Ольга Сергеевна Дерябина
Позитив-2. Человек, который смеётся
Часть 1. Начало
Вечернее солнце, краснея, пряталось за вантовым мостом, отбрасывая тень от тросов и широкой автодороги на набережную.
Просторная лента из брусчатки тянулась вдоль реки, повторяя её изгибы. С левого края она резко брала вверх. Зелёный обрыв тянулся к элитным домам из красного кирпича. Словно средневековые крепости, они были огорожены высоким чугунным частоколом, через который у богатеев открывался панорамный вид. Частокол прерывался в нескольких местах, где были предусмотрены спуски от кафе и бизнес-центров.
Брусчатая набережная начиналась спуском у одной старинной церкви и заканчивалась подъемом к другой, не менее старинной. Оба храма держали в идеальном состоянии, чтобы они не портили общий облик.
С правого края искрилась река. Она была неширокая, мелкая, цвета густо заваренного чая. Для рыбаков и купающихся была куча запретов, что не мешало горожанам нырять с парапетов и ловить вредную, но – говорят – вкусную рыбу.
По брусчатке, мягко переступая с пятки на носок, шёл долговязый мужик. Он спустился у одной из церквей и направлялся в сторону другой. Ему можно было дать хорошо за сорок. Плохо подстриженные русые волосы беспорядочно торчали в разные стороны. Лицо нездорового землистого оттенка исполосовано морщинами. Жирный слой на лбу покрыла испарина. Глаза коньячного цвета слезились, со стороны висков то и дело возникали «гусиные лапки». За потрескавшимися бледными губами скрывались желтоватого оттенка зубы, природою расставленные по дёснам в шахматном порядке.
Серый или бежевый выгоревший плащ был покрыт нитками и катышками. Плащ был длинный, явно на несколько размеров больше, поэтому болтался на его худом теле как на вешалке. Несмотря на тёплую погоду, он был застёгнут на все пуговицы. Из худой шеи над грязным воротником торчал кадык. Над старыми кедами болотного оттенка мягкими складками нависали видавшие виды голубые джинсы.
Мужик взял камушек и швырнул в коричневую воду. Камешек коснулся мерцающей от солнечных лучей поверхности, отскочил, пролетел ещё добрые полметра и уже нырнул окончательно. Бросивший его улыбнулся, словно только что наблюдал мастерски прыжок в воду в исполнении олимпийского чемпиона.
Затем он оглянулся. Вечерний променад обычной среды ещё только начинался. Июньский день катился к вечеру. Было тепло, солнечно и безветренно. Жара ожидалась через пару-тройку недель, а пока установилась комфортная погода.
Родители забирали детей из садов и от бабушек, вели подышать свежим воздухом – у грязной воды внизу и под оживленной дорогой вверху. Студенты и школьники, закончившие учёбу, но не уехавшие на каникулы, собирались группами, непременными атрибутами которых были велики, ролики, скейты и прочие колёса.
Он засмотрелся на худенькую девчонку лет шестнадцати. Из-под черной кепки тянулись прямые белокурые волосы. Худенькую фигурку под клетчатой рубахой скрывала гитара. Ссутулившись над ней, девчонка перебирала струны, ища подходящий аккорд.
– Харэ мучить, она ж как кошка пищит, – пошутил пацан, рисующий рядом на роликах невидимые кренделя.
Он напоминал попугая. Тёмные волосы на макушке выкрашены в малиновый цвет. Пухловатое тело с фастфудным брюшком облачено в чёрную футболку с длинным рукавом с надписью «NEGODAY» на пузе и аляповатые штаны.
Компания подростков засмеялась.
– Правда, лучше спой что-нибудь, – попросила другая девчонка – с голубыми волосами и кольцом в носу, напомнив случайному прохожему деревенскую корову. Она была в лёгком сером кардигане и джинсах, драных на коленях.
Белокурая в чёрной кепке несколько раз ударила по струнам, словно требуя тишины, как делают учителя, стуча указкой, или выступающий, бренча вилкой по стакану, и тоненько запела. Случайный прохожий сумел расслышать лишь обрывки фраз, наложенные на странный мотив:
– Когда меня не станет, мир будет другим.
Когда меня не станет, я продолжу жить -
В мыслях друзей, в глазах внуков и детей,
Я уйду в назначенный день, чтоб вернуться вновь…
– Нюта, чё за депресс, – заканючил попугай. – Давай чё-нить позитивное.
Девушка в кепке снова несколько раз ударила по струнам, прижала их ладошкой, пару мгновений подумала и взяла новый аккорд, запев:
– Но если есть в кармане…
–… пачка сигарет, – хором начали орать остальные, а попугай нелепо попытался станцевать на своих роликах. – Значит всё не так уж плохо на сегодняшний день…
Случайный прохожий снова улыбнулся. Песни его молодости, которые до хрипоты орали под заюзанные, до просветов на плёнках, кассетах у молодёжи актуальны и сейчас.
Подростки пели Цоя и не обращали на долговязого мужика ни малейшего внимания.
Прохожий представил эту компанию в других обстоятельствах, которые диктовал бы он, и это взволновало. Он даже возбудился, получив дозу позитива. И, лыбясь, продолжил путь.
Он шёл неспешно, впитывая искрящиеся, как блики на чайного цвета воде, эмоции: смех, улыбки людей, щебетание птиц, игривое подмигивание солнца через тросы и перила моста. Сколько продержится эта атмосфера безмятежного спокойствия?
Впереди показалась молодая семья. Мама в белой лёгкой кофте, обтягивающих джинсах и удобных мокасинах. Длинные светлые волосы она собрала в «конский» хвост. Отец – плотный малый в свободном джинсовом костюме. Перед родителями ехала дочка лет трёх на велосипеде.
Девочка без умолку говорила на своём детском языке, смешно шепелявя и заменяя буквы:
– Вот когда я выласту, я штану клащивой, как мама, и ощень умной, как папа, – разобрал долговязый в бесконечной тираде.
Он не выдержал и засмеялся в голос – как бы смеялся самый счастливый человек, готовый радоваться всему вокруг.
Оба родителя обернулись и уставились на него, не понимая, что вызвало бурный восторг. Не обращая на них внимание, незнакомец подошёл к девочке, своими клешнями подхватил её маленькое тельце и поднял вверх, над собой. В нём самом было почти два метра роста, плюс длинные руки. Методом простого арифметического сложения можно прикинуть: если б все происходило в квартире, то за секунду малышка оказалась под потолком.
Девочка восторженно засмеялась, вытянув ножки и ручки, как парашютист. Капелька слюны упала на щеку незнакомца. Тот ещё больше расхохотался, приняв её за ещё одну каплю позитива, который он так жадно впитывал этим вечером.
Молодые родители переглянулись. Жена приподняла оформленные в чёрный цвет брови и пожала плечами: мужик просто чудной. Он выглядел странно в своём длинном застёгнутом плаще. Но в целом добродушный дядька, может, сам уже дед.
Незнакомец опустил ребёнка вниз и усадил обратно в велик. Повернулся к родителям, улыбнулся, подмигнул, затем как солдат приставил вытянутые костлявые пальцы к виску и резко взмахнул рукой в прощальном жесте, который продолжился хлопком по маленькой ладошке девочки. После этого развернулся и продолжил мягким шагом свой путь.
Он успел отойти, когда услышал диалог за спиной.
– А пощему дяденька такой вещёлый? – спросила девочка.
– Видимо, в его жизни сейчас происходят хорошие события, – ответила мама. – Про таких людей обычно говорят: на позитиве.
Незнакомец снова расхохотался в голос.
***
… – Тебе не хватает позитива, – так год назад объяснила свой уход вторая жена – Нина.
С ней Геннадий Иванов прожил семь лет. Детей в семье так и не появилось, да и нормального счастья, как говорится, не ночевало. Они жили больше как соседи. Он – не выбирающийся из своей замкнутости, и она, мечтающая, чтобы у них было не хуже, чем у других. Чтобы были планы, бурные обсуждения, перспективы, новые покупки, поездки и прочие пунктики, из чего складывалась семейная жизнь. На все попытки растормошить муж равнодушно пожимал плечами, бубнил «как хочешь» и уходил в себя.
Нина ещё долго продержалась. Первая жена Галя сбежала от него через два года после знакомства, поняв бесперспективность отношений.
Положа руку на сердце, перспектив изначально не было: денег у него никогда не водилось, да и любви особой не наблюдалось. Из плюсов – своя старенькая «двушка», покладистый характер и тот факт, что мужик он непьющий. Из особых обстоятельств – возраст невесты.
К 30-ти годам Галка не успела обзавестись штампом в паспорте. Она не была толстой, уродиной или дурой. Вполне симпатичная, но слишком робкая «серая мышка». Пока она ждала манны небесной в виде знакомства с достойным кавалером, приличных мужиков успели разобрать. И подружки, даже давние, все оказались пристроенными. Так что к юбилею Галка осталась в горьком одиночестве.
Она работала рядовым клерком в социальной конторе, рядом с которой располагалась управляющая компания «Сфера», где трудился Геннадий. Он был обычным сантехником. Малоразговорчивым, местами грубым, но в целом дело своё знал. Жалоб по крайней мере не поступало, а все заявки были выполнены в срок.
Геннадий тоже был одинок, однако, в отличие от Гали, он привык к своему замкнутому состоянию и – подозревала будущая жена – даже наслаждался им.
Они познакомились случайно, когда дамочка в простеньком пальто поскользнулась на весеннем гололёде, а оказавшийся рядом прохожий вовремя подхватил её под локоток. Дело было 7-го марта, когда город охватил дух праздника, а нарядные мужики носились с тюльпанами и конфетами. Геннадий предложил выпить по чашечке после работы, Галина не отказалась. На корпоративном поздравлении с девочками она хлопнула шампанского и, осмелев, взяла дело в свои руки.
В июне они поженились. Галка сама намекнула на официальный статус отношений, про себя решив, что какой-никакой, а мужик. Геннадий не отказался, решив испытать новый опыт.
К очередному 8 марта жена ушла. Потом удачно вышла замуж и родила троих детей. Гена не был расстроен, когда снова остался один. И также равнодушно отнёсся к переменам в жизни своей бывшей.
Вскоре появилась Нина. Она переехала в дом, который обслуживала управляющая компания «Сфера», став очередной клиенткой для Геннадия. Хозяйка сделала заявку, когда потекла раковина. И увидела в мастере свой шанс: мужчина высокий, не такой уж страшный, спокойный, не алкаш. Разведён, но без алиментов. К тому же руки растут откуда надо.
Он не стал сопротивляться против чашки чая и последующей череды событий, ведущих к свадьбе. Но, в отличие от Гали, он успел привыкнуть к Нине. К её уходу, её словам он уже не отнёсся так равнодушно. Последующий год он потратил на то, чтобы измениться.
И вот результат – ему 40 лет, он всё ещё привлекательный холостой мужчина, но уже полный позитива.
***
Геннадий продолжал идти по набережной. Растянутые губы замерли, обнажив жёлтые зубы в шахматном порядке. Прохожие бросали редкие недоумевающие взгляды. Так обычно смотрят на чудиков или пьяных. Он не пил, но предвкушение задуманного его пьянило сильнее, чем самый крепкий алкоголь.
Мягкие подошвы кед бесшумно касались брусчатки. Казалось, что с каждым его шагом солнце становилось краснее. Скоро будет совсем красно – подумал он, и эта мысль заставила его расхохотаться в голос. Несколько человек обернулись на смех, не понимая его причину. Ну куда ж им – они не достигли того дзена, когда чувствуешь себя абсолютно свободным и счастливым.
Он поднял руки, как у статуи Христа в Рио, и начал кружиться на месте, продолжая счастливо смеяться. Перед глазами мелькали краснеющее солнце, его вытянутая по брусчатке тень, недоумевающие взгляды, кривые ухмылки и вполне искренние улыбки на лицах окружающих.
«Дураки, вы ж ещё не знаете, чему радуетесь», – подумал он и засмеялся громче.
В заключение своей пантомимы он трижды вскинул руки вверх, затем сцепил в замок за спиной и плавно продолжил путь, словно был на катке в коньках. Свидетели его выплеска усмехнулись и вскоре забыли о странном дядьке, решив, что запоздало действует весна.
Молоденькая девушка покрутила указательным пальцем у виска и присвистнула, смотря на удаляющуюся фигуру в длинном плаще.
– Да ладно тебе, – щёлкнула жвачкой её подружка. – Все мы немного с приветом.
***
Брусчатка плавно поворачивала к гранитным ступенькам, которые изогнутой лентой устремлялись вверх, ко второй церкви.
По лестнице спускалась молодая женщина с коляской. В коляске сидел весёлый карапуз, улыбался во весь свой беззубый рот и указывал маленьким пальчиком на пролетающих птиц. Мама старалась как можно мягче спускать колёса, крепко вцепившись в ручку. Она сосредоточилась на спуске, который закрывал пышный подол платья, коляске и ребёнке в ней. Геннадий подскочил к ней через ступеньку, подхватил коляску на руки, словно это была его возлюбленная, с которой он танцевал на балу, покружился вокруг себя, вызвав восторг у ребёнка.
– Мужчина… Вы что… Осторожнее… – растерялась мать, хотя в душе была благодарна: хоть кто-то помог с её любимой ношей.
– Я только хочу спустить вашего ангелочка на землю, – и он, покачивая коляску на руках и наслаждаясь приливом смеха малыша, действительно спустил коляску вниз.
– Спасибо вам огромное, – искренне поблагодарила молодая женщина. – Побольше бы таких людей.
Он снова растянул рот, обнажив шахматные зубы, и поднял руки вверх: мол, вот оно – признание!
Приложив руку к груди, он поклонился перед женщиной, словно актёр на сцене, и вернулся на лестницу, которая огибала церковь.
Несколько прихожан любовались вечерним пейзажем, стоя у побеленного ограждения.
Поднимаясь к ним, Геннадий чувствовал, как растёт возбуждение. Ему одновременно хотелось оттянуть начало, чтобы в полной мере насладиться предвкушением, и в то же время не терпелось начать то, чего так долго ждал.
Он поднялся наверх и оглянулся. На этом участке параллельно набережной шла дорога. Движение здесь не было интенсивным, однако проезжая часть не пустовала.
У единственной «зебры» стояла сгорбленная старушка, тяжело опираясь на трость. Трость была явно не по росту, возможно, досталась от деда или другого родственника. Бабуля, наклонившись, держалась за ручку, как за поручень в трамвае, обнимая полированную палку. Она была очень старенькой. Голову покрывал бледно-серый с красными цветами платок. Под зелёной тёплой кофтой просматривалась сгорбленная спина и складки на теле. Длинное платье или юбка почти доходили до шерстяных носков, выглядывающих из-под калош.
Старушка стояла в нерешительности: сумеет ли перейти дорогу до появления очередной машины. Водители притормаживали перед «зеброй», но видя, что пешеход стоит, проезжали мимо.
Геннадий, мягко переступая кедами, неслышно подошёл к бабуле, наклонился к ней и спросил:
– Вам помочь?
Женщина вздрогнула и обернулась на голос:
– Уф, напугал-то. Чего крадёшься, етить колотить? – заворчала она.
Геннадий, продолжая улыбаться, поднял ладонь вверх, предлагая опереться на неё.
– Ну помоги, коль не шутишь, – ворчливо согласилась старушка. – Пока молода была – как бабочка порхала, – почувствовав опору, она сделала первый шаг. – А вот как получается: чем глубже старость, тем сильнее земля держит.
Потихоньку, шаг за шагом, она пересекала дорогу. По обе стороны «зебры» начались скапливаться машины. Однако ни один водитель не сигналил. Сидящие в транспорте уважительно кивали, кто-то решил снять видео для соцсетей «о благородных людях нашего города».
Старушка охала, волнуясь из-за того, что всех задерживает. Старалась быстрее переставлять ноги, от чего шаги делались меньше. Понимая это, она вздыхала ещё больше.
– Ничего, бабка, прорвёмся, – подбадривал помощник. – Мы ещё повоюем.
– С кем хоть воевать-то, милок? – тяжело дыша, спросила старушка. – Слава небесам, в мирное время живём.
– Был бы повод, старая, – ответил он добродушно. – Был бы повод.
Наконец, двухполоска была преодолена. Автомобилисты мягко тронулись со своих мест, на прощание одобрительно сигналя долговязому мужику.
Бабка пока не отпускала руку помощника, пытаясь отдышаться.
– Ох, спасибо, милок, – поблагодарила она. – Дай Бог тебе всего в твоих делах.
Губы Геннадия вновь растянулись в улыбке:
– Твоими б, бабка, устами…
Женщина ещё минутку постояла, пока дыхание не восстановилось:
– Дальше я как-нибудь сама. Ты ж, наверное, по делам шёл, опаздываешь.
– Опаздываю, – согласился он и убрал руку. – Ну, бывай бабка!
Та только кивнула.
Геннадий развернулся обратно к «зебре», к которой подъезжал отполированный красный кабриолет с бухающими звуками рэпа. Из-за руля и чёрных очков он не смог разглядеть, сколько лет водителю. Надменная девка рядом едва закончила школу. Она интенсивно работала челюстями, разминая жвачку в полости рта.
Геннадий широко улыбнулся, сделал поклон и взмахнул руками вправо, показывая, что попускает такой шикарный автомобиль – а иначе как выразить чрезмерное уважение и восторг.
Автомобиль, правда, и не думал останавливаться. Худющий пацан, задравший подбородок, чтобы лучше было видно дорогу, даже не обернулся. Девка скосила на пешехода снисходительный взгляд. Когда машина проезжала мимо, Геннадий услышал её голос в рэпной паузе:
– Клоун! – и щелчок жвачки.
Улыбка сползла с лица. Через прищур он наблюдал, как отполированный автомобиль удалялся. И вспомнил другую девчушку – в кепке и с гитарой.
«Когда меня не станет, я продолжу жить», – он попытался угадать набор нот странной мелодии, какую она пела. С первой попытки это не получилось, и он попробовал вновь.
Песня не складывалась, а значит уже никогда не сложится. Девчушка в кепке – не королева хайпа, чьи песни звучат из каждого утюга. И от этой мысли сделалось грустно.
Но он быстро отбросил этот негатив. Сегодня он на позитиве! Сегодня его день!
Тогда чего тянуть? Промедление смерти подобно! Он снова захохотал, как лучшей шутке за сегодняшний день, чем в очередной раз привлёк внимание окружающих.
Улыбнувшись в ответ на оказанное внимание, он перебежал через дорогу, свернул к белому забору, из-за которого возвышались купола. У ограждения сидели два бичеватых мужичка с перевёрнутыми кепками на асфальте. Не останавливаясь, Геннадий бросил им по монете, ловко попав в классическую тару для милостыни, и остановился перед воротами, ведущими на церковную территорию.
Ворота были в форме высокой арки. Белая известка, казалось, едва успела высохнуть. Коричневая деревянная калитка была открыта для всех желающих.
Геннадий остановился, чтобы перевести дыхание – долбаные годы! – и запомнить этот момент «до». До того, как он начнёт своё веселье.
Двор при церкви был просторный, выложен брусчаткой благородного серо-зелёного оттенка. В вечерний час здесь было человек тридцать как минимум – и это только те, кто был в поле его зрения.
У стены слева были расставлены скамейки. Сейчас их занимали старушки, церковные работницы в чёрных нарядах и молодые мамы, которые привели детей на прогулку. Дети, что удивительно, не капризничали, вели себя тихо, как и все вокруг. Даже самые маленькие не вопили истошно. Фантастика!
С противоположной от калитки стороны находилась смотровая площадка с видом на набережную, где оставались прихожане. Вдоль ограждения другие мамочки катали коляски с младенцами. Странное место они выбрали для прогулок, подумал Геннадий. Хотя, судя по поведению, это для них привычный променад.
Белый цвет церкви окрасил закат. Вытянутые витражи ловили последние лучи солнца. Над зелёной крышей вверх тянулись позолоченные купола. Под одним из них колокольня просачивала вечереющее небо. Храм располагался чуть правее, ближе к другим постройкам, на одной из которых была крупная табличка «церковная лавка».
Двери в церковь были открыты, до ворот доносилось пение и голос батюшки. Геннадий когда-то сюда приходил, в той, в другой – негативной жизни.
Он помнил прохладное помещение в полумраке – печальные лики святых, позолоту икон, в которых отражалось пляшущее пламя свечей. Людей, которые бесконечно крестились и кланялись. Он закрыл глаза, сосредоточившись на доносящихся звуках, и попытался воссоздать картину. Он, казалось, почувствовал особый запах церковного масла, молитвы, пронизанные мольбой и надеждой.
Он ничего не имел против этих людей, хотя бы потому, что раньше их не знал и уже не узнает.
Он ничего не имел против самой церкви.
Но это было то место, где удар будет наиболее больным. Погибнут люди, которые пришли за верой и надеждой. По ним будут убиваться безутешные родные, проклиная судьбу и перебирая в памяти этот день, мысленно пытаясь изменить события, чтобы вечер закончился не под куполами.
Геннадий сощурился, чтобы лучше рассмотреть старые и молодые лица, олицетворяющие благодатное спокойствие. Им будет представлено почётное право открывать его троицу. Каждое из лиц он мысленно очертил чёрной рамкой, представляя некролог в завтрашней прессе.
Геннадий последний раз глубоко вздохнул и шумно выдохнул, заканчивая момент «до» и открывая представление. Он сдёрнул растянутые от времени петли с больших круглых пуговиц, сделал последний шаг, ступив на брусчатку. Вспомнил позитивного героя Николаса Кейджа из фильма «Без лица» и, поднимая руки вверх, заорал:
– Ааа-ллилуйя, ааа-ллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!..
Десятки глаз с явным неодобрением уставились на нарушителя спокойствия. От скамейки слева отделилась фигура в монашеском наряде и засеменила к выходу, взмахами рук призывая прекратить орать. Прекращать он не собирался. Словно дирижируя оркестром, он продолжал:
– Ааа-ллилуйя, аааа-ллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!
Ещё две церковные работницы заторопились к выходу, чтобы усмирить хулигана. Им на помощь спешили мужички, стоявшие у смотровой площадки. У мамашек сработал инстинкт. Схватив детей, они спешно переместились подальше.
Геннадий продолжал орать, дожидаясь, когда первые жертвы подойдут поближе.
– Ты что шумишь, окаянный! – погрозила пальцем старенькая монашка, которая первая отреагировала на странного прихожанина. – Если безобразничать пришёл, то иди подобру-поздорову.
– Аллилуйя, аллилуйя! – Геннадий орал, войдя в раж.
– Вроде б взрослый человек, должен понимать, куда пришёл, – продолжала ворчать монашка, приближаясь к нему.
– Я понимаю – куда и зачем, – Геннадий откинул полу широченного плаща и крутанул автомат, подвешенный на ремне на плече. Вдалеке послышалось первый визг. Он снова заорал «Аллилуйя» и нажал на курок, пустив автоматную очередь по монашке, догоняющим её помощникам, по вскочившим со скамейки.
Попавшие под пули люди вскрикивали и падали как подкошенные, напоминая фигурки в тире. Он подошёл к монашке. На её мёртвом лице сохранились испуг и недоумение. Словно она не понимала, как могла умереть на отмоленной земле, под защитой у Него.
Поодаль послышались стоны. Геннадий не хотел разбираться, кто остался жив, и пустил очередь по всем, намертво прибивая их к земле.
Те, кто оказался у смотровой площадки, успели спрятаться за белокаменной церковью. Но он и не собирался их догонять.
Продолжая орать «Аллилуйя», Геннадий направился в церковь, где уже началась суматоха. Он чувствовал, как бились их сердца, как собранные пальцы правой руки ходят крестом. Как губы шепчут молитвы и просят отпустить грехи. Как ладони зажимают губы, чтобы дыханием не выдать своё местонахождение. Как родители закрывают своими телами детей. Как ищут укромные места и крепкие преграды. Он чувствовал всё: страх, отчаяние, отрицание, горечь, желание жить, надежду на чудо.
На ходу он перезарядил оружие, передёрнул затвор и зашёл внутрь. В полумраке у икон горели свечи. Пламя металось из стороны в сторону, словно в такт его соло, вверх направлялся чёрный дым.
Воздух был пронизан ужасом. Шёпот поднимался к сводам, и эхо повторяло сказанное:
– Господи, спаси и сохрани…
– Не дай погибнуть…
– Что происходит?…
– Кому нужно стрелять?…
– Помилуй…
– Теракт…
Геннадий захохотал, разобрав последнее слово. Безумный смех эхом вновь и вновь проносился по пространству, нагоняя ещё больший ужас. За колонной кто-то упал – потеряв сознание или сразу – жизнь. Сердце не смогло выдержать его присутствия. Это здорово развеселило, и он рассмеялся громче.
Из-за одной из колонн вышел священник. Он поднял руки вверх, демонстрируя безоружность. Хотя какое здесь может быть оружие!
– Послушайте… – начал он, но Геннадий не собирался тратить на пустую болтовню.
Заорав «Аллилуйя», он выстрелил в церковного служащего. Тот спокойно принял свою смерть, и это было странно. Убитый был явно моложе стрелка, когда цепляешься за жизнь на уровне инстинкта. Ему что, тоже жить надоело?
Помещение наполнял визг и плач, вытеснив отголоски смеха у небосвода. Чтобы прекратить эту какофонию, Геннадий снова заорал и побежал вперёд, стреляя по очереди вправо и влево. Память фиксировала искаженные от страха и боли лица – в основном женские. В глазах застывало неверие, что это конец.
Он стрелял до тех пор, пока не закончились патроны. Когда это выстрелов стало стихать, с улицы послышались сирены.
Геннадий оглянулся по сторонам: замершие тела, которые обводили бордовые лужи. Расстрелянный алтарь и осуждение в глазах уцелевших ликов. Разбросанные свечи, некоторые из которых продолжали гореть. Тяжёлые стоны выживших, обрывки молитв сумевших избежать страшной участи.
Сирены на улице сливались в оркестр. Геннадий был готов к такому повороту. Оглянувшись и в последний раз посмотрев на результат своего первого прихода, он направился к запасному выходу.
Пока силовики бежали с одной стороны, он уже оказался на улице. Быстро преодолел расстояние до смотровой площадки, перемахнул через забор. Пригнулся, хотя с учётом его роста это было неудобно, и вдоль ограждения добрался до противоположного от лестницы спуска края. С набережной видели мужской силуэт, который быстро пропал в дебрях за благоустроенной зоной отдыха. Молитвами или проклятиями он смог безнаказанно уйти и вернуться домой.
***
Геннадий открыл глаза. Солнце вовсю уже слепило. Он выставил перед собой худую ладонь и сощурился, будто это могло спасти от пробивающегося в окна солнца.
После второго развода он остался в своей «двушке», расположенной чётко посередине дома: в третьем подъезде из пяти на третьем этаже стандартной пятиэтажки. Дом располагался в глубине старого, застроенного такими же хрущёвками, районе. Окна его выходили на школьный двор, где с раннего утра до позднего вечера кипела жизнь.
В квартире всё оставалось как при Нине, которая все эти годы старалась улучшить их быт, насколько позволяли финансы.
Квартира была небольшой. Спальня располагалась в вытянутой комнатке с кладовкой напротив окна, где бывшая сделала гардеробную. Зачем семье, которой особо нечего развешивать по плечикам и расставлять под ними, отдельная гардеробная, он не понимал. Главное, что в пафосно названном углу нашлось место для его инструментов и робы.
Спальня была обклеена «жуткими розочками» на шелкографии. Геннадию было всё равно, под каким рисунком спать. А раз жене были приятны такие обои, он не стал сопротивляться. Правда, пожалел об этом, когда занялся поклейкой: на бригаду денег, конечно, не было.
Металлическая кровать была не такая широкая, но через неё проблематично пробираться к гардеробной. На прикроватной тумбочке со стороны Нины до сих пор громоздился светильник с цветастым абажуром. Со стороны Гены лампу убрали, после того, как он своими длинными ручищами несколько раз смахнул её во сне.
У окна стояло небольшое трюмо. Когда-то место под зеркалом было заставлено всякими женскими бутыльками и коробочками. А сейчас здесь месяцами собиралась пыль.
На круглых пластиковых гардинах висел пожелтевший тюль с кружевами, из которых тянулись нитки, и шторы чуть темнее «жутких розочек».
Вход в спальню был из зала, где царил минимализм. Здесь Нина выбрала полосатые бело-синие обои, синие шторы, дутый диван и кресло, на которые были накинуты синие покрывала. Мягкая мебель была направлена к телевизору – небольшому, но с плоским экраном. Овальный ковёр под ногами за этот год потерял свой оттенок под грязью и пылью.
Кухонька была небольшой. Из мебели вошло несколько шкафов. После белого стандарта советских времён Нине казалось тогда эффектным сочетание жёлтого и зелёного цветов. Гена опять же не возражал.
В вытянутую прихожую вошла только вешалка и большое зеркало, в которое можно было посмотреть на себя в полный рост.
Накануне вечером Геннадий долго смотрел на себя в это самое зеркало. До дома он добрался как в тумане, но помнил, что, глядя в отражение, пытался определить, как изменился. Он изменился, стал другим, и это бесспорно. Но только из зеркала на него по-прежнему смотрел уставший несчастный человек. И бесполезно было изображать позитив.
Полночи он пялился в потолок, пока не наступила кромешная тьма. Сейчас он лежал на кровати, уставившись в «жуткие розочки» и вспоминал прошлую жизнь. Как всё-таки хорошо было тогда, и как опустевше сейчас.
Ему хотелось думать об этом снова и снова, чтобы оттянуть момент подъема, но уже по другой причине. В душе ему нравилось предвкушение своей славы.
Он знал, что о вчерашнем сообщали по всем новостям, может, даже федеральным. О нём узнавали, о нём говорили. А когда станет известно его имя, начнут перебирать каждый клочок его никчёмной жизни, пытаясь дойти до истоков его позитива и разобраться во всём. А ведь ещё до вчерашнего вечера он был слишком неинтересен вместе со своим внутренним миром тысячам людей, которые жили, работали, отдыхали совсем рядом.
Наконец он заставил себя встать, умыться и почистить зубы старой колючей щёткой. Потом прошел по скрипучему полу на кухню.
За столом показались силуэты. Их он готов был узнать их сквозь десятилетия – своих родителей.
Видение было так неожиданно, что Гена встал и начал часто моргать. Появилось ощущение нереальности: когда ты видишь сон или просто пьян, сознание рисует тебе причудливые образы.
Пил Геннадий редко. Во-первых, денег вечно не хватало. Во-вторых, боялся скатиться и пойти по стопам отца. Впрочем, чего уж греха таить – обоих родителей. Он посмотрел на обеденный стол, покрытый грязной скатертью, и на секунду ему снова показались их опухшие лица, грязные волосы, руки, держащие рюмки. От наваждения по коже пробежали мурашки.
Он сел напротив того места, где секунду назад был призрак отца, и посмотрел в пустоту, надеясь, что видение вернётся. Зачем? Что бы он сделал? Показал, каким он стал неудачником, как они и предсказывали? Даже мать! Хотя инстинкт обычно направлен на защиту своего ребёнка. Ведь молчать – это то же самое, что позволить обидеть. А подначивать деспота – такого врагу не пожелаешь. Но это происходило. Постоянно. Каждый день.
Геннадий поймал себя на том, что вытирает слезы. Не все слезы обиды вытекли, даже спустя столько лет. Нет, нет, нет! Он не должен раскисать. Ведь он изменился, стал другим – позитивным.
Он треснул кулаком по столу, словно запрещая являться давно умершим. Где-то по соседству затявкала собака.
