Ольга Хейфиц
Камера смысла
– Отчего же неловко? Это многое объясняет, – я старалась не выглядеть слишком серьезной. – И все же наверняка у вас был свой интерес.
– Был-был. Во время своей недолгой работы в Алькоре (частная компания, занимающаяся научной деятельностью и услугами криоконсервации) я не мог не столкнуться с культовыми фигурами добровольцев, желающих стать крионавтами. Вы знаете, кто такие крионавты?
– Крионавты – это люди, желающие быть погруженными в анабиоз после физической смерти, чтобы когда-нибудь быть возвращенными к жизни? – я не зря собирала информацию, мне хотелось дать понять Вальтеру, что я в теме.
– В целом да, можно сказать и так. Среди самых неоднозначных поклонников крионики был Тимоти Лири, который завещал криобиологам свою голову после смерти. В 1996 году множество людей могли лицезреть в прямом эфире в интернете, как Лири отрезали голову и поместили ее в специальный холодильник. Впрочем, бытует мнение, что он передумал незадолго до смерти…
– Боже мой! И это видео существует?
– Разумеется. Сейчас скину вам ссылку, – профессор Вальтер полез за телефоном, и через несколько секунд у меня высветилось уведомление Whats App:
http://www.youtube.com/watch?v=7Pl3WaCTHZE2
– Ознакомьтесь позже, если не боитесь. Зрелище специфическое для неподготовленного зрителя.
Профессор не лукавил. Вечером после нашего разговора, я решила посмотреть видео, и зрелище произвело на меня неоднозначное впечатление.
Между тем он продолжил:
– Так вот, пытаясь определить для себя образ идеального клиента крионики, таких как первый крионавт Джеймс Бетфорд, тело которого до сих пор содержится в Алькоре, или Тимоти Лири, я читал их труды, понимая, что пионерами в таких революционных экспериментах всегда становятся люди необычные, бесстрашные, люди широкого мышления. И многие из них имели дело с психологией и психотерапией. С разными ее формами, в том числе с психотерапией, в основе которой лежат опыты с расширением сознания. Мне это стало любопытно, и я решил, что сам хочу понять, в чем суть подобных экспериментов. А суть заключалась в том, чтобы найти ответ на вопрос: как функционирует мозг в момент так называемого расширения сознания? Я всегда полагал, что медитации, молитвы, трансцендентные состояния и оккультные опыты – удел мистиков, и в подобных изысканиях нет места для ученых, – профессор приподнялся и стал расхаживать по кабинету взад-вперед, поскрипывая своими кожаными туфлями по старому дубовому паркету. – С точки зрения доказательной науки невозможно проникнуть в голову к человеку и определить, что именно в этот момент он обрел Бога или стал частью вселенского разума. Однако, как мы с вами помним, это явление повторялось и будет повторяться впредь бесконечное количество раз во всех обществах и поколениях: люди испокон веку твердят, что в какие-то моменты границы, разделяющие их со вселенной, исчезают, они испытывают абсолютное единение со всем миром и высшими силами, любовь ко всему сущему, осознают реальность, находящуюся на другом уровне бытия. Наука по-прежнему не верит в Бога и чудеса, но верит в наблюдаемые и экспериментально доказуемые факты.
– Ну вот, например, Юнг вполне успешно сочетал в своих работах мистицизм и научные изыскания, – заметила я.
– Кстати, да! Хотя моя жена полагала, что психология и психоанализ были нужны Юнгу лишь как прикрытие. Он отлично использовал эту ширму научности, которая позволила ему свободно заниматься эзотерическими опытами и даже шаманизмом, не боясь показаться просто мистиком. Таким образом, люди и официальное консервативное сообщество почти без предубеждения воспринимали его труды.
– Это очень интересно…
– Да, Юнг со своей теорией коллективного бессознательного в принципе заставил многих более серьезно взглянуть на то, что кроется в недрах человеческого мозга и психики. И вот, почти сто лет спустя, в начале XXI века, в этой области наконец наметился прорыв: ученые нашли способ создавать устойчивые трансцендентные состояния сознания в экспериментах при помощи синтезированного вещества псилоцибин. Вы знаете, все добровольцы утверждали, что псилоцибиновый опыт – одно из самых значимых событий в их жизни, такое же незабываемое, как рождение ребенка, и отнюдь не менее формирующее…
* * *
США, Балтимор, апрель 2000
Платон сгорал от любопытства. Еще не понимая, как именно, но он знал наверняка: сегодняшний день изменит его жизнь.
День тем временем не обещал праздничной ясности, солнце не появлялось из-за густых кучевых облаков, что вполне привычно для Мэриленда. Почти грозовое, темно-переливчатое небо влажно дышало, предвещая непогоду.
Вальтер запарковал машину в пестрой череде автомобилей и поспешно направился в сторону кампуса – невыдающемуся с точки зрения архитектуры зданию из стекла и бетона. На фоне современных аскетичных корпусов старое здание офиса университета, сложенное из теплого терракотового камня в классических традициях девятнадцатого столетия, выглядело строгим и прекрасным. Воздух вокруг был до предела насыщен любознательностью, проявленной в наиблагороднейшей форме – изучении и познании. Студенты, профессора, сотрудники медицинского корпуса, посетители сновали тут и там, и это калейдоскопическое непрерывное движение делало почти зримым ощущение интеллектуальной традиции, что была создана и воспроизводилась в этой научной Мекке уже не первое столетие.
Идеально прямые лучи дорожек прорезали ровную плоть университетской территории, образуя сложносочиненную геометрическую форму, похожую на вывернутую наизнанку микросхему. Доктор Вальтер сверился с планом госпиталя и быстрым шагом направился к первой проходной для посетителей, у него еще было несколько минут до встречи с гидом (проводник в кроличьей норе, он его поведет через восточный кампус, как сквозь чрево волшебного города Оз, где творятся дела загадочные и непонятные).
После дневного, хоть и скудного, света в холл он нырнул, словно в брюхо к кашалоту, в неизвестность и полумрак. Вокруг – просторно, стоят банкетки, обтянутые зеленой эко-кожей, на бетонных стенах, там, где они уступают место окнам – большие плакаты, памятки, расписание, зеркала и детские рисунки. Возле кофемашины – очередь, человека в три. Платон подошел к ресепшену и протянул ID. Девушка в очках и неуместном, как ему показалось, свитере с изображением Дональда Дака отсканировала его документы и выдала ярко-оранжевый бейдж.
«Сперва кофе, потом все остальное» – подумал он и круто развернулся, исполненный намерения как можно быстрее заполучить свой американо.
Сначала он увидел не ее, а ее мать. Невысокую женщину с лицом, словно истратившим все краски. Она только вошла в вестибюль и стояла возле зеркала, устало поправляя короткие седые волосы. В зазеркалье, за ее отражением, за ее позой, какой-то покорной, утомленной, ему померещился утонувший в кольцах медных волос неясный профиль, по-детски нежный, но против света, льющегося из окна, было не разглядеть. Он засмотрелся, прищуриваясь и смахивая с глаз влажность, набежавшую словно в ветреный день: ничего.
Женщина в строгом костюме вышла из лифта и направилась к нему.
– Добрый день! Меня зовут Марта, я сотрудник лаборатории и ваш гид, – она протянула ему руку и дружелюбно улыбнулась. – Пройдемте в зал, выступления начнутся через десять минут, кофе и вода там есть, – добавила она. Платон послушно последовал за ней на второй этаж и прямо по коридору до больших дверей с надписью «Зал №7».
Пожилая, короткостриженая женщина поднялась к кафедре. Платон сразу узнал в ней ту, что стояла у зеркала в холле. Она поправила микрофон на лацкане жакета и негромко произнесла: «Привет, меня зовут Анастасия, и все началось с того, что мне диагностировали рак желудка». Она знала, как привлечь внимание. Аудитория замерла, словно оцепенев и растворившись в ее боли, и на протяжении всего ее рассказа слушатели не проронили ни звука, хотя в зале среди ученых других областей присутствовали опытные, видавшие виды онкологи одной из крупнейших больниц страны. Казалось, их трудно чем-то впечатлить.
– Должен заметить, – профессор Вальтер остановился посреди кабинета и перевел глаза куда-то в противоположную стену, словно перед ним был зрительный зал. – Должен заметить, что рассказ Анастасии сильно подействовал на присутствующих. Коротко говоря, это была история женщины, которая была на пороге ремиссии, но разучилась жить. Она согласилась стать добровольцем в эксперименте псилоцибиновой терапии и, пройдя его, обрела новый смысл существования.
Непреклонность болезни пригвоздила эту женщину, эмигрантку из далекого непонятного города Иркутска, к больничной постели и заставила пережить весь немыслимый ад борьбы с раком. Она проходила бесконечные сеансы химиотерапии. Дела были очень плохи. Операции, биопсии, метастазы, иммунодефицит, бактериальные инфекции, мучительная тошнота, раздутое тело, кислородный баллон. Но Анастасии повезло, возможно единственный раз в жизни повезло по-крупному. Она пошла на поправку. Она училась заново жить вне больницы, но если физически это было возможно, то морально она была уничтожена. Есть ли шанс для души человека, что пережил подобные муки, потерял работу, стал обузой для единственной дочери, которая выбивалась из сил, стараясь поддержать мать, есть ли шанс вернуться и не утратить целостности? Грань страданий была пройдена, Анастасия не справлялась с депрессией. Ее дочь Анна тогда вновь искала возможность спасти ее и нашла объявление об исследовании в Балтиморском университете. Анастасия прошла несколько недель психологической подготовки и получила дозу псилоцибина в небольшой комнате с мягкой кушеткой, приглушенным светом и разноцветными картинами на стенах, обитых светлой тканью.
– Я помню ее выступление словно сквозь дымку, но будто это было вчера, – продолжал свой рассказ профессор Вальтер. – Я записывал на диктофон, так что могу вас порадовать, у меня сохранилось кое-что с того памятного дня.
Профессор некоторое время порылся в ноутбуке и включил аудиофайл.
«И тут со мной произошло что-то странное. Это очень сложно, и едва ли вообще возможно сформулировать словами. Облегчение. Или нет. Ощущение, что между тобой и миром пала стена. Но мир этот не снаружи, он внутри тебя. Очень путано, но вдруг я постигла (поняла – не то слово, потому что понимать – это действие интеллектуальное, а думать я в тот момент вовсе не могла), да-да, именно постигла, как будто в меня вложили сразу полноценное знание, что нет разницы между мной и миром. И он не то что не враждебен, он и есть – я. И еще, что он, мир и я, и есть – Бог. В этот момент словно кто-то коснулся моей правой щеки нежным крылом, погладил ласково и осторожно. И я услышала (хотя нет, скорее во мне прозвучало что-то) слова любви. Не слова любви, нет, образ любви. „Я люблю тебя, все хорошо“. И мне стало хорошо. Я ощутила такое облегчение и такое… прощение. Да, пронеслась мысль, быстрая, но уловимая: „я не такая плохая, меня любят, я ни в чем не виновата“. Я попробовала простить себя за все. И тут же – слезы. Они буквально хлынули потоком из моих глаз, сердце словно разрывалось от сладкой боли, слезы изливались так мощно, будто прорвало нарыв, зревший внутри меня долгие годы», – делилась Анастасия. «Это было приятно, и приятность эта была все интенсивнее, все неудержимее, и она обещала, что дальше будет еще что-то, даже более прекрасное, бесконечное…»
На столе в комнате, где проходил эксперимент, традиционно стояли блюдо с виноградом и ваза с розами. Анастасия пробовала виноград и ощущала пленительный вкус солнечного света, росы и почвы, на которой выросла лоза. Она глядела на розу и проникала в суть строения цветка. «В тот момент я обратила свое внимание на розу. И роза откликнулась. Я сама словно была внутри ее стебля. Я двигалась вместе с ее соками, и вокруг все было испещрено сосудами проводящей ткани, волокнами и клетками. Я впитывала солнечный свет не как воду, нет, не как пищу, и не как кислород, свет насыщал меня как причина и смысл моего существования. Он насыщал мою душу и синтезировал деление моих зеленых клеток. Одно было абсолютно связано с другим. Все первобытное ощущение земли вернулось ко мне в одночасье».
Чувство, пришедшее следом, было именно тем, ради чего ученые проводили подобный опыт с пациентами, страдающими смертельными заболеваниями. Анастасия произнесла как раз то, что надеялись услышать люди. Она сказала: «Я вдруг осознала, что смерть – это очень естественный процесс, и он совершенно не может внушать страх. А мир столь прекрасен и полноценен! Все вокруг совсем не то, к чему мы привыкли, и смерть – не более и не менее, чем переход через самого себя… следующий шаг в более совершенную реальность».
* * *
Париж 2019
– Круто сказано! Я тогда пометил в блокноте: ощущения испытуемого не являются разновидностью опиатной эйфории, потому что осознание, приобретенное в течение эксперимента, остается с человеком и после. Человек получает опыт выхода за пределы личности. Важно: добровольцы проекта не ищут повторения опыта…
А теперь предлагаю перекусить. Полагаю, уже время обеда, – с этими словами профессор Вальтер поспешно вышел из кабинета и пошел предположительно в сторону кухни. Мне показалось, впрочем, что стремительность его была вызвана не голодом, а скорее желанием выиграть немного времени, прежде чем продолжить разговор.
Я отправилась следом, радуясь возможности еще немного оглядеться. Кухня, в отличие от гостиной, была полна нормального дневного света, льющегося через большие полукруглые окна. На полу – классическая черно-белая плитка, выложенная «шашечками». В середине – остров, увешанный по периметру роскошными медными кастрюлями, предметом вожделения многих домохозяек.
Платон извлек из просторного холодильника нечто вроде картофельного салата и заранее приготовленные сандвичи. «Американцы… Господи, что они едят!» – почему-то пронеслось у меня в голове.
– Нам оставили обед! – провозгласил Платон, расстелив на грубом деревянном столе крахмальные белые салфетки. – Я предпочитаю простую еду, так что не взыщите.
Он поставил тарелки на стол, я принесла стаканы.
Воистину это невероятный день! Я сижу на кухне и поедаю сандвичи с одним из самых потрясающих людей в мире! Он держит в загорелой руке бутерброд, и я могу рассмотреть его татуировки: на внутренней стороне запястья видна часть надписи, выполненной красивым курсивом, я знаю, что там написано David – это имя его сына. Чуть выше – какой-то символ, занимающий почти всю часть руки до локтя.
– Я не буду слишком навязчива, если спрошу, что означает этот символ?
– Вообще, людям с татуировками приходится частенько слышать подобные вопросы. И мы не слишком любим отвечать на них. Но для раскрытия образа я готов намекнуть, – он подмигнул, вытер пальцы салфеткой и повернул руку, чтобы было удобнее разглядеть. – Это – Кадуцей. А это – Став Баланс Четырех Стихий. Ох Анна и потешалась надо мной, когда увидела этот «шедевр».
– Почему? Я не очень разбираюсь в «нательной живописи», мне кажется тут все красиво…
– Я, как выяснилось, тоже не мастак. И дело тут не в эстетике, а в смысловом контексте. Анна объяснила мне, что с кадуцеем все в полном порядке, это античный символ, а вот став – это новодел, псевдо символ, и вообще, если уж на то пошло – более искушенные в этом деле люди, говорят, что руны не бьют на теле. Есть там какие-то эзотерические тонкости. – он улыбнулся и развел руками. – Ну а тут – имя моего сына, об этом вы, должно быть, сами догадались.
– Да, это очень… нежно.
– Как сказать. Мне тоже так казалось, когда я делал татуировку, а Анна считала, что я словно оформил себе сертификат на собственность. Вполне возможно, но мне все равно нравится.
– Но ведь есть еще какие-то?
– Вы хотите совсем не оставить места для тайн, – улыбнулся Платон. – Я не рэпер, не обольщайтесь, что под рубашкой я забит подчистую. Есть еще, правда, вот эта, – он приподнял рукав, мне стала видна часть надписи.
– Как красиво. И отличный шрифт.
– Благодарю. Это алхимический алгоритм Solve et Coagula. Что означает – Растворяй и Сгущай. Я знаю, что для многих этот девиз – часть магической традиции, связанной с символом Бафомета, однако на самом деле эти слова имеют прямое отношение и к психологии, и к науке.
– Каким образом?
– Современным языком их можно было бы перевести как «анализ и синтез». Анализ – процесс разделения на части, растворения, рассмотрения в деталях. Синтез – это нагревание, варка, кипячение, выпекание – алхимические или химические процессы, в прямом и переносном смысле. Из элементов, которые мы растворили, отделили, проанализировали (идет ли речь о таблице Менделеева или о человеческих эмоциях и паттернах мышления), мы можем синтезировать нечто новое, качественно иное и полезное.
Так что это касается процесса любой трансформации, что фармакологической, что психологической, – профессор смахнул со стола крошки и собрал приборы. – Погуглите, если захотите, это интересная тема. Вообще, что-то в этом определенно есть, в перенесении на тело некоторых вех своей жизни и важных догадок. Я люблю татуировки.
Мы закончили обед, он сложил посуду в мойку, я разлила кофе в белые фарфоровые кружки, и мы направились в кабинет, чтобы вновь погрузиться в события двадцатилетней давности.
* * *
США, Балтимор, апрель 2000
Когда Анастасия закончила выступать, аудиторией завладел следующий спикер – нейробиолог, профессор психологии. Он показывал таблицы и рассказывал, как ученые отправляли в психоделические трипы людей, которые находились на четвертой стадии рака.
– Вероятно, нам всем биологически свойственны мистические состояния сознания, вещество – лишь триггер. Итак, подводя итог первой части семинара, мы при помощи статистических данных, собранных нашими коллегами во время наблюдения за мистиками в процессе медитации или молитвы (фокус-группы были набраны произвольно, вы можете найти более подробную информацию о них в материалах на ваших столах), можем заключить, что измененные состояния сознания всегда включают стандартный набор ощущений таких как эмпатия, бесконечная любовь Вселенной, осознание себя как части Вселенной и всех элементов Вселенной как части себя. Выход за пределы личности, понимание, что время – условная, несуществующая категория и в финале – обостренное чувство красоты.
Пока спикер переключал слайды, что-то произошло. Словно воздух вокруг изменился и слегка зазвенел. Платон ощутил её присутствие сразу, как только она появилась в зале.
* * *
Париж 20019
– Она была невероятно красива. Поверьте, Ольга, я не испытывал проблем в общении с дамами. Но тут все сразу было иначе, – профессор прошелся по комнате и остановился возле кофейного столика, будто в нерешительности.
– Вы хотите пропустить этот момент?
– Напротив. Этот день я не забуду, да и ничего особенно провокационного вы от меня не услышите. По крайней мере на данном этапе истории.
Знаете ли, воспитанием своих чувств к женщинам я занялся сразу, как только понял, что влюбленность и неудовлетворенная страсть способны повлечь за собой неприятности. Вы не возражаете, если я закурю? – он достал с полки немного помятую пачку сигарет. – Представляете, начал курить после десяти лет перерыва! И главное, мне так нравится! Я открою окно.
Так вот, в шестнадцать лет мне не повезло влюбиться в девушку старше меня. Она довольно долго меня не замечала, а потом все произошло. На мою беду. Я конкретно опозорился, как мне казалось. Хотя сейчас, вспоминая, я думаю, что все было не так и плохо, – он рассмеялся совсем как мальчишка, немного хвастливо, словно заигрывая с самим собой. – Короче говоря, я промучился несколько ужасных недель, потом взял себя в руки и провел анализ ситуации. Без секса не обойтись, это ясно. Значит, нужен универсальный рецепт.
– И он у вас был? Универсальный рецепт любви? – Я улыбнулась.
– Разумеется, – Он тоже улыбался, слегка ностальгически, но с иронией человека, что снисходительно относится к собственному прошлому. – Рецепт был прост: когда рядом появлялась женщина, которая возбуждала, волновала и тем самым отвлекала меня от привычного ритма существования, я вставал на путь наименьшего сопротивления. Лучшее лекарство от желания – быстрая близость с предметом вожделения. Никаких отношений, сложных ухищрений. Играть «вдолгую» я тогда не любил и не умел. Не видел смысла тратить драгоценное время на ухаживания.
Я прекрасно понимала причины успеха его формулы. Платон Вальтер был оригинален, напорист, умен, а главное – отличался тем типом мужественности, мощным, бронзовым, широкоплечим, что свойственна скифам и мифическим скандинавским богам и неизменно находит отклик в женских сердцах.
– Я не терпел столь интенсивных ощущений, какие испытал, впервые поглядев на Анну в день, когда судьба свела нас в самом неромантичном месте на Земле: конференц-зале Балтиморского клинического университета.
* * *
США, Балтимор, апрель 2000
Анна появляется с опозданием. В руках у нее – маленькая бутылка воды. Она проскальзывает в дверь и устраивается в первом ряду рядом с Анастасией, которая только что спустилась со сцены. Анна открывает бутылку и передает ее Анастасии.
Платон сидит на расстоянии, предмет дискуссии и выступления участников чрезвычайно интересны, он привычно анализирует, аккуратно делает пометки, и все это время та часть его, что называется бессознательным, уже ведет в попытках самозащиты напряженную борьбу с ее запахом, с ее образом, с ее детским затылком, безмятежно темнеющим в нескольких метрах от него. Пока лектор листает презентацию, возникает пауза. Платон трезво оценивает свои шансы на равнодушное бездействие: шансов нет. Быстро поставить диагноз и начать управлять ситуацией – лучшее средство в любой терапии. Он охватывает Анну глазами, внимательно, приспосабливая себя, настраиваясь на нее, как настраиваются на камертон. Она вдруг поворачивается, окидывает взглядом зал и останавливается на нем, безошибочно намагничивая стремящееся к нулю пространство между ними. Лицо ее изящное, глазастое, как у кошки, и очень красивое. Оно дышит совершенством асимметрии и нервности, ясно выступает оливковым скуластым полупрофилем из-за плеча человека, что сидит сразу за ней, рядом выше. Анна поправляет выбившуюся из пучка прядь волос, плотное, упругое, кольцо темно-золотистого цвета, которое словно создано для того, чтобы намотать на палец и потянуть. Она заправляет волосы за ухо и отворачивается.
* * *
После первой части семинара, докладчиков окружили те, кто не успел задать вопросы в ходе выступления. Журналисты медицинских изданий защелкали камерами, зашуршали блокнотами, зациркулировали по залу, переходя от врачей к участникам эксперимента и обратно к врачам.
Платон пробрался к Анастасии. Они с Анной сидели на своих местах, возле них устроились врач и два журналиста.
Платон подошел и присел на корточки прямо перед женщинами. В руках – блокнот, на лице – предельно серьезное выражение.
– Вы прекрасно выступали, Анастасия, ваш рассказ очень вдохновляет. Если можно, я хотел бы задать вопрос вам и вашему курирующему врачу. В порядке очереди, разумеется, – он улыбнулся, демонстрируя смиренную готовность ждать, сколько потребуется.
Тем временем он может лучше разглядеть Анну, стараясь, однако, не сосредотачиваться на деталях. Прямо вровень с его руками, уверенно делающими пометки в блокноте, оказались ее колени. Очень узкие, острые, беспечно выставленные на его плотоядное обозрение, на правой – маленькая родинка. Она без чулок, и, опустив голову ниже, он видит, как кожа с тонкими лучиками загара обтягивает ее лодыжки, и наливается кровью венка на крошечной щиколотке. Он явственно слышит запах ее тела, вдавленного в неудобное шершавое кресло, и запах этот туманит его голову.
«Мы готовы», произнес чей-то далекий голос. Это врач, что курировал Анастасию в ходе эксперимента.
– Платон Вальтер, лаборатория криобиологии, университет Беркли. Прежде всего позвольте поздравить вас, Анастасия, с положительным и устойчивым результатом терапии. А что касается сегодняшней темы, я хочу обратиться с вопросом к вам и вашему врачу. К вам – как человеку, получившему мощный опыт трансцендентного состояния, и к вам, доктор, как ученому, работающему в области мозга. Как Анастасия будет поддерживать свое эмоциональное состояние дальше? Не требует ли подобная терапия продолжения? Я понимаю, что вещество не опиатного характера и не должно вызывать физиологической аддикции, однако не возникнет ли психологическая необходимость в повторении?
– Вы имеете в виду, не вызовет ли психического привыкания этот препарат? – доктор, на бейдже которого было написано Роналд Грин, устало потер переносицу под слишком плотно сидящими очками. – Как вы верно заметили, вещество не токсично и предоставляется в микродозе. Что касается психологической потребности вернуться в это состояние – как мы уже говорили, еще ни один доброволец не выказал желания повторить опыт.
– Да, Платон, поверьте, это столь концентрированное осознание, столь важное, что переживать и перерабатывать его я буду всю оставшуюся жизнь. Сколько бы она ни продлилась, – дружелюбно произнесла Анастасия.
– Возможно, я недостаточно точно выразился, – на сей раз Платон обвел взглядом всех людей перед ним, задержавшись на лице Анны чуть дольше необходимого. – Разве это переживание и есть тот результат, который мы, современные ученые, хотим получить? Насколько эффективно это применимо к реальной жизни за пределами кабинета психиатра или студии йоги? Я полагаю, людям нужны предсказуемость, стабильность и видимый эффект в обычной жизни. Проникновение в строение цветка и вкус винограда, сопричастность к ритму Вселенной – прекрасно, но зачем это вам? А если это действительно возымело для вас сакральное значение, то тем более возникает вопрос: что вы будете делать и к чему стремиться дальше, если вы уже познали самую суть и получили высшее наслаждение?
– Для меня само осознание, что Бог… Ладно, не будем даже касаться этого понятия, если оно смущает ваши чувства… понимаете, мне подарили знание и ощущение бесконечности бытия, жизнь – это беспроигрышная игра, если хотите – это колесо, из постоянно изменяющихся форм существования. И подобную идею сложно переоценить, – улыбается Анастасия. – Мне трудно будет объяснить точнее, чем я уже пыталась, но… итог один – меня теперь не пугает то, что прежде внушало ужас, ведь теперь я видела, что смерти, как я привыкла ее понимать, просто не существует.
– Как видите, тревожность пациента снизилась. – Заметил Роналд Грин.
– Я не был на вашем месте, Анастасия, поэтому я не хочу ни на чем настаивать, однако… Я все же не убежден в том, что подобный инсайт способен оказывать долгосрочное влияние на психику больного… – Платон предполагает, что его легкая провокация потребует дальнейшей дискуссии, и готов продолжить мысль, но тут Анна вдруг говорит:
– Я могу устроить вам дебаты, если вас это действительно интересует. Меня зовут Анна Стерн, – она протягивает руку и улыбается, блеснув острыми резцами, которые он сразу захотел облизать.
* * *
Что касается Анны, то еще утром десятого апреля она наверняка почувствовала, что случится нечто важное. Анна приехала в Балтимор с матерью по программе университета Джона Хопкинса два года назад, и теперь, оказавшись здесь снова, испытывала смутное ощущение дежавю и одновременно ожидания чего-то нового и важного.
Сегодня в стенах этого университета Анна прочла на своей ладони совершенно новые линии судьбы. Она была к этому готова, и для нее очевидно, что в холле восточного кампуса она видит того, кто должен стать главным героем в следующем этапе ее существования. Выбор сделан мгновенно, и им обоим теперь не остается ничего, кроме как принять это новое, безупречное иго.
* * *
– Ну, насчет сугубо научных дебатов я погорячилась, – Анна рассмеялась. – Я скорее исследователь более широкого профиля.
– Вы ходите по лезвию бритвы, сообщая мне об этом на голодный желудок, – заметил Платон.
Платон не мог поверить, что все произошло так быстро: «Я могу устроить вам дебаты на подобные темы, если вас это действительно интересует. Меня зовут Анна Стерн», – сказала она. «Тогда нам потребуется подходящая для диспута площадка!» – сказал он. «Пойдемте обедать!»
Анна любезно предложила ему свои услуги в качестве гида, Балтимор стал ей почти родным за время, проведенное здесь с матерью. Они вышли из кампуса и пошли обедать. Солнце все-таки выбралось из-за туч, на улице совсем потеплело, и жизнь изливалась из каждой почки на ветвях, из каждого птичьего гнезда, настойчиво, требовательно. В нос ударил запах городской весны, тот самый, что возбуждает любого живого человека, запах влажного асфальта, подогретого воздуха и томительного ожидания приключений.
Они сидели в устричной на набережной в районе Феллс Пойнт. Это было шумное, пропахшее морем заведение, с деревянными полами, хлопковыми скатертями и массивной барной стойкой, выложенной белым кафелем. Феллс Пойнт был любимым кварталом Анны в Балтиморе. Совершенно особенное прибежище сказочных пиратских кораблей и крошечных старомодных таунхаусов, пестревших неравномерными рядами кровель и окон. Анне казалось, что от всего вокруг исходил аромат ушедших времен: деревянные понтоны, олдскульные домики, солнечный свет, пробивающийся через облака робко и нежно, – все было словно пропущено через фильтр сепии, подернуто легкой дымчатой вуалью времени. Фасады зданий, сочного, словно вишня, кирпичного цвета были украшены окнами с белыми наличниками, на которых раскачивались увесистые, пропитанные солью чайки, и ничто не напоминало, что они в большом современном, далеком от идиллии городе.
– Мы начнем с дюжины устриц! Давайте попробуем местные? – Платон наконец заставил себя посмотреть в меню.
– Прекрасный выбор! – официант, одетый в черную форму, сиял радушной, почти родственной улыбкой.
– Как у вас подают рыбу дня?
– Сегодня это лосось с запеченным картофелем, фаршированным белыми грибами, рукколой и беконом под соусом из сливок и бренди.
– Звучит неплохо… Значит, мы будем рыбу как основное блюдо. На закуску я возьму жареных кальмаров с перцем чили, – Платон отложил меню в сторону.
– А мне севиче из краба и авокадо, пожалуйста.
