки картина не будет похожа на обычные фильмы.
Производственный процесс картины тоже будет несколько иной.
В чем же суть этого замысла?
Мы хотим довести до конца не разработанный еще как следует в практике кино замысел фильма-анкеты. С тем, чтобы он стал в полном смысле художественным фильмом. Материал для этого фильма должен быть снят в манере непосредственного разговора с персонажем будущего фильма – не с актером.
Будущий фильм будет фильмом о матери, в данном случае о Марии Ивановне Тарковской. (Важная деталь для уточнения характера матери Тарковского и его самого: мать Тарковского, Мария Ивановна Вишнякова, никогда не называлась Тарковской.)
Она прожила большую, интересную жизнь (как все матери). Это должна быть нормальная история жизни. С ее надеждами, с ее горем, с ее радостями.
Мы убеждены, что если мы имеем дело с человеком, честно прожившим свою жизнь, фильм такого рода не может быть не интересным.
Первым этапом работы над фильмом является составление анкеты – это чисто сценарная работа, которая заранее провоцировала бы ее отвечать на наши вопросы, так как нам нужно. Сниматься все это должно скрытой камерой. Построение вопросов анкеты, их общая тенденция, их связь с ее биографией, с отношением к людям и разного рода социальным явлениям – все это должно быть строго продумано и взято нами как рабочая программа.
При всем разнообразии этих вопросов самым важным для нас представляется выяснение, эмоциональная и идеологическая оценка тех побудителей, тех социальных и нравственных сил, которые были как бы мотором именно этой конкретной жизни.
Человек, родившийся в 1908 году, переживший революцию, Великую Отечественную войну, многие другие важнейшие события, так же, как и другие его современники, является сколком своего времени, на нем следы времени, следы раздумий, память поступков, зазубрины тягостей и самое главное, что нас сейчас больше всего интересует, сложившаяся, организованная характером и временем система опыта и памяти, то есть то, что в первую очередь интересует следующее поколение. Да, вот миллионами таких людей построено наше общество, выращены дети. Мы не можем гнушаться опытом ни одного из людей, жизнь которых была молекулой жизни нашего общества. И то, что является для нас важным – принцип духовной организации нашего общества, мы прослеживаем на составной и равноправной судьбе одного человека. Человека, которого мы знаем и любим. Имя которого – мать. В конечном счете все мы, живущие на свете, в какой-то степени испытываем чувство долга по отношению к нашим матерям. Это чувство не всегда выражается определенно. Нередко мы забываем о нем. Поэтому обращение общественного внимания на эту проблему – стимулирования внимания – нам представляется очень важным.
После составления и утверждения анкеты мы снимаем эти диалоги с матерью. Для этого необходим ведущий. Кто именно должен быть этот человек, мужчина или женщина, психиатр или электромонтер, художник или артист, пока является вопросом открытым. Важно, чтобы это был человек со своим «Я», человек, умеющий разговаривать с людьми и, главное, умеющий оценить степень откровенности и участвовать в этом диалоге не просто как человек, затвердивший несколько вопросов, а как личность, для которого максимальная степень глубины в решении каждого из больших вопросов, задаваемых героине фильма, так же важна, как и для авторов.
Отснятый материал «диалогов» будет просматриваться на экране, потом будут убраны все те места, которые уводят от основной тенденции картины в сторону, или то, что не получилось. Естественно, что возможна необходимость досъемок. Наконец, будет создан окончательный вариант «диалогов», на этом закончится первая часть работы над фильмом.
Первая часть работы над картиной, анкета, то есть концентрирование жизни, интересна уже сама по себе. Там могут быть самые разные вопросы – «самое важное событие в вашей жизни», «что вам больше всего запомнилось в жизни». Она может ответить на эти вопросы, а может отказаться от ответа, что тоже очень интересно. Или так: «Расскажите о самом тяжелом моменте в вашей жизни», «самом трагическом». Допустим: «Верите ли вы в Бога?». – «Верю». – «А почему?», или: «Не верю». – «А почему вы не верите? Вы же родились в 1908 году, вас так воспитывали?» и так далее. То есть мимо нас не должно пройти ничто, что волнует современного человека. Происходит накопление этих вопросов. Мы должны иметь возможность снимать «интервью» где угодно. Мы, очевидно, будем выбирать места для диалога по определенному замыслу, в определенной связи с характером вопросов. Это должно нам дать в окончательном монтаже дополнительную эмоциональную информацию. Может быть, некоторые диалоги можно будет провести на местах, связанных с определенными событиями в жизни матери. Эта часть фильма должна быть абсолютно репортажной по структуре производства. Сама анкета-репортаж должна, очевидно, сниматься несколькими камерами. Хотелось бы с движения, на ходу, чтобы легче было потом монтировать.
Второй этап работы над фильмом – литературная разработка. Она потребует второй половины подготовительного периода.
Величина ответов, их интересность могут сместить акценты: одни вопросы станут второстепенными, а другие в силу импровизации и естественности разговора выйдут на первый план. Поэтому надо будет уточнить по итогам «диалогов» направление картины. А потом уже в тех местах, которые будут нами первоначально оговорены, мы будем включать специально снимаемые эпизоды. Они будут сниматься по специально разработанному режиссерскому сценарию, под уже записанный текст «диалогов». Эти эпизоды будут нести нашу авторскую точку зрения на то, о чем рассказывает героиня фильма. Они будут очень или не очень контрастировать с ее рассказом, но, во всяком случае, это будет уже точка зрения авторов фильма. В эти эпизоды может войти многое: хроника, как старая, так и современная, может быть, специально подснятая; могут войти многие ретроспекции, авторские ретроспекции.
Прошло время, появилось новое поколение, и точка зрения изменилась. Например, то, что она может рассказать о детстве сына, для нее совершенно иное, чем для самого сына. И это второе видение должно иметь место в фильме, так же, как и эпизоды молодости героини, военных лет и других.
Второй этап подготовительного периода – есть подготовка к съемке эпизодов, которые будут восстанавливать прошлое, то есть то, что нельзя снять непосредственно. Здесь будут события, которые связаны с жизнью героини или жизнью людей, рикошетом повлиявших на ее судьбу.
В общем с любым событием, которые надо имитировать. В этих ретроспекциях, воспоминаниях, размышлениях, может быть кусках хроники, должен сохраняться сугубо убедительный внешний пластический облик. Должно быть разрушено всякое ощущение фантазирования. Мы должны абсолютно все знать про ретроспекцию и абсолютно точно ее воспроизводить, а не конструировать. Всякого рода «красивости» или создание сцены, которой не было в действительной памяти, будут отбрасываться. Короче говоря, наше требование к эпизодам ретроспекции – их убедительность, психологическая истинность. Это необходимо уже в силу разницы самой природы двух кусков фильма: чисто репортажной съемки и постановочных эпизодов.
Сняв эпизоды ретроспективы и собрав на монтажном столе весь материал будущего фильма, мы, на наш взгляд, только тогда будем иметь возможность окончательно решить, какой фильм получится из этого материала.
Эта картина представляется нам чрезвычайно интересной вот еще почему: впервые кинематограф (хотя, может быть, что-то и было подобное) соприкоснется с творчеством, которое становится на уровень литературного творчества. То есть когда весь процесс творчества углубляет первоначальный замысел, формирует его и окончательно подводит черту лишь в самом конце чернового монтажа картины.
Конечно, те же самые фильмы-интервью тоже складывались не сразу. Они тоже постепенно обогащались материалом. И в них всегда была точно прочерчена конечная тенденция, идея картины, заранее решенная автором. Уже в этом вырисовывалась логика будущей картины и предполагаемые ответы: вот это так, а это так. Этот человек так относится к этому, а этот иначе. И картину все-таки можно было уже увидеть заранее, кроме лиц, интонаций и т. д. А в нашей картине хотелось бы, чтобы все происходило, как в прозе, поэзии, живописи. Когда человек не знает сам, как все будет выглядеть, как это произойдет чисто пластически. Хотя о чем, про что, кто герой, как он выглядит, какова анкета, какие люди примут участие – все это будет разработано.
Фильм «Исповедь», как нам представляется, должен ответить для нас и для нашего зрителя на очень важные вопросы – прошло время, определенное поколение людей прожило первую половину нашего века, чем они были живы, куда была направлена их энергия, что они сделали, что мы должны взять от них помимо любви к ним, как к людям, которые нас родили и воспитали. Как они отвечают на вопросы нашего поколения. Нам представляется, что создание подобного фильма лежит в авангарде развития кинематографа. Кинематограф должен использовать и имитировать человеческий опыт. Зритель, на наш взгляд, за этим опытом ходит в кинотеатр. И, пользуясь этим опытом, как писатель пользуется словом, мы должны попытаться найти основные ответы на вопросы, которые мы поставили перед героиней фильма, перед зрителем и перед самим собой.
Драматургическая основа фильма лежит как бы в соотношении двух поколений людей, связанных между собой близостью любви, годами, в которые одни только начинали жить, а другие были уже зрелыми и совершали основные события своей жизни. Нахождение в картине вершин этой общности – основной, решающей, эмоциональной – и элементов различия, надеемся позволит нам ответить на основной вопрос, поставленный в фильме: «Чем жил, жив и будет жить человек, какими великими, подспудными, невидимыми для нашего взгляда силами…»
А. Мишарин
А. Тарковский
Итак, сложности в работе с этим материалом начались с «Исповеди», продолжились «Белым, белым днем» и не завершились с появлением «Зеркала». Нужно сказать, что сам Тарковский в муках искал последнее решение, а начальство и коллеги с самого начала были напуганы странно звучавшими по тому времени намерениями режиссера. Ведь тогда еще было не принято раздеваться прилюдно, а весь замысел картины с самого начала выглядел как минимум сумбурно, и было совершенно непонятно, каким результатом все это может закончиться… Получалось так, что полное и отдельное интервью с Тарковским по поводу «Зеркала» опубликовать тогда не удалось нигде. Как говорил замечательный режиссер Николай Акимов: «Торит желтый свет. Но никто не знает, какой зажжется далее: красный или зеленый?» Хотя, как показало дальнейшее развитие событий вокруг картины, красный все же не случайно мелькал отчетливее перед глазами ответственных работников. Так что представленная ниже зарисовка, сделанная для «Искусства кино», была будто бы невзначай упрятана фрагментом в общую юбилейную подборку, посвященную 50-летию «Мосфильма». Ну, и на том спасибо!
На съемках 73-го. «Белый, белый день»
…Как будто вышел Человек
И вынес, и открыл ковчег,
И все до нитки роздал.
Б. Пастернак
Обычно рассказ о том, что снимается фильм, мы начинаем либо с изложения его сюжета, либо с констатации «сверхзадачи» или, как пишут в учебниках, «идейного замысла» авторов… Стараясь вскрыть этот замысел или угнаться за сюжетными хитросплетениями, мы редко пытаемся проследить, из чего же, из каких компонентов, каких составляющих, сложится художественный строй будущего фильма, как и какими средствами выявится его идея. Тем более, что «идея» в кинематографических произведениях все чаще подсказывается отнюдь не перипетиями фабулы, а атмосферой кадра, характером движения камеры, деталями обстановки действия, контрапунктами звука и изображения.
У Андрея Тарковского пристальное внимание к деталям и «мелочам» выражено особенно отчетливо; только научившись «видеть» их, ставить в логическую зависимость и соподчиненность друг с другом, зритель сумеет вступить в диалог с его кинематографом.
Сегодня Тарковский снимает фильм под условным названием «Белый, белый день», сценарий которого написан им совместно с А. Мишариным. Он работает в содружестве с оператором Г. Рербергом и художником Н. Двигубским, главную роль исполняет актриса Маргарита Терехова. Фильм воссоздает несколько эпизодов из жизни одной женщины, жизни, не отмеченной никакими выдающимися событиями (или, во всяком случае, не эти события интересуют авторов), но жизни исключительной, как любая человеческая жизнь.
В фильм войдут сцены в типографии, где героиня проработала корректором многие годы, сцены на хуторе, куда она выезжала с двумя своими малышами в далекие довоенные годы. А голодное военное время станет для нее, как и для всех, жестоким испытанием ее духовной стойкости. Героиня познает трепетность ожидания любимого и вечную горечь его выбора, ставшего решением с ней расстаться. Эпизоды из жизни этой женщины возникнут в контексте их восприятия автором картины из его сегодняшнего дня (автор – сын этой женщины). Казалось бы, вполне камерные по своему событийному ряду сцены жизни героини фильма «прослоят» хроникальные кадры военных лет, довоенная хроника первых полетов в стратосферу, испанская хроника 1938 года. Будет реалистическая доподлинность событий, теперь уже принадлежащих прошлому, и ностальгическое беспокойство сегодняшних снов. «Малые» личные воспоминания и крупнейшие события, потрясавшие мир, объединятся настойчивым авторским стремлением обернуться на пройденное и пережитое, чтобы поделиться своим сегодняшним ощущением прошлого: Матери, Детства, Жизни, своим беспокойством о невосполнимости того вечного долга перед окружающим нас миром, который так и не перестает тревожить душу…
На съемках натурных сцен в подмосковной деревне можно было воочию наблюдать, из чего «лепится» образ будущего фильма, какое придирчивое внимание уделяется в съемочной группе «мелочам» – деталям, аксессуарам, всем тем мизерным кусочкам и осколкам, которые только потом, впоследствии, сшитые нитью режиссерского замысла, обретут означенное им место в рамках законченного целого.
– Меня всегда удивляли режиссеры, которые могли утверждать, что, уже приступая к съемкам фильма, видят его уже законченным, завершенным целым, – говорит Тарковский. – Для меня это немыслимо, прямо-таки фантастично. Даже имея достаточно точно определившийся для себя замысел, я никогда не знаю формы его конечной «отливки». Прощупываются только какие-то интонации, подробности настроений того или иного кадра, сцены – но и они так подвижны, изменчивы… фильм, с моей точки зрении, делается не за столом – он непременно корректируется и подсказывается самой жизнью, если сказать точнее, то он «оформляется в самой жизни».
Думаю, режиссер, точно следующий только изложенному им на бумаге, непоправимо обкрадывает себя. В фильме замысел получает свое кинематографическое выражение тогда, когда шлифуется и дозревает в наблюдении за непрестанной текучестью живой жизни, окружающей нас. Художник кино не свои режиссерские придумки экранизирует – он создает произведение из кусков самой действительности, она его «рабочий материал», который он должен так же чутко различать, как, скажем, скульптор не качественные особенности мраморной глыбы, которую ему предстоит тесать.
…Едва закончив работу над своей первой картиной, «Иваново детство», Тарковский писал, что зафиксировал для себя одну закономерность: если снимаемая натура волнует автора, говорит ему о чем-то, то волнение это неизбежно сообщается и зрителю. Работая сейчас над своим четвертым фильмом, Тарковский вместе с оператором Георгием Рербергом снова и снова отыскивает тот единственный, оптимальный для него вариант снимаемого кадра, когда запечатленный в этом кадре жизненный миг как раз и оказался бы этим особым, индивидуальным впечатлением.
Становится понятно, почему однажды Тарковский искренне недоумевал и огорчался:
«Ведь вот никто из моей группы не провел на площадке, на натурной декорации, скажем, часы восхода, закаты, разное время суток – в разную погоду, с разным освещением, чтобы понять, как «живет» этот наш «материал», чем дышит»… А ведь его надо знать, любить, чувствовать, наконец…»
В поисках этого точного ощущения жизни в кадре режиссер и оператор много раз оговаривают, пересматривают, передумывают каждую деталь. Должен или не должен блестеть мост через речку, как добиться того, чтобы он вначале блестел, а потом «растворился» в темноте противоположного берега. «Исследуется» и речная протока, где будут бултыхать ногами в воде маленькие герои картины; потому что и взбаламученный, поднимающийся со дна ил, и «характер» водорослей, и глубина и окраска воды должны оказаться не нейтральными, а точно адресованными к определенным слоям зрительской памяти. Сколько внимания на моих глазах уделялось простому белому эмалированному тазу, в котором будет собираться дождевая вода! Как тщательно укладывались рядом с ним пара «случайных» куриных перышек, как добивались, чтобы на дно его осели частицы пыли, песка… Мелочи? В ином случае – да. Но для верной оценки фильмов Тарковского едва ли не главное – научиться понимать язык многоголосия предметного, материального мира, словно одушевляемого целенаправленной волей автора. «Мелочи» в фильмах Тарковского определяют всю образную структуру, в которой покоится замысел. В чем же он состоит?
– Очень трудно говорить сегодня о смысле картины, потому что она нам представляется по-особому трудной и сложной. Это оригинальный сценарий, построенный на моих личных воспоминаниях. В предыдущей картине, «Солярис», я интерпретировал роман Станислава Лема – эта задача была, пожалуй, легче для исполнения: ведь к прочитанному возникает довольно точное и устойчивое отношение, которому следуешь. Отношение же к собственным жизненным наблюдениям, можно сказать к самому себе и к своей собственной жизни, особенно трудно сформулировать сколько-нибудь однозначно – выразить такое отношение сложнее, но и интереснее.
О нашей картине не расскажешь коротко, может быть, потому, что в ней мне хотелось бы оказаться наиболее независимым от других искусств, и прежде всего от литературы. Я впервые пытаюсь не экранизировать сюжет, пусть даже пропущенный через собственное восприятие, но сделать саму свою память, свое мироощущение, свое понимание или непонимание чего-то, свое состояние, наконец, предметом фильма. Собственно, именно фильм и должен стать не чем иным, как процессом вызревания моего замысла, хотя автора как такового в кадре не будет. А вот закадровый его текст будет важен, и только в сцеплении с хроникой и некоторыми другими временными пластами фильма доподлинно воссозданные игровые сцены прошлого смогут обрести необходимую смысловую емкость. Должна будет возникнуть тема нравственного начала в искусстве и в жизни, в самом отношении искусства к жизни – в философском, а не эстетическом освещении этого вопроса. Для этого мы, еще раз повторяю, попытаемся приобщить зрителя к нашей памяти, нашему опыту, нашим сомнениям, мучениям и постижениям. Сумеем ли мы быть честными перед ним и перед собой, сумеем ли «раздать» себя до конца, чтобы фильм стал для нас самих своего рода очистительным нравственным поступком, – этот вопрос и предстоит нам решать.
Вот еще одна заметка о «Зеркале», тоже 1974 года, написанная мною для венгерского (sic!) журнала. На родине Тарковского об этом фильме практически невозможно было хоть что-то написать.