Ольга Игоревна Арзамасцева
Слёзы ветра
Ричард любил говорить, что ему плевать, жив он там или мёртв. Главное, что девушки всё также прекрасны, а соловьи всё также громко поют весной, а единственное, о чём он, Ричард, сожалеет, так это о том, что вкус дорогих игристых вин ему недоступен. Впрочем, в этом месте Рич всегда поправлялся: «не считая той первой ошибки».
Что ж, Дормедонт Александрович вполне мог поверить другу, но понять он его не мог никогда, даже когда они оба были детьми.
Он часто задумывался о том, стали бы они с Ричем друзьями, если бы в округе были другие дети. Крестьянские ребятишки не в счёт – они, как и их родители, для помещиков были существами совсем уж другого мира.
Родители Доры и Рича тоже принадлежали к разным мирам. Отец Дормедонта Александровича был графом, придворным и преуспевающим промышленником, покровителем наук и искусств. Свою загородную резиденцию он хоть и построил далеко от столицы (на земле предков), но уж строил её по последнему слову техники – с электричеством, водопроводом, газовыми печами на кухне, даже железную дорогу подвёл, чтобы гостям из Санкт-Петербурга было удобнее добираться. Сам дом и хозяйственные постройки были стилизованы на манер готического замка с бесконечными башенками, шпилями и витражами, спроектированными лучшими художниками и архитекторами того времени. Был и театр, где выступала как специальная собранная для него труппа, так и многие труппы, приезжавшие с гастролями в уездный город. Усадьбу окружал ботанический сад редчайших растений со всего мира.
Совсем другим был отец Ричарда. Мелкий уездный помещик, он проводил всё время в питие и охоте. Пределом честолюбивых мечтаний его было подстрелить уссурийского тигра, которого отец Доры держал в ботаническом саду. А вся помещичья усадьба уступала графской конюшне как размерами, так и монументальностью.
Но всё же было у Доры и Рича и кое-что общее, например, скучные гувернёры, от которых они оба так любили убегать. Кроме того, они оба любили лошадей и диких зверей. В совсем юном возрасте им доставляло неимоверное удовольствие мешать взрослым охотиться, спугивая дичь. Но Рич делал это скорее из озорства, а он… Даже когда он попал на войну, самой страшной вещью на свете для него так и остался застывший остекленевший взгляд, неважно, животного или человека. Существо, в котором ещё какой-то час назад кипела жизнь, пульсировала кровь, билось сердце, внезапно замирает и больше уже ничего не может сделать – превращается в предмет. Любую боль можно перетерпеть, любое страдание перенести, но это… Этот взгляд означает, что всё кончено. И именно такие застывшие глаза теперь всегда смотрели на него из зеркала.
Впрочем была ещё одна вещь, которую с самого детства не переносил Дормедонт Александрович, – это кровь. В детстве графский сын даже пару раз падал в обморок от одного её вида. Ричард долго потом над ним смеялся. Необходимость скрывать собственную чувствительность ещё при жизни приучила его носить маску безмолвного превосходства, теперь по этой причине он предпочитал проводить почти всё время в неком полусне–полутрансе, наполненном кошмарами прошлого и будущего. Это было во всех отношениях скверное состояние, за исключением одного – не надо было пить кровь. Дормедонт Александрович верил, что холодный ум может преодолеть любое наваждение, но преодоление отвращения к смерти и крови давалось ему неимоверным трудом. Вполне возможно, что именно это отвращение позволило ему продержаться так долго. Отвращение и чувство вины.
От раздумий Дормедонта Александровича отвлекло резкое болезненное чувство. На мгновенье в его мысли вторглось видение девушки, окруженной толпой нежити. Он громко чертыхнулся. Плита с одного из саркофагов сдвинулась, и Дормедонт Александрович восстал из тлена.
– Что ты собираешься делать, Дора? – обеспокоенно спросил Ричард. – Ты же не собираешься, в самом деле, идти за ней?! Там же солнце!
– Нет! – закричал старик, который как раз перед этим с невинным видом вытирал пыль с крышки саркофага, повалился на пол и вцепился в ногу хозяина.
Дормедонт Александрович схватил дворецкого за шкирку, отшвырнул с такой легкостью, будто это был щенок и рявкнул:
– Оставь меня! – и кинулся вверх по лестнице.
***
Ксюша сжала в кулаке бабушкин крестик.
– Господи, спаси и помилуй меня грешную! – воскликнула она, успев краем глаза заметить, что на неё наступает со всех сторон никак не меньше двух десятков чудовищ.
Почти тут же она услышала над головой хлопанье гигантских крыльев. И ещё до того, как Ксюша успела поднять голову, прямо перед ней лицом к ходячим трупам приземлился на корточки обладатель крыльев.
– Мать… Божья! – проворчал он знакомым голосом. – Совсем координацию потерял – без практики-то, – повернул голову и подмигнул Ксюше.
– М-ман? – она узнала парня, что давеча вернул ей крестик.
– Угу, – Ман пару раз хлопнул необъятными крыльями (перья в них были белыми, с кремовыми подпалинами, как то перо, что девушки нашли на улице) и оценивающе окинул дворик монастыря орлиным взором. Монахи немного отступили. – Крестик у тебя хороший, но на такую толпу маловат.
– Откуда ты взялся?
– Разве не понятно – с неба упал. Скоро совсем летать разучусь. Я тут поблизости был, подозревал, что рано или поздно понадоблюсь.
– В прошлый раз у тебя крыльев не было.
– Я их прятал. Я ещё огненный меч прячу, на всякий случай. Хочешь посмотреть?
– Д-давай.
Ман взмахнул рукой и выхватил из воздуха меч, у которого вместо лезвия полыхал столб пламени.
– К-как у архангела Михаила, – пробормотала Ксюша.
– У него лучше, – возразил Ман, – но для наших нужд и этого хватит.
Он взмахнул мечом, и монастырь охватило пламя. Когда оно опало, весь двор был устлан ровным слоем пепла, и мёртвых монахов не было.
Ман взглянул на наручные часы:
– Через сорок две с половиной минуты они вернутся в двойном размере и не одни. Побежали! – он протянул Ксюше свободную руку.
– Куда?
– За чашей. Ты ведь за ней пришла?
И они побежали. Многочисленные дворики, переходы и балюстрады, которые они пробегали, смешивались перед глазами. Ксюша запыхалась, совершенно не понимала, куда бежит, и ей казалось, что это никогда не кончится, когда они наконец оказались в маленькой часовне с витражным потолком, где на алтаре стоял серебряный потир, охваченный белым огнем.
– Вот, – Ман ободряюще похлопал Ксюшу по плечу, – бери его.
– Почему я?
– Ну… он ведь тебе нужен, разве нет?
– Нет, моей подруге, то есть мне сказали, что он ей нужен, но я не знаю точно…
– Бери, если у тебя чистое сердце и благородные намеренья, если нет, то лучше оставим это.
– Я не знаю.
Он улыбнулся мягко и обнадеживающе и весь словно светился, а может быть, и светился на самом деле…
Ксюша подошла к алтарю. Её пальцы прошли сквозь пламя и сомкнулись на ручке чаши.
Ман опять взглянул на часы.
– Осталось полминуты – уходить будем через потолок, – и запел. То есть взял глубокую чистую ноту и вёл некоторое время. Витраж на потолке задрожал и рассыпался. – Отлично, теперь хватай меня за шею.
Где-то не так далеко раздался душераздирающий вой.
– Быстрее!
Ксюша взобралась Ману на спину, он пару раз нервно хлопнул крыльями и взмыл в небо. Монастырь окутало облако тьмы, где то и дело выскакивали то хвост, то рога, то вспыхивали кроваво красные глаза.
– Ничего, оттуда ему не выбраться, – сказал Ман.
– З-знаешь, у меня есть вопросы, – прошептала Ксюша, оглядываясь через плечо на бушующего в монастыре демона.
– Думаю, у тебя их много, – усмехнулся Ман. – Неприятно действовать вслепую, да? Но времени у нас мало. Сначала мы снимем с твоей подруги черные чары, потом надо будет привести в порядок её тело, а потом…
– А потом?
– Потом мы как следует всё обсудим.
Ман забил крыльями и начал снижаться.
– Что случилось? До усадьбы ведь ещё далеко?
– Я вижу в лесу знакомого. Осторожно – посадка будет жесткой.
В паре метров от земли Ман совершенно потерял равновесие, и они свалились в кусты орешника. Когда они наконец выбрались оттуда, Ман указал на ссохшиеся останки, лежавшие в паре метров он них.
– Вот, – сказал он.
Ксюша отметила про себя, что не слишком шокирована – в конце концов, в отличие от монахов, они не двигались.
– Привет, Дора, – обратился Ман к телу. – Надо отдать тебе должное, ты забрался довольно далеко по такому-то солнцу.
И тут к ужасу Ксюши тело заговорило, с трудом открывая рот и едва ворочая почерневшим языком:
– Приветствую, Эммануил. Если бы на этом проклятом небе было хотя бы с десяток облачков, я бы смог осуществить задуманное.
Ксюшу передёрнуло. Она вцепилась в рукав штормовки Мана и зажмурилась.
– Эммануил, – продолжало тело, – если ещё не поздно, там в монастыре…
– Да я знаю, Дора, – не дал договорить Ман. – Я забрал её оттуда вместе с потиром.
В его голосе прозвучала какая-то поистине неземная печаль. Казалось, каждый звук трогает определенную струну в душе, заставляя её дрожать и петь с невыразимой грустью.
Ксюша перестала жмуриться и посмотрела на Мана. Он смотрел на говорящие останки, и вся его фигура словно истончилась и стала прозрачной, пронизываемая золотыми лучами света. А его лицо, нет лик… Ксюша, изучавшая в МАРХИ историю искусств, видела множество изображений скорбящих ангелов, но ни одно из них не было так прекрасно и так печально…
Девушка почувствовала, как эта красота и эта печаль передаются ей, вселяя неведомое раньше мужество.
Ман поймал её взгляд и тут же весь как-то собрался и приобрёл вполне телесный и определённый облик. В этот момент Ксюшу внезапно пронзило осознание. Её взгляд скользнул по телу и остановился на руке в лайковой перчатке.
– Д-дормедонт Ал-лександрович? – спросила она дрожащим голосом.
Тело, которое и в самом деле принадлежало Дормедонту Александровичу, с трудом открыло заплывшие глаза и покосилось на Ксюшу.
– В-вчера вы выглядели гораздо лучше, – Ксюша с удовольствием отметила, что ей удалось заставить свой голос дрожать не так сильно.
На лице Дормедонта Александровича изобразилась чуть заметная кривая усмешка – чувствовалось, что как слова, так и мимические жесты даются ему с большим трудом.
– Это солнце, – пояснил Ман. – Оно сжигает его.
– Но в монастыре…
– Над монастырем нависла вечная тьма.
– А если сжечь Дормедонта Александровича твоим мечом, разве его душа не станет свободной?
– Моих сил на это не хватит, – мрачно покачал головой Ман. – Мы добьёмся только того, что он будет восстанавливаться дольше и мучительнее обычного.
– Ну тогда, – решительно сказала Ксюша, – надо забрать его отсюда – я имею в виду спрятать от света.
– Я не могу к нему прикасаться – он рассыплется, – вздохнул Ман.
– Не говорите глупостей, – возразил Его Сиятельство. – Берите кубок и идите, спасайте подругу, я полежу здесь до вечера. Не в первый раз…
– И часто ты так загораешь? – ехидно спросил Ман.
– Нет, но…
– Сами не говорите глупостей, – Ксюша села на корточки рядом с телом. – А если кто-нибудь найдёт Вас здесь? Его же инфаркт хватит – это не гуманно. Я отнесу Вас.
– Только осторожнее, – вставил Ман. – У него сейчас суставы очень хрупкие – ещё оторвешь руку ненароком.
***
Ксюша нервно мерила шагами холл больницы. После того, как они напоили Дашу из добытой в монастыре чаши, она стала дышать более отчётливо, и пульс появился, но в сознание она так и не пришла. Дормедонта Александровича по его собственному настоянию они зарыли в подвале известной виллы, где он опять же, по его собственному выражению, собирался «отлежаться пару дней». Ман настоятельно советовал Ксюше «не волноваться за Дору», потому что если б тот и мог лишиться рассудка, то уж точно сделал это ещё лет сто назад. Но инцидент этот произвёл на девушку, пожалуй, даже большее впечатление, чем мёртвые монахи, потому что было совершенно ясно, как к тем следует относиться.
К Ксюше быстрым шагом подошла медсестра:
– Вашей подруге гораздо лучше – слава Богу, кризис миновал. Сейчас она отдыхает.
– Когда я смогу увидеть её?
– Вероятно, уже сегодня вечером.