Ольга Иванова
Гаухаршад
Глава 11
Кони летели по улицам Гёзлева, и в глазах всадников мелькали дома и дворы с глухими каменными стенами. Дома, по большей части из саманного кирпича, имели деревянную надстройку, нависающую над первым этажом. Из-за этой особенности строений улочки сужались, и в иных местах небо проглядывало лишь тонкой полоской меж зазубренных краёв черепичных крыш. Узкие улочки кварталов часто вели в тупик, и всадники, незнакомые с городом, давно бы встретились с непреодолимой преградой. Но седоки, спешившие в этот вечерний час по улицам города, хорошо знали Гёзлев. Они вскоре миновали городские ворота и оставили позади мощные крепостные стены. Пыль завилась клубами под копытами скакунов, а мужчины лишь прибавляли скорость, нахлёстывая коней по взмокшим бокам. Остановились они, когда ночь опустилась на землю, и на небе всплыл серп молодого месяца.
Хыяли спрыгнул на твёрдую почву, без сил уткнулся в мокрую гриву коня. Скакун тяжело дышал, его опавшие бока и тонкие сильные ноги пробирала дрожь.
– Надо напоить коней, – глухо бросил юзбаши, в котором пробудилась кровь кочевника, прежде всего заботящегося о лошадях.
По дороге, ведущей из Гёзлева в южные вилайеты Крыма, встречалось достаточно колодцев, облегчавших жизнь путников. Около одного из них и остановился Хыяли со своим племянником. Здесь можно было напоить коней и самим окунуть деревянные чаши в прохладную, живительную влагу. Они утолили жажду, напоили скакунов, расседлали их, обтёрли досуха мокрые бока. Нехитрые заботы о конях отвлекли обоих от мрачных мыслей. Юзбаши не решился ночевать у колодца, они отправились в сторону степного холма, ведя скакунов под уздцы.
– Что случилось, дядя? – отважился наконец спросить Геворг.
– Мы не можем возвратиться в Гёзлев, – нехотя отвечал Хыяли. – В дороге надо быть очень осторожными. Я уверен, за нами вышлют погоню, а может, уже и послали.
Он отмахнулся, избегая дальнейших расспросов, и помрачнел ещё больше. Геворг больше не осмелился продолжать разговор. А изворотливый ум кочевника искал выход из смертельной опасности, которая нависла над ним. Эмир Дин-Шаих никогда не простит ему посягательства на любимую наложницу. От его гнева не найти спасения ни у братьев, ни у их могущественных покровителей – великого аги Крыма Хусаина-мурзы и самой валиде Нурсолтан. Рано или поздно по решению суда Шариата он окажется в руках мансурского бея, а господин никогда не поверит Хыяли, даже если он будет клясться на Коране, рассказывая о кознях Нилюфер.
Сотник скрипнул зубами: «Змея! Как ловко она оплела меня, как ужалила, отравила своим ядом!» Хыяли корил себя за слабость и за то, что по его вине пропадёт этот юноша, сын Турыиша, которого он успел полюбить.
За холмом мужчина остановился, зорко вгляделся в темноту, туда, где оставался колодезный навес. Ночью звуки разносятся далеко и различимы малейшие шорохи, если преследователи проскачут по дороге, Хыяли их услышит, а пока следовало отдохнуть и дать передых коням. «И ещё, – успел подумать юзбаши, проваливаясь в сон, – в первом же селении надо купить или украсть лошадей. Нам нужны заводные скакуны, без них не оторваться от преследования…»
Хыяли проснулся спустя три часа, словно кто-то толкнул под руку. Он замер, прислушиваясь к тишине предрассветных сумерек. В степи было тихо, только слышалось, как стреноженные кони с хрустом жевали траву. Успокоенный Хыяли взглянул в небо, огромные звёзды, висевшие над головой, меркли, теряли свою яркость. Ещё немного, и между небом и краем степи появится розовая полоса, медленно разольётся по горизонту, захватит половину небосклона. Хыяли привстал, взглянул на спящего рядом Геворга. Тот раскинулся на траве, как ребёнок, спал крепко, такого можно взять сонным, ничего и не почувствует. Не кочевник, совсем не кочевник сын Турыиша, да и до сильного воина ему ещё далеко. Сотник потянулся, разминая затёкшее тело, поднялся одним пружинистым, неслышным движением. Он пригнулся, прислушался ещё раз: вокруг по-прежнему было спокойно. Обойдя холм, за которым они устроились на ночлег, мангыт взглянул в сторону колодца. Уже хорошо проглядываемая серая дорога была пустынна. Хыяли удовлетворённо кивнул, вернулся назад и разбудил юношу.
Коней повели к колодцу, напоили их перед дальней дорогой. Юзбаши наскоро сотворил утреннюю молитву, что не осуждалось правилами Шариата для человека, находящегося в пути. Солнце ещё только показало свой розово-красный бочок над степью, а они, оседлав скакунов, уже отправились в дорогу.
Вскоре показалось первое селение, но беглецы объехали его стороной, опасались, что преследователи, промчавшись здесь ночью, могли заночевать в этом ауле. На равнине за селением щипали скудную траву овцы, чуть поодаль пасся лошадиный косяк. Жеребцы под седоками заволновались, почуяли близость кобылиц. Хыяли нащупал за поясом кошель, в нём хранилось несколько монет, какие были при нём в злополучный час побега из Гёзлева. Все сбережения остались в доме на окраине города, куда он уже никогда не вернётся. Мангыт решил, что тратиться нужно экономно, когда ещё они доберутся до того места, куда без устали мчатся второй день. Да и где это место? Ехать ли в Солхат или сразу бежать в степи, где теперь кочует родное племя? Где укрыться от гнева эмира из рода Мансуров, сможет ли он замести следы и переждать в укромном уголке, пока утихнет разворошенное осиное гнездо?
Табунщик, завидев чужаков, приподнялся на стременах, беспокойно затеребил кнутовище плети.
– Эй, старик! – Хыяли подъехал ближе. – Продай нам пару коней.
Табунщик почесал затылок, сдвинул на лоб войлочную шапку:
– Не могу, господин, косяк принадлежит моему хозяину Тук-баю. Дом его на главной улице. – Старик указал кнутовищем в сторону аула.
– Мы спешим, уважаемый, – теряя терпение, угрожающе процедил юзбаши.
– Ничем не могу помочь, господин, – растерянно развёл руками табунщик. – Тук-бай снимет мне голову, если продам коней без его ведома.
Кочевник ощерился, быстрым взглядом окинул косяк. В нём по большей части были кобылицы, но среди молодых жеребцов он приметил аргамака. Статный красавец с длинной стройной шеей и шелковистым блеском короткой шерсти был необыкновенно хорош. Под кожей его перекатывались плотные мышцы, а стройные, тонкие, как у изюбра, ноги грациозно переступали по траве. Хыяли и спрашивать не стал у старика, метким глазом степняка, всю жизнь имевшего дело с лошадьми, оценил: этот жеребец стоил дорого, за такого одного можно отдать косяк. Подобравшись в седле, юзбаши не сводил глаз с аргамака:
– Продай этого!
– Что вы, господин! – Табунщик замахал руками. – Это же любимый скакун моего хозяина. Так уж и быть отдам свою лошадку, она неказиста с виду, но выносливей любого аргамака.
Старик, ухватив за поводья, подвёл низенькую коренастую лошадь с косматой гривой.
– И ещё одну дам из косяка, такую же, как моя Пегая. – Табунщик умоляюще заглядывал в глаза сурового всадника. На юношу, который был рядом, не обращал внимания. По всему было видно, кто здесь старший и от кого исходила опасность.
Хыяли с трудом отвёл взгляд от аргамака. Старик прав, такого красавца жаль загнать, уходя от погони. А эти коренастые степные лошадки как раз то, что им нужно с Геворгом.
– Хорошо, пусть будет по-твоему. – Хыяли бросил табунщику монеты. – И поспеши, оседлай вторую лошадь.
Через несколько минут непрошеные гости помчались своей дорогой, а старик упал на колени, предавшись молитве.
«Завтра же попрошу дать мне в помощь кого-нибудь помоложе, – подумал он в сердцах. – Где это видано оставлять такого красавца без присмотра, мало ли лихих башибузуков бродит в округе».
Но не прошло и часа, как на дороге в облаках пыли появились новые всадники. Их разгорячённые кони хрипели, ворочали головами в натянутых поводьях.
– Эй, старик! – крикнул важный господин в богатом кафтане, перетянутом серебряным поясом. – Кто-нибудь проезжал здесь сегодня утром?
– Да, уважаемый, – с поклоном отвечал табунщик, – ещё на рассвете проехали двое.
Аргамак, резвясь около молодой кобылицы, призывно заржал и обратил на себя взгляд одного из воинов. Он наклонился к уху военачальника:
– Взгляните, Дауд-оглан, какой жеребец!
– Красавец! – отозвался посланник мансурского эмира. – Такому аргамаку следует услаждать взор нашего господина. Возьмите его с собой. Если погоня будет неудачной, этот скакун поможет погасить гнев эмира!
Оглан даже не обернулся на отчаянные крики старика, который пытался отбиться от конокрадов. Вскоре и этот отряд умчался прочь, а табунщик, глотая скупые старческие слёзы, уткнулся головой в землю. «Эх! Погибла моя головушка! Куда теперь идти, разве смогу я явиться на глаза баю? Нет больше в табуне порученного моим заботам красавца-аргамака».
Хыяли с Геворгом от погони уходили легко. Степные кони не подвели, резвые и выносливые они, казалось, не знали усталости. Рядом мчались заводные лошади, всадники почти не останавливались в дороге, перескакивали на них и мчались дальше. Дорогу держали к Солхату. Там Хыяли хотел оставить Геворга, а сам задумал скрыться в степи, изъезженной вдоль и поперёк. Пусть попробуют отыскать его там, ведь на бескрайних просторах – он как маленькая рыбка в море или как птица в небе.
В Солхат въехали на рассвете, как только открыли городские ворота для торговцев, которые привезли свои товары на базар. Они скользнули меж длинной вереницы земледельцев, везущих на городское торжище щедрые дары крымской земли, и заторопились по улочкам города. Дом Турыиша оказался пуст. Хыяли повертелся на коне в тесном дворике, озадаченно почесал затылок и заметил голову любопытного соседа, который выглядывал через осыпавшуюся ограду.
– Не видели ли вы моего брата, уважаемый?
Мужчина с готовностью закивал головой, довольный, что он может сообщить новость.
– Турыиш-ага ещё вчера отправился в дальнюю дорогу. Наша госпожа валиде, пусть дарует ей Аллах тысячу лет жизни, поручила ему сопровождать в Казань свою дочь, высокородную ханбику.
Словоохотливый сосед и дальше был готов рассыпаться в любезных речах, но Хыяли его уже не слышал. Гикнул дико:
– Хей-я!
Хлестнул коня по бокам и помчался по улицам назад, к городским воротам. Геворг едва поспевал за своим дядей. Он страшно устал, с непривычки болело всё тело, но Хыяли не давал племяннику ни малейшей передышки, и юноша терпел все невзгоды пути, боясь быть осмеянным острым на язык юзбаши.
Глава 12
Караван юной ханбики снарядили в путь за два дня. С такой поспешностью из Крыма не уезжала ни одна царственная особа, если только отъезд не был связан с бегством из страны. Но как только из далёкой Казани прибыло сообщение об изгнании хана Мамука и воцарении на троне ханства младшего сына валиде – Абдул-Латыфа, ханбика Гаухаршад приказала собираться в путь. Никакие уговоры матери, вдруг почувствовавшей, что она навсегда теряет отдалившуюся от неё дочь, не помогли, и даже слёзы её не вызвали отклика в сердце ханбики. Гаухаршад спешила покинуть Крым, словно эта благословенная земля пропиталась смрадом, а почву её усеивали острые шипы. Отряд телохранителей под начальством Турыиша должен был сопровождать ханскую дочь в дальней и трудной дороге и остаться с ней в казанских землях.
Спешные сборы не дали возможности юзбаши послать гонца за своим сыном, и отъезд этот был сопряжён с двойной печалью. В Крыму, который стал для кочевника второй родиной, оставались его братья, а теперь и сын, так долго скрываемый от всего света за каменными стенами армянского монастыря. Но сильней всего была иная печаль и тревога, гнездившаяся в его сердце. Беспокоила юная госпожа Гаухаршад и необычные отношения, завязавшиеся между ними.
Характер ханбики, увы, ничем не напоминал юных созданий, которые обитали на женской половине дворца повелителя. Девушка была своевольна, с нравом переменчивым, как безбрежное море: сегодня спокойная и ласковая; завтра – бушующая и сметающая всё на своём пути. Не раз, как только Турыиш вступил на путь исполнения своих обязанностей, он чувствовал на себя изучающий, совсем не девичий взгляд Гаухаршад. Турыиш умел держать себя в руках и даже в пылу самой жаркой, отчаянной битвы не терял головы. Но загадочное создание, закутанное в шёлк чадры и предназначенное судьбой стать его госпожой, ставило юзбаши в тупик. Он бы предпочёл, чтобы девушка была тиха, скромна и послушна, чтобы Гаухаршад легко подчинялась наставлениям своей матери и нянек. Ему оставалось бы только охранять её настолько, насколько это предназначалось Аллахом и всевидящей судьбой. Но она вела себя как капризный, непредсказуемый ветер, вдруг рождающийся посреди тихого солнечного дня, как дождь, нежданно-негаданно брызгавший на сухую пыль дороги и путников, застигнутых врасплох ненастьем.
Невозможно было представить, чтобы слуга завязал какие-либо отношения, кроме сугубо официальных, с одной из дочерей хана Менгли-Гирея. Девушки из ханского семейства, воспитанные в строгости и высокородной гордости, не снизошли бы даже до обычного разговора со своей охраной. Гаухаршад смела все его представления о ханских дочерях.
Всё началось с тёплого, ласкового дня, за месяц до отъезда ханбики в Казанское ханство. Гаухаршад пожелала отправиться на прогулку за город. На крымскую землю уже пришла ранняя весна, и предгорья покрылись цветущими кустарниками и деревьями. Землю усыпали первые цветы, смело пустившие свои стрелы среди зелёных островков едва пробившейся травы. Ханбика, как только выбралась из возка, сразу отправилась собирать цветы. Но внимательный взор начальника охраны углядел, что красоты природы мало трогали юную госпожу. Её поездка была задумана с одной целью: ханбике хотелось побыть вдали от дворца. Всю зиму Гаухаршад упрашивала мать отпустить её в имение, где ханбика провела своё детство, но валиде боялась расстаться с дочерью и на день.
Турыишу был понятен страх уважаемой госпожи Нурсолтан. До него дошли отголоски недавней истории, когда дочь хана Ибрагима нашли в беседке сада в бессознательном состоянии. Кто говорил о неудавшемся похищении, а кто о любовном свидании. Слухи, по большей части превратные и грязные, сгущались вокруг Гаухаршад, но она сама относилась к ним со спокойным презрением. Любая другая девушка её возраста побоялась бы показаться на люди, прятала бы свой позор в укромных покоях, опасаясь хоть чем-то напомнить этому миру о себе. Гаухаршад же разгуливала по ханскому саду, являлась со своей свитой на базар, презрев затворничество, предсказываемое ей гаремными женщинами. Тёмную, загадочную историю при личном вмешательстве хана Менгли замяли, но почтенные матери взрослых сыновей, некогда мечтавшие породниться с дочерью могущественной валиде, резко изменили своё решение. Гаухаршад пошёл семнадцатый год, но никто не сватался к девушке, ведь помимо слухов о скандале, она славилась строптивым нравом. Пожалуй, только это обстоятельство убедило Нурсолтан отправить дочь в Казанское ханство, где брат Гаухаршад мог подобрать ей удачную партию для замужества.
Юзбаши Турыиш, задумавшись о судьбе дочери валиде, не отводил внимательного взора от своей подопечной. Ханбика пожелала прогуливаться по поляне одна, и няньки с прислужницами подчинились госпоже, остались у кибитки. Кто расстилал привезённый ковёр и выкладывал на него нарядные атласные подушечки на тот случай, если ханбика притомится и пожелает отдохнуть. Кто-то раскладывал содержимое корзин со снедью, расставлял кувшины с прохладными напитками. Гаухаршад, в отличие от своей матери, не любила кумыса, для неё на ханской кухне готовили обожаемые ею гранатовые шербеты.
Прислужницами распоряжалась старшая нянька Жиханара. Эта грузная, мрачная и подозрительная женщина ни у кого в свите ханбики не вызывала симпатий. А молодым служанкам она внушала страх своими непомерными требованиями и жёсткими наказаниями. Лишь госпожа Гаухаршад пользовалась любовью и уважением старшей няньки. При виде высокопоставленной воспитанницы у Жиханары расплывалось в улыбке круглое лицо, и узкие глаза превращались в две тёмные щёлки. А вот сама ханбика не жаловала никого: ни болтливых, как сороки, служанок; ни верную няньку, бывшую при ней с самого рождения. Она и к новому начальнику охраны относилась с холодным равнодушием, но Турыиш порой ловил её взгляды, когда она с напряжением вглядывалась в миндалевидные глаза юзбаши и замирала от какой-то мысли. Он понимал в эти мгновения, что равнодушие госпожи деланное, а за холодностью ханбики прячется скрытый интерес.
Гаухаршад отходила всё дальше и дальше. Её ярко расшитая чадра мелькала за цветущими кустами, которые поднимались от подножья к вершинам гор. Телохранители оцепили окрестности, но Турыиш обеспокоился, привстав на стременах, проследил глазами направление, по какому двигалась госпожа. Местность здесь была глухая, вдруг ненароком выскочит какой зверь или лихой человек притаится в зарослях. Решив, что лучше он выслушает выговор от юной ханбики, чем подвергнет доверенную его заботам девушку опасности, юзбаши направил коня по зацветавшему лугу. У кромки лужайки, там, где начинались заросли миндаля, Турыиш потерял её из виду. Казалось, только что головка девушки мелькала у высоких кустов орешника, а вот и нет её уже. Оторопев, он позвал негромко:
– Госпожа ханбика, где вы?
В зарослях на его вопрос насмешливо проверещала птаха, вспорхнула, наделав переполоха средь тонких ветвей, и метнулась в синь неба. Турыиш пришпорил коня, крикнул уже с тревогой в голосе:
– Госпожа!
А после уж, когда конь помчал его в гору, расслышал девичий смех. Он резко завернул скакуна, заплясавшего на месте. Конь с досадой закусил удила, словно удивлялся неразумности хозяина, посылавшего столь противоречивые приказы. А Турыиш, наконец, увидел госпожу: Гаухаршад устроилась на большом замшелом камне, выступавшем из почвы под кустами орешника. Она сидела, откинув сетку чадры и прикрыв лицо букетом едва распустившихся цветов. Поверх красных и белых бутонов с дерзкой насмешкой глядели её тёмно-карие глаза:
– Что же вы замолчали, уважаемый юзбаши, или внезапно лишились голоса, а может, я превратилась в малую птаху, какую вы ловили в тех кустах?
Она рассмеялась ещё громче, но стоило Турыишу спуститься на землю, как ханбика замолчала. Мужчина привязал коня к тонким, но прочным кустам орешника и повернулся к Гаухаршад. Девушка уже опустила сетку чадры на лицо и сидела тихо, смиренно перебирая лепестки весенних цветов, раскиданных на её коленях. Казалось, это не она вовсе так дерзко разговаривала со своим стражем мгновение назад, не она смеялась, бросая кокетливые взоры на мужчину.
– Госпожа, вам следует вернуться на поляну, – твёрдо произнёс Турыиш.
– Заче-ем? – она протянула слово с ленцой, повернула голову набок, как капризный ребёнок.
– Весной в горах бывает опасно, госпожа.
– Что же здесь опасного? Взгляните, какое синее небо, а как поют птицы, как цветут деревья. Здесь рай, мой алпаут. О, как освежает этот мир моё сердце, душа пьяна от вольного ветра.
Девушка говорила о красотах природы совсем не восторженным голосом, и не слышалось в её речах восхищения. Она словно иронизировала, повторяла слова юных дев, какие обычно сыпались с прелестных уст при виде цветущих полян и долин. А юзбаши за её иронией послышались и горечь, и безысходность. И он заговорил, отвечая не её словам, а тому состоянию души, в каком пребывала юная ханбика:
– Цветение самого прекрасного цветка порой одурманивает, а лучший из цветов, роскошный мак, лишает человека разума. Вам только кажется, госпожа, что здесь вы в раю, но это обман, даруемый нашей душе посредством наших глаз.
– Обман? – Гаухаршад вдруг поднялась с камня, так что цветы посыпались с её узорчатого подола на землю. – Обман! Какая правда слышится в ваших речах, юзбаши. Вся эта красота вокруг, это сияние дня – всё обман! И я живу в обмане, в мерзкой лжи, опутавшей меня, как паутина гадкого паука. Мне лгут все: мои слуги, моё зеркало и даже моя мать!
Она во внезапном порыве вдруг откинула чадру прочь. Турыиш невольно отступил назад, попытался спрятать свои глаза, но они, едва ли не впервые неподвластные его воле, устремились к страдающему лику девушки.
– И вы тоже считаете, что дочь божественной Нурсолтан должна быть наделена необыкновенной красотой?! – с болью в голосе выкрикнула она. – Так вот этот обман, о котором вы говорили, вот как Всевышний наказал меня, дав мне лицо плебейки!
Мужчина не смог скрыть своего недоумения:
– Кто внушил вам эти мысли, госпожа? Ваша красота не ослепляет, подобно драгоценному камню, не вводит в безумие, но вам дана красота, как всякой иной женщине. Взгляните на свои глаза, губы. – Турыиш вдруг смутился и отвернул загоревшийся взор. Но этого мгновения было достаточно, Гаухаршад уже увидела эту искру, блеснувшую в глазах мужчины, и потянулась к нему, как жаждущий путник тянется к прохладному источнику:
– Так в твоих глазах я красива? О, не отводи же своего взгляда, скажи мне, я красива?!
Её пальцы требовательно коснулись рукава мужчины, вынуждая его вновь взглянуть на неё, и от этого прикосновения тело Турыиша пронзил нервный озноб. Он с трудом сдерживал дрожь возбуждения, а его глаза скользили по юному овалу лица, по девичьему стану, который казался стройнее веток речной ивы.
– Вы очень красивы, госпожа моя, – едва вымолвил он.
Она отпрянула от него, схватила чадру, лежавшую на траве, и бросилась бежать к поляне. Гаухаршад убегала, а её счастливый смех звенел, пройдя сквозь ветви деревьев, он возносился к сияющему светилу.
«Как я позволил себе забыться? – с ужасом подумал Турыиш. Он с трудом пытался успокоить бешеный стук сердца. – Как я посмел своими мыслями и постыдным желанием коснуться этой девушки? О Всемогущий Аллах, за какие проступки послал ты столь тяжкое испытание?!»
