Ольга Хейфиц
Голый дневник
Sentio F – 17 июня 2010
Мне сиделось ночью в оконном проеме. За стеклом шевелился предрассветный воздух, в комнате немного пыльно, и «Confiding me» Kylie Minogue где-то за стенкой. Очень хороший момент написать хоть кое-что из пришедшего в голову за сегодняшний день.
В голове оформилось что-то сложносочиненное, как будто все люди находятся на неких витках развития и понимания, где у каждого свой уровень и свой виток спирали, и чем ближе ты к центру, тем выше твои шансы на раскрытие себя. Доверять потоку жизни, доверять своим чувствам, пытаться дотянуться до теологической сущности бытия – это как попытка укусить себя за локоть. Всегда почти. Как сложно реальности угодить нашим чувствам, как сложно обрести гармонию со своим сегодняшним единственно важным днем. И как необходимо порой кажется обладать этим знанием. Слишком велика боль от глупых потерь и неожиданных провалов, от неудавшихся попыток, от утраченных шансов. Желание порой тоже слишком велико и требует, казалось бы, немедленного исполнения, иначе оно грозит свести с ума, но как редко эта грань действительно пересекается, и мы продолжаем жить дальше, оставив в проскользнувшем мгновении отчаяние несбывшейся мечты. Хорошо, что все наши желания не сбываются в минуту их рождения. Оказывается, им сначала нужно повзрослеть, оформиться, налиться оттенками, набраться сил. И покорить жизнь настойчивостью своего присутствия. Учись желать. Я бы, наверное, даже сказала, забудь о поражении, это всего лишь новый оттенок опыта, который взрослит твою прихоть.
Город – 02 августа 2010
Город, абсолютно лишенный кислорода, переполненный людьми, изнывающий от зноя и присыпанный пылью в последние недели июля укутался пледом из огня и дыма. Чем нам тут не ад? Все признаки, все условия, и не видно исхода.
Тело, несмотря на выходные, и праздники отказывается принимать пищу и алкоголь, что по меньшей мере странно в разгар лета. Самая страшная потеря – случайная поломка кондиционера, в машине еле дышит климат-контроль. Но по привычке никто не спит в субботу…
Я рассматриваю пепельницу, стоя на веранде над Москва-рекой, около трех часов ночи. Пепельница смотрит на меня, недоумевая, почему мне не спится в такой час, почему я одна и не собираюсь домой. Ей-то, в отличие от меня, надо работать, она занята и несет определенный комфорт, ей не жарко, и ее не тревожит несмелое кратковременное одиночество. Мое же одиночество очень субтильно, весьма эфемерно и не долгосрочно сегодня, тем самым оно мне и нравится. Мы с ним робко держимся за руки, оглядываясь по сторонам и наблюдая. В последнее время его оттолкнули, спугнули веселым лаем, лишили нас друг друга, и взамен оно унесло с собой мягкие часы полуночи, когда так хорошо пишется, прихватило спокойные утренние минуты, когда незащищенная кожа и губы не подвергаются чужим прикосновениям и взглядам, лишило меня возможности просто пробежаться мыслями о несбыточном.
В общем, без одиночества я немного осиротела в это лето.
Пустите меня к ноутбуку, оставьте меня для меня ненадолго, я сразу стану немного лучше.
Help – 21 августа 2012
Я сидела на том самом диване, и ненависть к себе просто кислотой разжигала мои легкие. Даже дышать было противно. А началось все довольно просто.
Мне было, наверное, лет 10, когда я в первый раз увидела ее улыбку, прокравшуюся ко мне сквозь колья старого деревянного забора. Забор был выкрашен когда-то в темно-зеленый цвет, как и ее глаза, хитро блестящие в соседнем палисаднике. Она так и сидела посреди какой-то клумбы, вся залитая светом, в панаме, призванной защитить золотую макушку от солнца, а я смотрела на нее и думала, что наконец хоть кто-то появился по ту сторону ограды, в этом большом одиноком доме с огромным садом.
Ее звали Муся, и с того момента мы с ней больше не расставались. Красивая принцесса, маленькая фея с соседней дачи, дочка перспективного архитектора росла и цвела на моих глазах последние 20 лет. Жизнь страшно ущипнула ее, рано забрав родителей в алчной до смертей авиакатастрофе.
Она вся такая нежная, теплая, злая и любимая провела слишком много времени на моем диване в поисках ответов на все женские вопросы. Давно перестала быть подругой, стала соучастницей, кусочком моей души, пропиталась мною. Я всегда была как-то старше и увереннее, защищала ее от всех. А она, смешная, всегда, задумавшись о чем-то, смотрела вдаль, слегка наклонив голову на бок, как птица, и я любовалась ею.
Бокал прозрачный, а в нем янтарь шардоне светится лениво и беззаботно. Так и мы с ленивой беззаботностью разложили себя на креслах дачной веранды. Несмотря на относительную юность, я любила летом сидеть за городом, вызывая в душе покой и сумеречность, пытаясь отгородиться от сиюминутных желаний вечернего мегаполиса. Муся приехала ко мне неожиданно, с пакетом источающих нектар фруктов.
Я молча и внимательно изучала пчелу, разрывающую плоть персика на мягкие атомы. Она крутилась долго, то ли не могла взлететь от сладости, лишившей ее осторожности и сковавшей волю… она даже не жужжала. А Муся жужжала мне на ухо. Устало и грустно пела о чем-то. Потеря работы лишила ее мужества.
Нам было по 24 года, и работа была для нее единственным средством к существованию. Мусины родители, прожили свою жизнь быстро и красиво, не особенно задумываясь о накоплениях на завтрашний день, поэтому принцессе пришлось начать трудиться рано и интенсивно. Муся плакала, украшая каждой своей слезинкой мои колени, а я, уставившись на пчелу, отчаянно жалела, что никак не могу никому и ничем помочь. Сигаретный дым смешался с моей челкой, солнце почти село, вино тихо разливалось в голове, а мы так и не придумали, что теперь делать.
Телефон затрезвонил, казалось, внутри моего мозга, разрывая сонную накипь, вытаскивая из шестичасового покоя. Дотянулась до трубки, телефонный шнур перекрутился и замотался вокруг щиколотки, согнав последние следы ночи с нежной сони.
– Дорогая, я быстро и по делу! – голос незабвенного эксквазиначальника звучал слишком деловито и бодро для этого времени суток. Подушка, уютно скукожившись, призывно белела на кровати и сбивала с толку. Под локтем плед кололся шерстяным телом, утро не отпускало меня…
– Какой от меня может быть прок в такую рань? – я заметила, что педикюр на правой ноге немного облупился, меня это расстроило.
– Ты мне говорила летом, что у тебя девочка сидит без работы, у Алекса новый проект запустился, все очень стремительно развивается, ей будет интересно поучаствовать? – последовала сложная цепочка деталей и нюансов, но я уже почти не вникала, главное было то, что Мусе уготован шанс. И какой! Великолепная возможность, очень перспективная и интересная, и, если мой талантливый дружочек сможет проявить себя должным образом, карьера ей почти обеспечена. Вспомнив грустную её птичью голову, маленькую комнату в некрасивом районе, метро по утрам, и тяжелые мысли на душе, я довольно улыбнулась себе и своей гуманитарной миссии.
– Конечно, записывай телефон, позвонишь ей, и вы договоритесь, – я, кажется, расковыряла родинку на лодыжке, и это меня на минуту неприятно испугало.
– Нет, дорогая, мне некогда, я улетаю, потом ты же знаешь Алекса, он тебя так любит, вечером в четверг приводи её на открытие выставки, там представишь их друг другу. У нее будет больше шансов, если она придет с тобой.
– Ок
– Только пусть она там долго не думает, если что, у нас горит все, мы просматриваем по десять человек в неделю, и все рвутся работать. Все, милая, я опоздал уже везде, до скорого!
– Пока. То место, где была родинка, кровоточило, я слизнула языком каплю своего жидкого ДНК. Неужели и правда родинку содрала? Или просто показалось, это болячка какая-то… день начался рано, но принес хорошие новости для Муси. Я перезвонила ей сразу после завтрака, но она не взяла трубку.
* * *
Жизнь определенно решила побаловать меня. Мужчина был весь бархатный, ровный, заманчивый словно ледяное шампанское. От него точно так же покалывало на языке и хотелось смеяться. Прижимаясь к нему, я глупела, но не подавала вида, мы уже две недели сводили друг друга с ума своей красотой, молодостью и осенними поцелуями. Он готовил, как повар из мишленовского ресторана, и учил меня долго и мучительно помешивать особый соус серебряной ложкой в какой-то специальной мисочке. Сердце понемногу обретало свою естественную форму, срастались рваные раны, он зализывал их и закармливал бешамелем.
В последний вечер перед его командировкой, мы сидели у его друзей в каких-то невероятно глубоких креслах и вели мало глубокомысленные беседы, в духовке томилась баранина с розмарином, а рядом с моим спутником томилась я. Он уезжал так стремительно, неожиданно, что мы оба пожалели о потерянном в платонических объятиях времени, и о том, что ближайшие 10 дней будут хоть и полны приятного ожидания, но в сутках теперь будет по меньшей мере 30 тяжелых, вязких, нудных часов. Ночью перед подъездом моего дома он целовал, обнадеживал, уже скучал и так волшебно пах туалетной водой, розмарином и искушением, что я с ужасом представляла себе свое десятидневное пребывание вне его присутствия. Соблазн провести свою первую совместную ночь в его последний вечер в этом городе был велик, но мы предпочли отсрочить приятный момент. Не зря же мы так долго готовили его каждый своей тонко выверенной игрой, точно дозированной страстью, всеми доступными силками.
Он прилетел неожиданно, так же, как и улетал. Приехал утром, обдав меня облаком самолетного запаха, одарив охапкой цветов, стремительно окутав, забрал, отвез, зацеловал, положил, и, когда я очнулась, было уже 7 вечера. 7 вечера четверга. А я лежала в лучшей в мире постели, с лучшим в мире мужчиной, который собирался исполнить для меня лучший в мире tartar du boeuf в домашних условиях. И в этих домашних условиях, кутаясь в простыни и закуривая сигарету, я счастливо нежилась до тех пор, пока в мой мозг не начала стучаться маленькая и очень неприятная мысль. Мысль-заноза, не давала мне покоя, пока не оформилась в ужасную реальность. Я забыла про то, что в данный момент должна была в платье, с улыбкой и Мусей присутствовать на открытии выставки и устраивать карьеру лучшей подруги. Вместо этого я устраиваю свою личную жизнь. Но по истечении времени я понимаю, что даже не в тот момент реальность видоизменилась, искривилась и стала по-настоящему неприятной. Она стала намного более уродливой в тот момент, когда, немного подумав, я почувствовала облегчение от того, что мой телефон выключен, прием все равно уже начался, и Мусе можно просто сказать, что его отменили. В конце концов, познакомить ее с Алексом я могу и завтра, просто поймав его во время обеда. Я была в самом разгаре процесса заключения сделки со своей совестью, когда мой мужчина подошел ко мне и, обняв меня сзади, поцеловал в затылок. Сделка свершилась, я почувствовала, что поступила правильно, и с удовольствием зарылась в пледы на его диване.
Наши отношения продлились месяц.
* * *
Алекса не было в офисе. Его не было в городе. Он улетел на какой-то форум со своей новой ассистенткой. С той, на чьем месте должна была быть Муся.
Я встретила эту ассистентку пару лет спустя в пробке, она была еле различима за изящно тонированным стеклом мерседеса, за дымом, который шел из тонкой сигареты, за рукой с идеальным маникюром, небрежно стряхивающей пепел в окно. Но я ее узнала, и стыд толкнулся внутри: на ее месте должна была быть Муся, которая в этот момент задыхалась в душном вагоне метропоезда, в попытке удержаться на плаву.
Вечером Муся приехала ко мне, доверчивая и теплая, уставшая и немного безнадежная, она как всегда смотрела на меня своими нежными глазами.
Стол
В очередной раз я задумалась о том, что хоть что-то должно остаться после меня. Устроившись на подоконнике, разглядывая бороздящие улицу машины, перебирающих ногами людей в темных одеждах зимы, я просматривала бумаги из ящика старого письменного стола. Стол был тяжелый, настоящий, теплое дерево дышало под лаком, из-за этого медленного живого дыхания, лак местами потрескался, и множество морщинок испещрили поверхность столешницы. Я бы не выбросила его никогда, таскала бы из квартиры в квартиру за собой, словно любимого молчаливого пса. Он жил со мной с тех пор, как я помню свои первые шаги. Он знал все мои оценки, посмеивался над моими первыми сочинениями и укрывал тайны в недрах своих ящиков-пещер. Большой и мудрый, стол казался островком надежности в современном мне мире светлых зефирных кресел и воздушных консолей.
Выудив несколько листков, разрозненных и ничем не скрепленных, я оглаживала их пальцами. Старые друзья, поселившиеся на страницах давным-давно, окружили меня, приветливо и немного с укоризной шептали воспоминания. Что-то, чего я даже почти не помнила.
Раньше этот город населяли сонные волшебные существа, в томлении и дымке перемещавшиеся по моим сновидениям и рассказам. Теперь, почему-то, мир стал опасно реалистичен, настолько реалистичен, что я начинаю подозревать его в иллюзорности. Странные мои герои перевоплотились в очень материальные образы мужчин и женщин, оставив меня разбираться с ними и их междоусобными проблемами.
Некоторые сказки, правда, и сегодня смотрели на меня еще прежними глазами, доверчиво выпрашивая внимание.
Любимая. Конец горю
Небо пошло в разрез со всем остальным. Странно разгоралось изнутри блестящим, густым голубым светом. На фоне выцветшей, словно понукающей себя к существованию, природы, этот яркий цвет слепил и резал глаза. Сегодня с самого утра так. Это бесконечно раздражало Соню, сидевшего, как обычно, у окна над книгой. Книга уже третий день лежала открытая на столе, шелестела по ночам, скреблась и сильно действовала на нервы. Но у Сони не было ни сил, ни желания поднять и захлопнуть ее. Каждый вечер он пробовал читать, но из этого мало что получалось. Он никак не мог вспомнить, о чем шла речь на предыдущей странице. Несчастливые мысли приходили ему в голову здесь, куда он приехал отдохнуть, побыть одному, отрешиться от всего земного и, может быть, если повезет, вернуть вдохновение. Впрочем, на это надежды уже не оставалось никакой. Неудавшийся поэт. Несостоявшийся художник, скульптор, композитор. Что может быть обиднее для тщеславного, мнительного человеческого я?
Соня сидел, склонившись над чужой книгой, и уже почти не делал никаких попыток понять то, что в ней содержалось. То есть то, что было заложено в нее чьим-то талантом. Возможно самым заурядным писакой, но книга цинично лежала перед ним, дразня кожаной плотью, упругими страницами, и Соня сколько угодно мог сомневаться в способностях автора, факт оставался фактом. Эта книга существовала, а его гениальные произведения еще никто не возжаждал напечатать.
Он поднялся со стула и снова не поверил своим глазам: небо нагло, совершенно бесцеремонно наливалось все ярче, запуская в его уединенную комнату полуденные лучи. От этого у Сони закружилась голова, виски сжал упрямый обруч, и вдруг накатила волна жалости к себе, волна пустоты, противное вязкое вещество заполнило его голову, шею, плечи. В полном изнеможении он опустился на диван, упал в просторные подушки. Благо это ощущение никогда не продолжалось долго. Должно быть, зачатки депрессии: все казалось мерзким, беспросветным и давило невыносимой ношей. Минут через пять Соне и правда полегчало, несчастный и уставший от бесконечной бездейственности, он заснул.
С тех пор как Соня начал жить один, что для мужчины его лет было настоящим самоотверженным решением, он делил дни на удавшиеся и неудавшиеся. Учиться он закончил довольно давно, и теперь его существование сводилось к ежедневному пребыванию в некоем офисе некой компании, производящей рекламные поверхности, с целью доказать своему богатому деду, что тот не зря каждый месяц присылает на его счет задиристую сумму денег. Но не буду вдаваться в детали, Соня еще этого не заслужил.
По ночам он сидел в барах, набираясь сил и вдохновения, а, может быть, надеялся, словно эстетствующий французский писатель Бегбедер, почерпнуть там сюжеты и мысли для своих лучших произведений. Сидел в углу и пил, записывая, записывал, наблюдая. Он знал себе цену и потому иногда, а впрочем, довольно часто не появлялся на работе, ведь у него на то была масса уважительных причин. Он ходил в темном узком пальто, любил потратиться на английские костюмы и преклонялся перед темными очками. Когда в его жизни начался период экономии, он никак не мог увязаться с этим событием, но все же перестал путешествовать, разумно урезал расходы на одежду в пользу алкоголя, перестал выходить по ночам, засел окончательно дома и утвердился в мысли, что его настоящая работа это писательский труд. С этих пор и начались довольно серьезные проблемы с творчеством.
Соня стоял у зеркала и методично смахивал щеткой пыль с пиджака, когда в комнату закралось солнце, подмигнуло отражению, некстати высветив еще несмелую сетку морщинок у глаз, и перебралось на тумбочку, устроившись довольно удобно на кипе старых журналов. Такого поведения Соня не ожидал даже от четверга. Соня заранее предвосхитил все катастрофы сегодняшнего дня. Еще ни один четверг не прошел для него даром. В просторной, довольно чистой кухне ночевали бабочки. Соня разогнал их привычным движением и налил себе кофе в большую кружку. Взгляд его упал на полку, куда два месяца назад, бросив курить, он положил пачку сигарет (для проверки силы воли). Каждое утро под запах кофе просыпалась в нем еще не добитая вредная привычка. Соня видел ее в зеркале. Она отражалась у Сони в глазах – маленькая старушка в сером платочке и с отвратительной корявой палочкой. «Сколько людей заводит себе такую старушку»! – подумалось ему, в любом случае он в последнее время почти избавился от навязчивой пенсионерки. Весьма довольный последним обстоятельством, Соня вооружился на всякий случай карманной дубинкой (четверг!), надел калоши и вышел из дома. На улице на него снова набросилось разъяренное бабьелетнее солнце. Прищелкнув языком от чувства собственного превосходства перед скудным природным разумом, Соня нацепил темные очки.
Сегодня он шел на работу длинным, но безопасным (четверг!) путем через бульварную дугу. Не пересекая мост, не переходя дорогу, он сел в маленький утренний, еще не успевший распухнуть от толпы автобус и покатил по направлению к офисному району. Соня ехал, смотрел в окно и неожиданно обнаружил, что он довольно улыбается. За окном в это время проплыла легко, словно утка по озеру, забавная белая меховая шапочка. Автобус ехал все дальше и дальше, штурмуя пробки и унося Соню от уютного сонного дома на окраине парка.
* * *
Я по примеру моего старого знакомца отправилась на кухню, почти готовая отмахиваться от зевающих бабочек. Копоть обливала толстенькую джезву, скрывая ее когда-то медные бока. Кофе и дневные мысли прокрались в мой организм, смешивая внутри все в один большой ком из воспоминаний и фантазий. Лучшее время для работы, но очень хочется дочитать, что там было дальше с моим ленивым Соней.
Небо прочистилось, прокашлялось остатками ночных облаков и обрядилось в голубое, будто для воскресенья. Сердце подогревали написанные вчера перед сном несколько строк, аккуратно смоченные промокашкой, сложенные в папочку и убранные за пазуху с явным намерением продолжить их на работе.
* * *
Наконец, со старческим пыхтением, автобус открыл двери и выпустил Соню в жизнь. Улица уже кишела одноликими людьми, уже жарилась под набирающим силу солнцем.
Соня быстренько, чтобы ни на кого не напороться, взбежал по ступенькам большого безвкусного каменного здания на площади. Взобравшись на третий этаж, он обезопасил себя стеклянной перегородкой офисной двери, всем своим существом ощущая брезгливость по отношению к этим странным и грубым созданиям в вестибюле, коридорах, кухне. Чашка вчерашнего чая на столе состроила Соне глазки, компьютер безнадежно вздохнул, предвкушая полное бездействие, мастер чихнул и принялся кропотливо соединять слова в предложения.
Когда на улице зажглись фонари, присутствие голода обозначилось самым прямолинейным образом, а выпить захотелось просто смертельно, Соня решился на побег. Офис изрыгнул Соню в город. Дверь за ним захлопнулась со звуком прощального поцелуя.
Затравленные за день улицы и перекрестки ложились под ноги прохладным осенним асфальтом. С автобусом, распухшим до неприличия, Соня предпочел не связываться, вдруг раздавят (четверг!). Мелькнул любимый переулок с неприметным супермаркетом, а напротив расцвело видение, необычайное облако. Знакомая белая шапочка, похожая на льнущего ко лбу зверька, шла по другой стороне узенькой улочки, держась за руки с каким-то мужчиной, и вдруг обернулась…
Посмотрела на Соню растерянно, спутано, потом бережно, развязно, хотя нет, смущенно, задумчиво. Он, в общем, сам не понял. Но она смотрела на него пока проходила, держась за руки с каким-то мужчиной, и пока они не свернули за угол, но она и оттуда наверняка смотрела на него.
Соня нехотя побрел домой, по дороге остановился и, купив пачку сигарет, выкурил сразу две штуки. Настроение смутно пиналось у него в груди, а может, что-то другое. Немного подташнивало, и кружилась голова от никотина, вцепившегося в сосуды моментальной отравленной хваткой. Соня неслышно подкрался к дому, когда было уже совсем и откровенно темно. Дома снова не оказалось света, потому что шел дождь и залил ему всю проводку. Из дыры для обзора звездного неба стекали струйки воды. Такое частенько случалось, Соня не обратил на это особого внимания, а лишь вздохнул, выпил стакан шабли и лег спать.
* * *
Я вздохнула, поежившись от сквозняка, потеплее укуталась в вязаный кардиган и отключила телефон, навязчиво вызванивавший меня из перипетий моих собственных сочинений.
* * *
И снова небо шло в разрез с остальным миром, а Соня валялся на диване, не в силах подняться и взять себя в руки. Уже неделю он не работал, не выходил на улицу, четверо суток не брился, и опасное лезвие бритвы, начищенное и забытое у зеркала в ванной, становилось все более опасным. Оно наверняка порежет Соне щеку, когда он, наконец, о нем вспомнит. Много дней он не мыл голову и не вспоминал о туалетном мыле, не хватало смелости подойти к зеркалу и совести подойти к письменному столу, на котором в беспорядке валялись отрывки мыслей. Отрывки и рады были бы соединиться в одно целое, но не могли. В проеме окна за это время столько раз стемнело и рассвело, что Соня сбился со счету. Не слишком заботясь о причинах своей очередной депрессии и страдая от собственного бессилия, он бессмысленно глядел в потолок, где резвились паучки и мушки. Они прыгали и играли, казалось, в прятки. Одна из мух села на кончик Сониного носа и впилась в него пытливым взором сотен глаз.
– Хочешь развлечься – сходи куда-нибудь. Разве Роза не приглашала тебя сегодня на концерт в клуб ее отца? – сказала муха
– Неохота.
– Разве ты можешь ей отказать? Смотри, а то в следующий раз тебя вообще никуда не позовут. К тому же тебе надо в кои-то веки выгулять твой новый пиджак!
– Ты, конечно, права, но мне, кажется, лень, или что-то вроде того.
– Ступай, позвони и скажи, что пойдешь. Ступай, не хочу целыми днями смотреть на твою тушку. Иди, иди, пошевеливайся, так и быть, я отвлеку Полуния от телефона.
Соня слез с высокого барного табурета и тоскливо отправился в кабинет, где покоился его телефон. На аппарате вальяжно раскинулся большой пушистый крыс, согнать которого не представлялось возможным. Крыс, утробно урча, грел бока о теплый блок питания, заодно подмяв под себя трубку. И все же мушка-утешительница, усевшись крысу на усатый нос, сумела потревожить его олимпийское спокойствие. Он возопил и кинулся прочь из кабинета. Мушку это не затрудняло, и она проделывала подобные манипуляции каждый раз, когда Соне требовалось позвонить. В последнее время, впрочем, это случалось все реже.
– Розочка, привет, милая! Ты еще не отказалась от своих планов на сегодняшний вечер?
Соня был доволен собой, впрочем, самому себе он в этом почти не признавался. Он вообще предпочитал не признаваться себе, что ему нравится смотреть в зеркало и видеть в нем свое довольно смазливое отражение, начищать до блеска ботинки (пусть с некоторых пор это приходилось делать самому) и педантично отглаживать воротнички своих рубашек. Соня относительно быстро приходил в себя. Смешав мартини с оливковым рассолом и лимоном, он присел на краешек стула и настроился на приятный вечер.
Скоро он уже шел по освещенным улицам, скрипел ботинками по неожиданно раннему снегу и проклинал все на свете из-за отсутствия машины. Он спрятал руки в карманы шерстяного пальто, втянул голову в плечи и поспешил к дому Розы. Ему понравилось, что при выдохе изо рта или из носа шел синеватый пар, и он то и дело с силой выпускал из себя воздух, любуясь произведенным эффектом.
Такси он взял лишь за одну улицу до нужного адреса. На крыльце большого дома его уже ждала высокая милая Роза с алыми губами и теплой кожей. Из-под яркой заколки выскакивали тоненькие светлые локоны и плясали на плечах. Соне захотелось накрутить на палец одно из этих беззащитных колечек и втянуть запах ее волос, но он сдержался. Роза быстро просунула тонкую руку в перчатке под локоть Соне и заторопила его.
В клубе играли блюз. Тут действительно было полно народу, все примерно одного образа и возраста. Все эти люди были хорошо одеты, сидели на удобных диванах за хорошо сервированными столами, пили что-то из тяжелых дорогих бокалов и были похожи на них с Розой. Немного тяжелый теплый воздух и мягкое освещение скрывали ненужные детали, все казались чуть моложе, чуть симпатичнее и чуть приятнее чем обычно. Кто-то вел светские беседы, другие столпились у экрана, висевшего на кирпичной стене лофта, собственно, такой и должна быть стена настоящего лофта, когда-то нежилого производственного помещения, там наверняка транслировался концерт грузчиков и авиапилотов из Парижа. Третьи, одинокие, блуждали по залам в полной растерянности, не зная, куда пристроить свои тела. Розочка спешила познакомить Соню со всеми более или менее примечательными личностями, большинство из которых он прекрасно знал, но предпочитал не вспоминать о них, как о случайных и не всегда приятных эпизодах своей многогранно сексуальной молодости. К счастью, почти все они придерживались тех же соображений и потому предпочитали любезно кивать ему в знак знакомства. Исполнив светский долг, Роза со всеми церемониями удалилась в дамскую комнату. Соня остался ждать один.
Его обоняние уже вновь, как и сотни раз прежде, смирилось с въедливыми запахами табачного дыма, а слух – с концертом из Парижа, когда в главный зал, вошел многозначительный человек, похожий на дирижера, и провозгласил начало вечера.
* * *
Некоторые люди могут сами позаботиться о себе, некоторые нет. Я отношусь к третьей категории. Я умею заботиться о себе лишь тогда, когда я одна, и тогда, когда это необходимо, порой моя самостоятельность, которую я практически возвела в ранг независимости, вызывает во мне истинную гордость. Но правда всегда была горше. Как только появляется кто-то желающий и умеющий обо мне позаботиться, я малодушно складываю свои полномочия хозяйки положения. Вот и сегодня, я долго пыталась найти штопор, заботливо спрятанный куда-то моей новой, совершенно невероятной домработницей. Она была настолько хороша, что я моментально полностью сдалась на ее милость и умение вести хозяйство. Но где же штопор?? Не оставлять же Соню одного так надолго.
* * *
Розочка сидела за миниатюрным круглым столиком напротив Сони и, отчаянно пытаясь придать милому лицу интересное выражение, что-то рассказывала, рассказывала. Соня же пытался в ней это выражение найти, хоть что-то расслышать и отчаянно скучал. Он знал, что Роза испытывает к нему пылкую плотскую симпатию, и не понимал, зачем для достижения гармонии она пытается сразить его интеллектом. «Завтра, наконец, надо выбраться в офис», – рассуждал он, пытаясь побороть лень. По потолку прогуливались толпы мух, одна из них, кокетливо опустив ресницы, подмигнула Соне, и это обстоятельство только еще больше задело чувство его собственного достоинства. «Боже, и зачем я пришел сюда именно в четверг?!» Музыка вгоняла в тоску и безразличие, шампанское подавали чуть ли не самое кислое в мире, а свечи дымили в нос и мешали видеть. Соня уже готов был встать и уйти, но теплое дыхание официанта остановило его:
– Подождите здесь немного. Там наверху мне было поручено продержать Вас здесь еще буквально полчаса, – томно, но весьма категорично прошептал официант. – Должно же Вам хоть раз в жизни повезти, всем дается шанс.
– ?
– Отныне четверг будет Вашим любимым днем.
Соня сел, закурил и только успел заметить, что официант прихватил Розочку в охапку и понес на первый этаж.
* * *
Хлоэ проснулась слишком рано и в слишком хорошем настроении, чтобы рассуждать.
Сегодня в десять утра они с будущим мужем собирались к цветочнику выбирать букеты для свадебной церемонии. Примерный жених даже отложил свой традиционный завтрак с коллегой в кафе напротив издательства, чтобы заказать цветы, а после пройтись с Хлоэ по городу, проводить ее к портному. Город был изрядно засорен, а под ногами то и дело шныряли паразитические зверушки в шерстяных жилетах, так что было бы неразумно отпустить девушку одну. А Хлоэ ничто не пугало и не тревожило. Поэтому она проснулась в четверг рано утром свежая и счастливая, как, впрочем, почти каждый четверг своей короткой жизни.
Зубная паста из тмина капнула на подбородок, быстренько соскользнула и спрыгнула на подол ночной рубашки. Хлоэ облизнулась и решила, что в следующий раз надо купить мучную, она не так пачкает одежду, да и в раковину не въедается. Попила воды, надела любимое белое платье из тонкой шерсти и поставила на огонь выточенные бобрами (судя по их цене), бамбуковые трубочки, чтобы завить волосы.
Небо, как и все остальное по четвергам, извергало изысканно синее сияние. На подоконнике в гостиной сидело солнце и болтало ногами, Хлоэ случайно задела его, когда смахивала пылинки с горшков с цветами. За утренним кофе она прослушала сумбурную мозаику утренних новостей и, совершенно довольная собой, утонула в зеркале с увеличивающим стеклом, чтобы в подробностях изучить свою кожу и решить, какой косметический наряд ей сегодня больше подходит.
