Ольга Небелицкая
Обителей много
Одесса, октябрь 2011 года
Той осенью красная кофеварка скалилась на Дину особенно хищно, неприятно.
В ее небольшой белоснежной кухне, где из мебели стояли стол и пара табуреток, гигантский агрегат приковывал к себе всё внимание. Это была даже не кофеварка, а профессиональная кофемашина с двумя рожками для эспрессо, вроде той, что стоят в кофейнях и ресторанах. Кофемашину еще летом презентовал бюро «Зигзаг» довольный заказчик, но кофеварка у них в офисе уже была, и Шиманский махнул рукой: Дина, мол, вы только переехали на новую квартиру, забирайте.
Дома у родителей она варила кофе в старой медной джезве. Деревянная ручка у той уже разболталась, бока украсили вмятинки, но купленную на Староконке джезву Дина беззаветно любила. Как любила и газовую плиту. Что-то завораживающее было в том, чтобы сначала повернуть вентиль конфорки, подождать заветного шипения и только спустя несколько секунд чиркнуть спичкой. Запах серы смешивался с еле уловимым запахом газа, Дина аккуратно ставила джезву на плиту и смотрела, как синие треугольные язычки лижут медное дно.
Кофе у нее никогда не убегал. В том была особая стояновская магия: чувствовать кожей каждую секунду, пока коричневая шапочка начинает приподниматься из недр джезвы. И поймать заветный момент, когда надо погасить пламя, чтобы шапочка застыла над краем джезвы. Миллиметра два, не более. Юрий Стоянов так же гордился умением наливать пиво быстро и ловко – чтобы пена в стакане поднималась и ни на капельку не переливалась за край.
В новой квартире, как и во всех новых домах, плита была электрическая. Дина с ней так и не подружилась. Она пробовала ставить джезву на конфорку, но медь оказалась внезапно слишком легкой для чувствительной индукционной поверхности. Плита не включалась. Кастрюльку, сковородку – пожалуйста, а джезву – никак.
– Вот зараза, – удивлялась Дина. Пробовала заваривать кофе в стакане или в стеклянном чайнике, пробовала модную итальянскую моку – алюминий плита почему-то приняла – всё не то.
Так что рожковая кофеварка оказалась весьма кстати.
Аппарат занял почти половину столешницы, предназначенной для готовки. Но Дина все равно не готовила дома – либо ела в кафе, либо покупала в кулинарии еду по дороге домой, либо заходила к родителям: они-то отпускали дочь только после плотного ужина да еще с парой свертков про запас.
– Голубцы погрей сегодня на ужин (какой ужин, мама, в десятом часу ползу домой, мысленно стонала Дина, но вслух не спорила: бесполезно), налистнички съешь с утра (налистнички, как их называла Ханна, – то бишь блинчики с творогом и изюмом по особому, бабушкиному, рецепту, Дина любила, но знала, что с утра ей кусок в горло не полезет), а фаршированные синенькие забери завтра на работу, там погреешь (Дина точно знала, что ничего на работу с собой не возьмет: между поездками на служебной машине по объектам, заполнением документов, подготовкой новых договоров и решением финансовых вопросов у нее было время разве что опрокинуть в себя чашку-другую эспрессо, сваренного секретаршей Шифрой).
Октябрь выдался прохладным и тревожным.
Вроде бы всё шло своим чередом, но Дина по утрам вздрагивала, заходя на кухню: ну почему ей стало казаться, что кофеварка затаилась в углу и вот-вот прыгнет на нее? Что за глупости! А то и прыгнет, смеялась над собой Дина, такая дурища, под полцентнера весом. Аппарат посверкивал неуместно алыми боками в почти стерильной белизне кухни. Словно артист в свете софитов. Даже в пофыркивании, с которым он цедил в чашку крепкий ароматный напиток, Дине слышалось что-то недоброе.
Дина не верила в приметы или знаки.
Она поднимала на смех тех, кто после дурного события задним числом выискивал указания на плохие предзнаменования.
– Он чуял, – передразнивала она, рассказывая Кольке про одного из рабочих, – с утра чуял, что к вечеру бухой свалится в открытый люк и набьет здоровенный шишак на лбу. Прям с раннего утра знал. Потому что уже с утра кошка пробежала у него под самым носом, черная бестия, а соседская Фаня понесла пустое ведро, и, представьте себе, – Дина смешно растопыривала руки и копировала окающий басок строителя, – штош оставалось-то, только нажраццо-то, все ж знаки-то налицо. Налицо у него были знаки, ишь.
Тут Колька хохотал в голос, падал на спину и дрыгал в воздухе ногами. Да и сама Дина едва сдерживалась, чтобы не захохотать, но не выходя из образа, серьезно добавляла:
– Как не нажрраццо-то… ежели кошка-то.
Но той осенью Дина стала ловить себя на том, что ищет внешние подтверждения своим плохим предчувствиям. Вот дурацкий светофор на Екатерининской загорелся красным ровно в тот момент, когда она подошла к перекрестку, – теперь стоять аж минуту. Рассыпала остатки кофе, неловко двинув темпером при утрамбовывании кофе в рожок, чертыхнулась, хотела подмести – смахнула со стола кувшин с водой. Захотелось пнуть красную кофемашину: слишком нагло та наблюдала за происходящим.
Дина просыпалась раньше будильника, будто кто-то ее окрикнул, словно было что-то на грани яви и сна – вот-вот поймаешь, поймешь… нет. Простыни наутро были скомканными и странно прикасались к телу, словно одежда не по размеру. Хотя как, ну как не по размеру могут быть – простыни? Дина крутилась в постели, переворачивала подушку. Всё было так – и не так.
Дина утешала себя тем, что это ее первая осень в новой квартире. Конечно, нужно просто привыкнуть к новым звукам: здесь было непривычно тихо. В родительском дворе из распахнутых настежь окон постоянно звучала музыка – из каждого окна своя. Орали дети и коты, бесконечно кричали и голосили соседи, постоянно кто-то что-то жарил, кто-то сбегал по лестнице в мыле – буквально, в мыле: если воду отключали посреди дня и нужно было добраться до колонки.
Окна новой квартиры выходили в безмятежность неба. До Дины долетали разве что крики чаек. Соседей по этажу то ли пока не было, то ли они оказались совершенно тихими и незаметными: ни во время переезда, ни за период ремонта Дина не столкнулась на лестничной клетке с другими людьми.
Но дело было не только в тишине или прохладном октябрьском свете.
Дело было в первую очередь в том, что происходило на работе.
Странности в поведении Шифры Дина заметила уже давно, но долгие месяцы списывала их на застенчивость секретарши.
Шифра устроилась на работу в бюро в феврале.
Сразу после этого они начали работу над проектом нового здания: аккурат в центре города, на Ланжероновской планировали построить бизнес-центр. Дина не поняла, почему Шиманский с его размахом мысли и амбициями, взялся строить бизнес-центр – где тут развернуться-то? В центре города, где правила застройки строго определяют этажность, да и с оформлением фасада здесь всё строго. Шиманскому (да и ей самой) подавай огромные жилые комплексы на окраинах или небоскребы вроде тех, что строят сейчас в Москве.
Но если с проектом бизнес-центра Дине всё было более-менее понятно, то новая секретарша ее удивила.
Во-первых, удивительным было то, что внезапно уволилась по собственному желанию их предыдущая помощница, Леночка. Без Леночки они уже два года себе не представляли и дня – она была тысячерукой богиней, которая одномоментно выполняла мелкие поручения, варила кофе, отвечала на звонки и вела календарь встреч и совещаний босса. Леночка как-то доверительно сообщила Дине, что душой прикипела к бюро и считает его своей второй семьей. Но в январе она улетела на недельку в отпуск на Мальдивы, а вернувшись, положила на стол заявление и упорхнула от них то ли в Киев, то ли в Петербург, Дина даже понять не успела, куда. Она и увольнение Леночкино не застала: самой в тот момент не было в Одессе.
– Вот так просто, – сокрушался Шиманский, – ворвалась, загоревшая, браслетами звякнула, и – привет.
Бюро пришлось спешно искать замену, и появилась Шифра. Причем Шиманский опередил кадровую службу и сказал, что у него есть барышня на примете.
Никто не спрашивал, где босс раскопал новую секретаршу, но, когда Шифра впервые вошла в офис, Дина задохнулась от неожиданности. Нескладная полная женщина теребила руками подол юбки. Ну, не всем же быть тонкокостными фотомоделями, подумала тогда Дина, с ногами от задницы и титьками, которые вперед тебя в помещение вплывают. Она вздохнула, вспомнив, как Леночка разговаривала по телефону низким грудным голосом с чуть французским прононсом и все важные дела и встречи устраивались будто сами собой.
Наверное, эта Шифра – секретарь от бога, подумала Дина, Шиманский бы не взял на работу абы кого. Имя еще какое, – фыркнула про себя, – тетка-загадка.
Она и не предполагала, что загадок окажется больше, чем ожидалось.
Глава 10
Вейск, 12 мая 2012 года
Тату Забужко в Вейске за глаза называли Тутой-абсолютой.
Она появлялась абсолютно повсюду и сразу. Она мигом оказывалась рядом и в гуще событий, стоило случиться событию хоть плохому, хоть радостному. Заслышав ее вкрадчивое «я тутечки недалеко йшла», сельчане откровенно сплевывали. Кто посмелее и погрубее, отвечали «й шла б далi», но Тату это не смущало. Она обладала почти сверхъестественной способностью «тутечки» оказываться в любом месте поселка, и редко какое сборище или свара обходились без ее участия. Не было ни одной новости, ни одного слуха, которые Тата не пропустила бы через себя, не изгрызла, как говорил, морщась, Колькин папа, редко позволявший себе нелитературные выражения, и не выблевала бы потом обратно в искаженном виде.
Также Тутой-абсолютой ее метко прозвали в силу ее внешнего сходства с полевым вредителем – томатной молью8. Тата Забужко одевалась в серые тряпки, которые висели на тощем теле невнятными складками. Поди разбери, платье ли то, сарафан ли или просто серая мешковина от картофельных мешков. Количество тряпок зависело от сезона: в холода на ней было больше слоев. Верхний слой обычно был пыльным и неприятно шуршал: регулярной стиркой Тута не заморачивалась. А когда она злилась или приходила в возбуждение иного рода, она вскидывала вверх руки, и тянущиеся полотна придавали ей очевидное сходство с насекомым.
Тута приходилась теткой и единственным опекуном деревенскому хулигану Вадику, и ни одно родительское собрание не обходилось без ее визга и истерических взмахов серых крыльев. Даже Хая Карповна морщилась от звуков Тутиного голоса и старалась поменьше придираться к увальню Вадику.
Что делала Тута в огороде отца Дмитрия?
Колька постарался не выдать себя скрипом двери. Он дождался, пока серая фигура завернет за угол дома – она продолжала громыхать чем-то металлическим – и осторожно вышел. Запер дверь, убрал ключ под коврик, выпрямился и перевел дух. Длинная челка насквозь промокла от пота, а живот сводило от голода уже нешуточно: пора было двигать домой.
Колька стал красться к калитке, надеясь, что его не выдаст хруст гравия под ногами. Но не успел он проделать и половину пути к спасительному выходу с участка, как дзвякнуло жестью с другой стороны! Колька вздрогнул от неожиданности, и тут же его сердце ухнуло в пятки: противная моль уже бежала к нему, и маленькие ее глазки сверкали жадным любопытством.
– А я тутечки поливаю картопельку, – почти пропела она тонко, – поки сонце не зійшло високо, треба полити, а ти, Коля, що робиш, батька шукаєш?
Колька молча кивнул и хотел развернуться и уйти, но Тута засеменила по дуге, перекрывая ему выход. На ходу она сыпала слова, точно пшено цыплятам:
– Уїхав батька! З'явився в ночи в десятий годині, сказав, дело невідкладно, в столиці або де, поливай тутечки, грит, картофан, поки не повернуся.
Кольку резануло знакомым «картофаном», пусть даже в пересказе противной Туты.
К горлу подступила горечь. Только не сейчас, пожалуйста, только не здесь, не с этой молью, шла бы она себе обратно в грядки, только бы она отвязалась побыстрее!.. Он почувствовал, как, несмотря на быстро поднимающееся солнце, по спине у него потек ледяной пот, лоб покрылся испариной, внутренности мелко задрожали.
Тута добежала до калитки, зачем-то бросила на щеколду остренький взгляд и тут же начала подбираться к мальчику по второй дуге, обходя его по кругу. Колька видел по телевизору, как кружат боксеры на ринге, выбирая удобную позицию, чтобы друг друга отмутузить. Она что, хочет на него накинуться со своими лейками?
В руках у Туты действительно были две огромные лейки с угрожающе вытянутыми ржавыми носами. Колька некстати подумал, что в предбаннике у отца Дмитрия есть более симпатичные лейки. И вообще, отец включал генератор, чтобы поливать огород из шланга, – так сподручнее. Но в его отсутствие, конечно, Тута выкручивалась по-своему.
Интересно, почему отец Дмитрий попросил приглядеть за огородом не кого-нибудь, а именно эту мерзкую тварь? Наверное, вздохнул про себя Колька, потому что отец никого не считал мерзким и ко всем относился, как и Бог, с одинаковой теплотой. Эх, отче…
Тута наконец поставила лейки на землю и подошла почти вплотную к мальчику. Он отшатнулся от нее и сделал несколько шагов назад. Тута мелко хихикнула, словно наслаждалась его замешательством, и снова зачем-то стала двигаться по кругу. Она ни секунды не стояла спокойно, даже тонкие ее кисти постоянно взвивались в воздух, отчего серые крылья приходили в движение. Ее лицо менялось в гримасах – мелкие черты складывались то в радостное возбуждение, то в озабоченность.
Колька с ужасом подумал, что она похожа на сумасшедшую.
Ему опять стало жалко Вадика: если с такой теткой жить, недалеко и самому двинуться. Он попытался обойти Туту сбоку, чтобы все-таки добраться до калитки, но она внезапно заявила:
– А тобi я давно хотіла сказати, Коля, и Хая Карповна уверрена, – неожиданно звучное «р» ударило Кольку по ушам, – уверрена, що ти не закінчиш нормально клас і що в той лицей тобі пути точно нема. – Она затряслась от смеха и стала перебирать тонкими пальчиками серую бахрому на поясе.
Кольку замутило. Только бы не вывернуло, только не здесь, не при этой… мальчик отчаянно искал опору и нашел ее – встал спиной к забору и выпрямился, как мог, словно струнка.
Моль тем временем подбиралась ближе и будто бы даже становилась выше: так ее питала паника в Колькиных глазах. Она потирала руки, и Колька с отвращением слышал, как шуршит сухая морщинистая кожа: ну точно, насекомое.
– Лицей той точно не для тебе, я ж по-доброму хочу упредити, щоб час і гроши ви не витратили даром, та и поездки у Одесу – тож гроши… мне Вадик всё-всё зараз сказал, всё-всё, что там усная беседа треба, а це, – она победно воздела руки вверх, – ти не зможеш.
У Кольки подкосились колени, и его все-таки стошнило. В тот момент, когда его выворачивало на траву возле забора, он порадовался, что с утра у него во рту не было и маковой росинки. Горькая желчь и вода, пусть так: всё лучше, чем продемонстрировать противной бабе содержимое желудка после обильного завтрака.
Тута, казалось, была совершенно удовлетворена. Она махнула рукой в сторону мальчика, словно его мертвенная бледность, испарина и тошнота были прямым доказательством никчемности и сводили к нулю шансы на поступление в лицей, и победно удалилась в сторону своих леек.
Колька выпрямился, вытер пот со лба и на негнущихся ногах побрел к калитке.
Домой, скорее домой.
Из дневника Кольки
18 сентября 2011 года
Очень не хочется идти завтра в школу. Йося не приходил, и мне было тяжело на сердце, я думал, что он придет и мы поговорим, и я ему отдам листок.
Я сидел и думал, почему люди хотят причинить боль другим. Даже не ту боль, которая физическая, когда бьют или дергают за волосы. А когда говорят очень обидные слова, бывает больно душе, это еще хуже, чем когда больно телу. И кажется, что некоторые умеют находить как бы ключик, ранить людей именно тем, что их может ранить сильнее всего.
Вот Вадик, он, наверное, очень несчастный. У него нет мамы и папы, я даже не представляю, что с ними. Но это дико страшно, когда нет мамы и папы, а тебя растит тетя Тата, и она такая странная. Она как будто всегда выискивает в людях плохое и старается им сказать то, отчего им обиднее всего. И Вадик, наверное, этому научился у нее. Если ты видишь сначала в людях плохое, то ты привыкаешь так жить. Мне так кажется. Мы же не целиковые, в нас есть и плохое, и хорошее. Но как ты человека будешь принимать, такое и будет проявляться для тебя чаще всего. Вадик всем всегда говорит плохие вещи, потому что ему самому с детства тыкали тем, что он плохо учится и плохо себя ведет. Наверное, он решил, что пусть всем вокруг тоже станет нехорошо. Тогда ему немного лучше, он как бы не один.
Я не обижаюсь на Вадика, потому что я вспоминаю тетю Тату и мне становится его жалко. Если бы я мог, я бы предложил ему дружить, и я мог бы точно ему сказать о том хорошем, что в нем есть. Но Йося сильно обижается. И, наверное, он сейчас очень расстроен, что Вадик дразнил нас подружками. Хотя мне кажется, что это глупости, на которые можно не обращать внимания.
Но, наверное, это то самое, ключик к Йосе.
Еще про грустное, у меня заканчивается медь. Когда папа мне покупал установку, он говорил, что в наборе идет небольшое количество реактивов и немного меди. И я почти всё потратил на первые опыты, осталось совсем немного. А где купить еще, папа не знает. Там какие-то сложности есть с тем, чтобы найти медь. Он сказал, что спросит у Дины, потому что она общается со строителями и у нее море знакомых в городе. Может быть, Дина поможет.
Я всё вспоминаю, как познакомился с Дининым руководителем. Мне нравится слово «руководитель». Дина иногда говорит «босс», но босс это что-то иностранное, и мне сразу представляется толстый дядька с сигаретой во рту почему-то. Но руководитель – тот, кто водит за руку. Мне сказу кажется, что это воспитатель, который ведет мелких за руки и следит, чтобы они не спотыкались.
И этот их Валера Антонович такой, как будто он очень хороший воспитатель. Вот у меня не было хороших. Только мама и папа, но они родители, а не учителя, с ними подругому. А Карцеровна не хороший руководитель. А ВА так говорит, что сразу хочется его слушаться. Он ведь расспрашивал меня про установку, может быть, как раз он сможет помочь с медью? Я бы сделал ему на память подарок. Надо посмотреть, хватит ли меди на еще хотя бы небольшую шишку.
Я еще всё время думаю о том, как важно, когда тебя слушают.
Я понял это, когда мне Йося сказал однажды: «Коля, когда я тебе говорю вслух о своем, то когда заканчиваю, уже знаю решение проблемы». А мне кажется, что это нормально. Мы иногда не можем решить проблему внутри, и если выпускаем ее наружу, она как плотное облачко между тобой и тем, кто слушает. И если он хорошо слушает, то облачко не улетает и не растворяется, а ты сам начинаешь его видеть. И понимаешь решение!
Мне нравится слушать, как говорят люди. Дина вот как начнет мне всё свое вываливать, а я только слушаю, и иногда почти вижу, как из нее вываливается тяжелое, усталость, а потом рраз – и как будто клубок распутался, и она успокаивается.
А когда я рассказывал маме про те сны, мне было не так, мне было неприятно, как будто она не дает облачку быть между нами, а сразу кидается на него, чтобы изменить его и сделать таким, как она видит. Наверное, мамы не могут подругому. Они старше, и они родили из себя ребенка, и до какого-то возраста они думают, что лучше ребенка понимают всё. А это может быть не так. Не знаю.
Папа слушает вообще так, как будто он дырявый. Ой, я так подурацки написал, как будто что-то плохое про папу. Я очень его люблю. Но он если я рассказываю что-то, как будто пропускает через себя мое облачко, оно улетает, а он такой потом: что, Коля? И мне приходится повторять, но он сразу отвлекается на что-то другое. Иногда кажется, что он боится услышать такое, во что не верит, поэтому удобнее делать вид, что этого нет. Я не мог решиться рассказать ему про сны. Потому что боялся, что он не станет слушать, пропустит, и оно улетит. И мне заранее обидно. Такая глупость.
Отец Дмитрий меня слушал понастоящему. И ВА слушал понастоящему, хотя с оДм. я говорю часто об серьезном: и про сны и про миры, и про Бога мы с ним говорили, и он всегда слушает до конца, а только потом начинает говорить сам. И всегда очень хорошо говорит.
А с этим руководителем мы тогда всего несколько минут пообщались, и ведь никакого серьезного не обсуждали, а у меня все равно было ощущение, что чужой человек меня хорошо понял.
Интересно, как он отдыхает, когда у него свободное время. Может быть, ему не с кем общаться, и ему одиноко, надо поспрашивать Дину, она с ним только работает или может подружиться. И я не знаю даже, сколько ему лет, но он выглядит старше папы, у него немного седые волосы по бокам.
