Генералу Каппелю – легендарному воину, мужу, отцу
и просто человеку, а также всем белым офицерам,
погибшим за Великую Россию, – посвящаю
Григорий Венгеров, сидя на телеге, мирно правил лошадью. Его старая кобыла, рыжая в белых пятнах, понурив голову, неспешно плелась по пыльной дороге. Август нынешнего года выдался жарким, дожди выпадали редко. Несмотря на жару, в полях колосились янтарные наливные хлеба, терпеливо дожидаясь жатвы.
Григорий сидел на краю старой скрипучей телеги, держа в руках вожжи. Солнце входило в зенит – пекло нещадно.
– Эх… – бурчал себе под нос Григорий, – надобно было раньше выезжать… Вот попал в самое пекло… Вон рубашка вся на спине взмокла…
Григорий поёжился. Мокрая от пота рубаха неприятно липла к телу.
– Да так твою через так… – выругался Григорий, – снять, что ли, рубаху-то? А снимешь – на солнце поджаришься, шкура потом чулком слезать будет… Эх…
Дорога петляла среди полей. От набегавшего ветерка приятно шуршали золотые хлеба.
Григорий огляделся по сторонам.
– Эх, Наталья, не дожила ты до сегодняшнего дня… – сокрушённо произнёс он. После смерти жены Григорий часто разговаривал сам с собой. Тем паче, что дочь выросла и умчалась в город на поиски лучшей доли. – Красота-то какая… Жара, а хлеб прёт что есть силы. Недаром зима снежная была, видать, хорошо землицу талым снегом пропитало… Водицы бы попить…
Григорий пошарил правой рукой в телеге и извлёк старую металлическую флягу, в которой по обыкновению хранил воду. Отвинтил крышку, поднёс к губам, сделал глубокий глоток, отёр рукой губы и подбородок.
– Тёплая водица-то, фляга накалилась от солнышка, хоть и сеном её укрыл… Да ладно, умыться сойдёт…
Он аккуратно положил вожжи на телегу рядом с собой и, плеснув из фляги на ладонь воды, омыл лицо.
– Эй, Рыжуха! – обратился он к своей старой кобыле. – Поди, устала, родная? Водицы испить не хочешь?
Кобыла, словно поняв слова хозяина, фыркнула и в тот же миг остановилась. Григорий слез с телеги и подошёл к ней, обнял за морду. Рыжуха дотронулась до хозяйской щеки сухими губами.
– Умная ты живность, Рыжуха. И, почитай, теперь ты – вся моя семья… Да и, пожалуй, пёс Гошка ещё остался…
Григорий налил пригоршню воды и отёр морду Рыжухи. Та фыркнула с явным удовлетворением. Затем он напоил лошадь, выливая воду на ладонь прямо из фляги.
Пожилой мужчина снова сел в телегу, взял вожжи.
– Но-о-о! Родимая! – прикрикнул он на лошадь. – Пошла!
Рыжуха поплелась по дороге, идущей прямо к лесу.
– Сейчас в лес въедем! Полегче станет… Может, отдохнём немножко…
Сообразительная живность кивнула…
Григорий, не выдержав пекла, извлёк из телеги старую ситцевую кепку, которую ему сшила жена лет двадцать назад, и нахлобучил на голову.
– В следующий раз зонтик возьму… – решил он. – И Рыжухе панаму надену…
С такими мыслями Григорий продолжил свой путь.
Неожиданно от леса отделилась фигура и направилась прямо по дороге навстречу телеге. Григорий слыл мужиком отнюдь не пугливым, однако с опаской глянул на косу, лежавшую в телеге, и придвинул её поближе, чтобы было сподручней схватить в случае надобности.
– Кого там несёт? В такой-то неурочный час? В полуденную жару мало кто пешком по дорогам шастает…
Григорий невольно прищурился, пытаясь получше разглядеть приближающегося незнакомца.
По дороге неспешно, чуть покачиваясь, шёл высокий бородатый мужчина, облачённый в длинную холщовую рубаху и такие же порты. На груди его отчётливо виднелся крупный крест…
– Да так твою через так! Неужто старовер?! Случилось чего? Староверы просто так из лесу не выходят… Тем более по одному… – вслух размышлял Григорий.
О поселении староверов в здешнем лесу знали все местные жители. Когда-то в семнадцатом веке во времена великого церковного раскола перебрались они сюда, дабы сохранить чистоту души и веры. В те времена вокруг деревянного форта, ныне села Венгерово, простиралась непроходимая глушь, леса подступали почти что вплотную. Спустя два столетия на месте форта появилось селение, именовавшееся поначалу Голопупово, а затем – Спасское.
История села началась в середине восемнадцатого века, когда в здешних местах по указу чиновников поселились ямщики Тарского уезда. В документах тех времён значилась следующая формулировка: «Создать поселение на проезжей вдоль Тартаса[1] дороге с целью ведения ямщицкого дела». Позже эти же чиновники для ревизской сказки проводили перепись населения и окрестили село Голопуповым. Потому как вышли им навстречу мальцы с голыми пупками (а дело было летом) и на вопрос «Почему голые?» ответили: «Лён не сеем, мануфактурные фабрики далеко, живём бедно, вот и приходится бегать с голыми пупами». Так и стало селение Голопуповым.
В начале девятнадцатого века в селе построили церковь Святого Спаса. И переименовали Голопупово в Спасское. С постройкой церкви село быстро стало процветающим административным центром Усть-Тартасской волости, а заодно – и частью Сибирского тракта. Каждый год в Спасском устраивали три ярмарки: в январе – Крещенскую, в начале лета – Троицкую и в ноябре – Михайловскую.
А после польских волнений в село Спасское ссылали политически ненадёжных поляков. Появились в селе Якобовские, Киприсы, Слабуня, Лавреновичи, Хлюстовские, Янкуласы, Венгеровы, Бобровские. И смешалась сибирская и польская кровь – дала потомков гордых, красивых, предприимчивых.
В 1907 году село Спасское Томской губернии при реке Тартас описывалось следующим образом: «Жителей 1350 душ. Церковь каменная, римско-католический молитвенный дом, сельское училище, странноприимный дом, врачебно-приемный покой, почтово-телеграфная контора, три ярмарки, из них главная с 8 по 16 ноября с оборотом до 150 000 руб. Жировые, кожевенные и мануфактурные товары по преимуществу, еженедельные базары, три кожевенных завода, водяная мельница, много лавок и сельский хлебозапасный магазин. Селение хорошо обустроено и считается одним из наиболее торговых и зажиточных в уезде».
Позже, при советской власти, село было переименовано в Венгерово по имени уроженца Михаила Венгерова, деда Григория, солдата царской армии и участника Первой мировой войны, а позже – командира партизанского отряда, расстрелянного колчаковцами за предательство.
По сей день селяне помнили историю о спецотряде Колчака, нагрянувшем зимой 1920 года как снег на голову. Было тогда при отряде много конных подвод, тяжело гружённых. Остановились подводы, не доходя села… А потом все разом куда-то пропали. Что привезли с собой колчаковцы? – селяне только могли догадываться. По тогдашнему Спасскому поползли слухи: мол, отрядил адмирал Колчак верных людей припрятать своё добро и важные государственные документы, чтобы не попали в руки большевиков.
…Григорий Венгеров натянул вожжи, Рыжуха послушно остановилась. Старовер медленно, неуверенной походкой, приближался к телеге.
– Больной, что ли? Идёт, словно качается… – рассуждал Григорий. – Да и выглядит странно… Староверы давно уж так не одеваются. Откуда такой взялся?
Наконец старовер поравнялся с телегой, невидящим взором окинул Григория и его лошадь. Григорий невольно поёжился: уж больно высокий был старовер, худой и бледный, словно из гроба встал. Глаза голубые, невидящие, словно подёрнуты поволокой; волосы и борода длинные, всклокоченные…
Однако угрозы Григорий не почуял. А своему внутреннему голосу он доверял всегда.
– День добрый, мил человек… – по старинке произнёс Григорий. Не любил он обращений типа «товарищ» или «гражданин».
Старовер положил правую руку на крест, что-то промычал в ответ и сморгнул. Григорий тотчас отметил про себя длинные белые пальцы незнакомца, явно не знавшие тяжёлого крестьянского труда. И кольцо… Широкое золотое обручальное кольцо с рубиновой вставкой на безымянном пальце правой руки – такого Григорий в своей глуши отродясь не видел.
«Интересно девки пляшут… – подумал Григорий. – А старовер-то, может, и вовсе не старовер… Уж больно чудной…»
– Куда путь держишь, мил человек? – не отступал Григорий.
Старовер мотнул головой, пожал плечами. Набежавший ветерок разметал его длинную нечёсаную бороду по плечам…
– Ты, что ж, немой? – осенило Григория. Старовер потупил очи. – Так ты прости меня, дурака! Разве сразу можно понять: говорящий человек или нет?
Казалось, старовер принял извинения – резко вскинул взор и пристально воззрился на Григория. От этого взгляда селянину стало не по себе.
«Господи, милосердный… Ну и глазищи… И отчего у меня такое чувство, будто где-то видел я этого старовера?..»
– Я направляюсь в село… – миролюбиво продолжил Григорий. – Тебе куда надобно-то? Хоть намекни? Жестом покажи? А ты меня вообще-то слышишь?
Старовер в ответ кивнул.
– Значит, с ушами у тебя всё в порядке. И то хорошо… Ладно, тогда садись в телегу, не бросать же тебя, бедолагу… Вон, худющий-то какой! Тебя чего, братья твои, староверы, голодом морили?
Незнакомец хмыкнул, мотнул головой и сделал робкий шаг к телеге.
– Садись, не робей! – Подбодрил его Григорий. – Я хоть и не старовер, однако больного человека среди дороги не брошу!
Старовер в нерешительности замер на месте.
– Ох, горе ты моё! – воскликнул в сердцах Григорий. – Видать, в конец тебя братья по вере запугали, коли боишься всего. Садись, не обижу убогого. И чем ты им не угодил-то?
Старовер безмолвствовал. Григорий не выдержал, слез с телеги, приблизился к незнакомцу и взял его за руку. От старовера повеяло сладковатым ароматом ладана. Он вздрогнул всем телом от прикосновения Григория.
– Рука-то твоя – кожа да кости… – сокрушённо заметил Григорий. – Вот ведь божьи люди! Своего же голодом заморили. Чем ты не угодил им? Не проявлял должного усердия в молитве?
Григорий, пока сокрушался, успел хорошо разглядеть лицо незнакомца: прямой нос казался особенно длинным из-за худобы лица. Резко выступающие скулы обтянуты бледно-серой кожей; голубые с поволокой глаза ввалились, под ними залегли чёрные тени; высокий лоб прорезали три глубоких морщины; крупный деревянный, почерневший от времени крест висел на впалой груди…
– Пошли, сердешный… – Григорий, держа за руку незнакомца, увлёк его к телеге. – Садись… Да садись же ты, не бойся… – Старовер послушно сел в телегу. – Вот и хорошо…
Григорий также взобрался в телегу, взял вожжи, взмахнул ими, и послушная Рыжуха поплелась по пропечённой солнцем дороге.
– Ко мне приедем, накормлю до отвала! – пообещал Григорий. – Я живу скромно, сейчас такие времена – не разбежишься. Пенсия мизерная, да и ту не приносят. Раньше на кожевенной фабрике работал, теперь она закрыта. Перебиваюсь, как могу… Птицу развожу, козу держу, огород – опять же подспорье. Самогонку гоню – ядрёная! Но душу согревает отменно! Живу я один, дочь в Омск подалась… Уж который год там обретается, замуж вышла, а детей нет… Так что погостишь у меня – не обижу! Молитвы рьяно справлять не заставлю! А там, глядишь, с участковым нашим потолкуем, да и пристроим тебя куда-нибудь! У нас теперь свобода и демократия! Так твою… через так! Свобода вероисповедания… Хочешь – веришь, хочешь – нет… Вот ты, вижу, верить перестал… Понимаю… Я поначалу тоже верил во Всевышнего, в храм наш Спасский ходил, молился… А вот когда жена почти что год умирала – перестал… Нету его, Бога-то! А если и есть, то уж больно он занят своими делами! И на простые земные заботы ему наплевать! Так-то вот!
Григорий тяжело вздохнул: вспомнилась жена, как она болела и угасала у него на глазах в течение года. Он смахнул непрошенную слезу тыльной стороной ладони.
Телега, поскрипывая, медленно катилась по лесной дороге. Рыжуха неспешно плелась впереди, понурив голову, словно внимая горестным словам хозяина.
Путь староверов в здешние леса был долог и труден. Не все староверы сумели выжить, преодолев три тысячи вёрст, начиная от Польши до предписанного им удела. А те, кто выжил, поселились в болотистых лесах, разметавшихся по берегам реки Тартас.
Во второй половине семнадцатого века патриарх Никон при поддержке царя Алексея Михайловича Тишайшего провёл церковную реформу, приведя церковные книги и обряды в соответствие с греческими.
В это время в Московии, как называли Россию на Западе, появилось множество иностранцев, в частности немцев-протестантов. Церковные чиновники не донесли до простого народа суть реформы, «совершаемой на его же благо», отчего повсеместно появилось активное противление нововведениям. Тем паче, что в глазах народа это связывалось с непосредственным прибытием иностранцев. Многие священники восприняли происходящие перемены как проявление «западничества и сатанинства».
Правление Алексея Михайловича было ознаменовано многими бунтами, польской войной, заменой серебряной монеты на медную. И в довершение – принятой церковной реформой. Даже после падения патриарха Никона царь не отменил своего решения. В результате власть получила отчаянное сопротивление монастырей – Соловецкий монастырь осаждался несколько раз, начиная с 1668 по 1676 год. Воевода Мещеринов приказал перевешать всех монахов. В обществе произошёл глубочайший раскол…
Раскольники, староверы, потянулись на земли Речи Посполитой и обосновались на реках Буге, Ветке и Соже. Польские паны охотно принимали беглых московитов и позволяли им селиться на пустующих землях.
Столетие спустя за западных границах Российской империи существовало множество старообрядческих деревень, которые не подчинялись никому, даже польским воеводам. К тому же старообрядцы давали приют беглым российским крестьянам, а их становилось всё больше.
Екатерина II выражала крайнюю обеспокоенность таким положением дел и подписала специальный указ Сената, в котором призывала староверов вернуться в Россию: «Всем живущим за границею российским раскольникам объявить, что им позволяется выходить и селиться особливыми слободами не только в Сибири, на Барабинской степи и других порожних и отдаленных местах, но и в Воронежской, Белгородской и Казанской губерниях… Прощаются им все их преступления, разрешается носить бороды и даруется воля в выборе сословия, к какому кто себя отнесет. Определяются также льготы от всех податей и работ сроком на шесть лет».
Однако раскольники не поверили императрице и возвращаться на историческую родину не намеревались. Тогда Екатерина II прибегла к крайним мерам: воспользовавшись раздробленностью и ослаблением власти в Речи Посполитой, царица отправила армию. А точнее сказать: Екатерина II организовала чётко спланированную карательную экспедицию. Возглавил её генерал-майор Маслов. Командуя двумя полками, он окружил поселения раскольников, расположенные на Ветке, пленил двадцать тысяч человек, не обошлось и без кровопролития. Захваченных раскольников согласно монаршему указу он отправил на вечное поселение в Сибирь.
Переброска раскольников из Польши в Сибирь заняла несколько лет и унесла множество жизней ни в чём не повинных людей. Староверов переправляли по двести-триста человек в Калугу как пересылочный лагерь, затем в Казань и далее – Екатеринбург. Часть раскольников перевезли в Соликамск, Верхотурье и Тобольск. Оттуда они расселились по Барабе[2], Алтаю и Забайкалью.
Группа староверов, возглавляемая отцом Феофилом, спустилась по Тоболу из одноимённого города, затем – по Иртышу и его притокам, в итоге достигнув Тартаса. Там староверы и обрели уже свою «сибирскую родину». Форпост, расположенный на месте селения Венгерово, пытался контролировать расселение староверов, но тщетно. Они ушли в глубь лесов, в болота, там и обустроили своё поселение.
Шестилетний Васятка сидел в лодке, внимательно взирая на поплавок удочки. Пошёл уже второй час его «рыбной ловли», увы, безрезультатной. Мальчишка вздохнул и левой рукой поправил картуз.
– Видать, Господь прогневался на меня, ежели рыбёху не шлёт. Наверное, я мамку обидел… – Васятка задумался. – Не, Настасью, сеструху… Не… Бабку Марию… Точно… – Васятка тяжелого вздохнул. – Всё, не будет сегодня рыбёхи… Надобно к берегу грести…
Он бросил удочку на дно лодки, уверенным движением, заправски схватился за вёсла. Озерцо, расположенное вблизи деревни староверов, выглядело небольшим, однако никогда не подводило Васятку – он всегда возвращался с уловом. Но, увы, не на сей раз. Лодка носом упёрлась в берег, поросший травой. Васятка ловким движением бросил вперёд прочную верёвку, сплетенную из конского волоса, чтобы «припарковать» своё «судёнышко», и выбрался на землю. Он извлёк из лодки удочку, берестяной туесок с червяками и пустое ведро. Взглянув на пустое ведро, он покачал головой.
– Пустым домой приду… Надобно было на другое озеро идти…
Неспешно Васятка побрёл домой. По дороге он не переставал размышлять: кого и как он мог обидеть. И пришёл к выводу: точно, бабку Марию.
…Бабка Мария и пятнадцатилетняя Настасья стояли в избе на коленях перед божницей[3] и молились. Мария машинально перебирала лестовку[4] и беззвучно шевелила губами. Настасья же шёпотом произносила молитвы:
– За молитв Святых Отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божии, помилуй нас. Аминь… – чуть слышно прошептала она и согнулась в поясном поклоне. Затем перекрестилась и повторила трижды: – Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе всяческих ради.
Бабка Мария краем глаза взглянула на внучку и, отвесив поясной поклон, громко продолжила:
– Боже, очисти мя грешнаго, яко николиже благо сотворих пред Тобою, но избави мя от лукаваго, и да будет во мне воля Твоя, да неосужденно отверзу уста моя недостойная и восхвалю имя Твое святое: Отца, и Сына, и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь…
Настасья, словно эхо, вторила бабке Марии. После слова «Аминь» молящиеся одновременно припали к полу в поклоне.
– А ещё, Господи, прошу тебя, – уже от себя, по привычке, добавила бабка Мария, – помоги родичу моему, Алексею Вишневскому. Негоже человеку висеть столько лет между жизнью и смертью. Великий Боже, определи его место: либо среди нас, либо забери его к себе. Муки он принял тяжелые и иного не заслужил…
Бабка Мария с усилием воли поднялась с пола. В последнее время поясница сильно побаливала. Внучка также поднялась на ноги.
– Бабуля, давай поясницу настоем смажу, всё полегчает… – предложила она.
Бабка Мария, теребя лестовку, ответила:
– На ночь смажешь, после вечерней молитвы. А теперь пойдём к нему. Обиходить человека надобно: помыть, прибрать, постричь да покормить… – Мария двуперстием размашисто осенила себя крестом. – Господи, неужто он столько нагрешил, что места ему нет ни в раю, ни в аду?.. Не приведи Господи душе вот так скитаться…
– Бабуля, так душа его не скитается, он же не умер… – робко возразила Настасья.
– Он ни жив и ни мёртв… Господи, пожалей его… – Мария снова осенила себя крестом. – Сколь помню себя – об нём молюсь. Девицей ещё была, с матерью к нему ходила, помогала прибирать… Сначала боялась до смерти, потом привыкла: всё же как-никак – дед мой. А ты не боишься его?
Настасья мотнула головой.
– Не-а… А чего его бояться-то. Отец рассказывал, что прапрадед красивый был, Бога почитал… России верой и правдой служил.
– Почитал… – буркнула бабка Мария. – Видать, недостаточно почитал, раз такую судьбу ему уготовил Господь. Ладно, бери всё необходимое и пойдём… Дел ещё по дому полно…
Не успели бабка Мария и Настасья выйти из дома, как повстречали Васятку.
– Ох, горюшко ты моё! – в сердцах воскликнула бабка Мария. – Ведро-то пустое! Не к добру…
Васятка растерялся.
– Ба, ты прости меня, не ругайся… Рыбёха не ловилась, словно ушла из озера… Господь на меня прогневался за непослушание – вчерась ты меня наказала…
Васятка сокрушённо вздохнул и потупил взор.
У старой женщины сердце ёкнуло.
– Ну что ты, Васятка! – она подошла к внуку и прижала его к себе. – Наказала я тебя вчерась и уверена: у Господа есть более важные дела, нежели твоё непослушание. А рыбёху всю переловили. Да и жара стоит: озеро небось обмелело… В другом месте полови…
Васятка с облегчением вздохнул.
– Значит, ты не серчаешь на меня?
Мария улыбнулась.
– А куда вы собралися? – не унимался любопытный Васятка, разглядывая увесистый узел в руках старшей сестры.
– К прапрадеду твоему, на болота… – ответила Мария.
– А-а-а… – протянул мальчишка. – Понятно… Я за него помолюся сегодня…
Бабка Мария уверенно шла по багле – едва заметной выстланной брёвнышками дорожке, вьющейся сквозь болото. Настасья шаг в шаг семенила за ней: чуть оступишься и всё – угодишь прямиком в бадаран[5], поросший болотной ряской. А там – поминай, как звали: засосёт трясина, лишь пузыри на поверхности и останутся.
Где-то недалеко чирикал болотный кулик, ему бойко вторила авдотька…
Настасья аккуратно передвигалась по багле, размышляя: «Скоро Авдотья-малиновка и Евдокия-огуречница… Надобно за лесной малиной сходить, на зиму насушить… Да огурцы собрать – засолить… За ними Евстигней-житник… А там и Яблочный Спас подоспеет с наливными плодами… И Дожинки не за горами…»
Мысли же Марии были заняты отнюдь не делами насущными. Она думала о своём отчиме Глебе Вишневском, умершем двадцать лет назад. Глеба в деревне староверов особенно уважали, несмотря на то, что вырос он в Спасском, был женат, воевал с фашистами. Вернувшись с фронта, Глеб ушёл к староверам и с той поры деревни не покидал. Первое время к нему пару раз приходила старая женщина. Но после того, как Глеб женился на вдове из селения, контакты с внешним миром и вовсе прекратил.
Мария считала Глеба своим отцом, ей было всего-то пять лет, когда мать вышла замуж за Вишневского. По фамилии отчима староверы называли и Марию. Поэтому она считала себя причастной ко всем делам своего отца.
Она знала, что Глеб хранит какую-то тайну. Куда-то уходит на болота вместе с матерью… Возвращались они оттуда молчаливые, отчим отчего-то грустил по несколько дней кряду.
Когда Мария выросла, матушка отвела её на болота. Она помнила, как впервые шла по шаткой багле. Девушка недоумевала: куда матушка её ведёт? Зачем? Пока они не достигли острова, затерянного в лесных болотах. Багля закончилась, девушка ступила на твёрдую почву. Едва заметная тропинка, ниткой извивавшаяся среди болотного багульника, перемежавшегося с боровой маткой и топяной сушеницей, вела аккурат к землянке. Из узкой трубы, торчавшей из тайного жилища, струился чуть заметный дымок.
Мать и дочь по шатким деревянным ступенькам спустились в землянку. В жилище царил сумрак. Свет скудно проникал через оконце, затянутое бычьим пузырём. Мария увидела небольшую печь в углу, в ней еле-еле теплился огонь. Посреди жилища стоял стол, два табурета, сундук… и кровать. На ней неподвижно лежал мужчина.
Девушка удивилась.
– Кто это, матушка? Неужели бальник?[6] Говорят, он умер, почитай, как лет пятнадцать назад.
– Точно, умер… – согласилась мать. – Кости его давно уж гниют в болотной земле. Это твой дед, Алексей Вишневский.
Девушка замерла с расширенными от удивления глазами.
– Дед? В смысле отец моего отца… отчима? – уточнила она, очнувшись.
– Он самый… Белый офицер, у Колчака служил… – пояснила мать и подошла к кровати. – Ну, здравствуй, родич.
Мария, заинтригованная, последовала за матерью: на кровати лежал мужчина, укрытый меховым одеялом до подбородка – ранней осенью в землянке было уже прохладно. На одеяле, сшитом из беличьих шкурок, разметалась длинная борода…
С тех пор ухаживать за Алексеем Вишневским стало обязанностью Марии. Она приходила на болотный остров в любое время года и в любую погоду: летом два-три раза в неделю, зимой – через день, надев короткие охотничьи лыжи. В стужу надо было поддерживать тепло в землянке.
Скоро эта обязанность должна перейти Настасье, так как Мария всё чаще стала ощущать, что силы постепенно покидают её.
Мария и Настасья наконец достигли землянки, спустились по ступеням вниз – открыли небольшую деревянную дверь, почерневшую от болотных туманов. Старые проржавевшие петли предательски скрипнули – визитёрши вошли в жилище.
– Разожги печь, воды согрей… – по обыкновению распорядилась Мария и направилась к постели. Настасья положила увесистый узел на стол и начала его развязывать.
– Господь Всемогущий! Помилуй нас грешных! – возопила Мария, стоя у кровати. Её дрожащая правая рука взметнулась в воздух со староверческим двуперстием и неподвижно застыла.
– Бабуля, что случилось? – бросилась к ней Настасья и, увидев пустую кровать, простодушно спросила: – А где прадед-то? Куда он делся? Неужто звери сожрали?
– Кабы зверьё его сгрызло, остались бы следы – кровь и кости… – уверенным голосом ответила Мария. – Он очнулся и ушёл…
– Господи милостивый! Что же будет-то? – запричитала Настасья. – Он же словно дитё неразумное… Его же каждый обидит…
– Бери узел – уходим. Нам здесь больше делать нечего! – решительно распорядилась Мария. – Возвращаемся в деревню. О случившемся молчи, как рыба об лёд! Поняла?
Настасья кивнула.
– Поняла, чего не понять-то… Как рыба об лёд, молчать буду… Помоги ему Господи, – сказала она и осенила себя двуперстием.
Мария и Настасья спешно вернулись в деревню. Внучка отправилась домой, а бабка – прямиком к священнику Акинфию. Время давно перевалило за полдень, Мария знала, что в этот час Акинфия можно застать в огороде за молельным домом. Акинфий считался не только духовным лидером староверов, но и отличным земледельцем, в частности – огородником. До недавнего времени Акинфий трудился с единоверцами в поле. Но теперь в силу почтенных лет ограничился лишь садом и огородом.
Настасья вошла в избу, поклонилась в сторону божницы, поставила узел на табурет около печки, рядом с дожиночным снопом[7], который стоял в течение года с прошлого сбора урожая. Теперь ему недолго осталось – с окончанием жатвы матушка Настасьи заменит его на новый. Недолго думая, Настасья отправилась на задний двор, где обычно мать занималась плетением корзин или поделкой туесков. Теперь же она вместе с отцом трудилась на жатве.
Настасья села на скамью, взяла несколько гибких ивовых прутиков и начала плести корзину, мысленно моля Господа за Алексея Вишневского.
…Мария спешно миновала центральную улицу, деревня староверов насчитывала сто двадцать домов, и свернула в направлении молельного дома. Женщина осенила себя двуперстием, огляделась – вокруг ни души, староверы занимались каждый своим делом. Она прошмыгнула в калитку, ведущую в огород.
Пройдя среди плодовых деревьев, Мария оказалась непосредственно в огороде. Акинфий, облачённый в повседневную домотканую рубаху, расшитую умелой рукой супруги, хлопотал подле огурцов. Священник был стар – недавно ему стукнуло девять десятков лет – однако ещё не потерял проворности и сноровки.
– Бог в помощь, отец Акинфий! – произнесла женщина, стараясь придать голосу ровный спокойный тембр и тем самым скрыть своё волнение.
– Храни тебя Господь, Мария! – ответствовал Акинфий. – Ты посмотри только, какие уродились огурчики! Будет, что убирать на Евдокию-огуречницу.
Мария приблизилась к Акинфию.
– Я только что с болота… – тихо сказала она и заговорщически посмотрела на священника.
Акинфий встрепенулся.
– Как там раб Божий Алексей? – настороженно спросил он, почуяв неладное.
– Пропал… – коротко ответила женщина.
Акинфий осенил себя двуперстием.
– Очнулся, стало быть… Это через столько лет! Точно говорится: пути Господни неисповедимы! Помню его молодым, красивым, статным офицером… Сколько же мне тогда было?.. Лет шестнадцать, не боле!
– Что делать, отец Акинфий? – волновалась Мария.
Тот пожал сухонькими плечами.
– Да ничего, матушка. Ничего… То, что он очнулся, – промысел Божий. Если хотите – чудо! Знать, Господь возложил на него свой перст, пробудил и отправил в мир людской.
– Да как же он там уцелеет? – волновалась Мария. – И как из леса выйдет?
Акинфий улыбнулся.
– Коли Алексей по багле прошёл, не оступился в болото (а я в этом не сомневаюсь), то и из леса выйдет. Господь его не оставит. Чудо, что он после стольких лет смог очнуться и своими ногами уйти. Ты только верь, матушка…
– Я верю… Но боюсь за него… – Мария смахнула тыльной стороной руки слезинку со щеки.
– А ты молись, матушка. И я за него помолюсь. Не всегда нам дано постичь замысел Господа. Знать, дело у Алексея в миру осталось незаконченное. Вот уладит человек все свои дела, и приберёт его Господь. У каждого из нас своя дорога к Всевышнему.
Телега Григория приблизилась к селу. Рыжуха, почуяв близость дома, пару раз всхрапнула и, снова понурив голову, поплелась уже по сельской дороге.
– Почти добрались… – констатировал Григорий. – Ещё немного осталось…
Телега, поскрипывая, приближалась к центру села – церкви Святого Спаса. Старовер, словно пробудившись ото сна, всем телом подался вперёд, а затем промычал что-то невнятное, указывая длинными перстами правой руки на церковь.
– Церковь Святого Спаса… Самая красивая в области… Во времена Сталина с неё все купола снесли и кресты. Теперь вот восстанавливают… Говорят, будет возведён храм Преподобномученицы княгини Елизаветы, вон уже и фундамент закладывают. А часовню Параскевы Пятницы уже освятили… Так что, ежели хочешь, – иди помолись…
Старовер молчал, по его щекам струились слёзы и бесследно пропадали в длинной бороде. Григорий оглянулся и пристальным взором смерил незнакомца.
– Что, давно в Венгерово не был? Перемен много… Говорят, скоро жизнь наладится и заживём мы в развитом капитализме. Да так твою через так! Только я во все эти сказки не верю. Нам давно ещё обещали, что будем жить при коммунизме, а деньги станут за ненадобностью. Каждому, мол, по потребностям, а от каждого – по способностям! А теперь развалили всё подчистую, разворовали! Три кожевенных завода на селе были… И что? Где они теперь? Стоят, не работают… Неужто обувка никому не нужна? А церковь восстанавливают… Пусть я не верую, но дело хорошее… Эх, за что отцы наши воевали и деды? За то, чтобы народное добро растащили?! Деда моего Михаила Венгерова колчаковцы расстреляли, а до этого пытали нещадно… Памятник ему стоит в центре города… Не удивлюсь, если в одно прекрасное время снесут: скажут, пережиток прошлого…
Григорий что-то говорил о своём, о наболевшем. Старовер же долго смотрел на церковь, провожая её взором, из его глаз струились слёзы.
Так за монологом Григорий подкатил к дому, соскочил с телеги, отворил выкрашенные коричневой краской ворота. Рыжуха, умная животина, сама зашла во двор и остановилась. Из будки выскочил пёс Гошка, приветливо тявкнул, пробежался вокруг телеги. Григорий затворил ворота и начал распрягать лошадь, затем отвёл в стойло и наполнил бадейку чистой водой. Рыжуха тотчас припала к ней губами.
Старовер сидел на телеге посреди двора. Подле него крутился Гошка, с интересом поглядывая на гостя.