В дверь опять заглянул Сережка.
– Ну что, как вы тут? Пацаны уже не хотят бастовать, на ужин собираются. А вы?
– Слабаки! Девочки терпят, а вы не можете! – ответила я иронично.
– Бабы вообще народ терпеливый, а мы жрать хотим! – парировал Серега.
– Ну и катись отсюда колбаской! – ответили хором Иры.
Сережа ушел, и я почувствовала, что скорее всего не смогу уговорить народ на дальнейшую забастовку, но виду не показала. Сдаваться просто так не хотелось: гордость не позволяла, но как мне было их всех удержать? Они такие разные, не все так остро восприняли ситуацию.
Если все пойдут на ужин, что мне тогда делать? Одной продолжать голодовку? Тогда это будет воспринято как неадекватное поведение. Наша сила в том, что мы вместе, но смогу ли я всех удержать, думала я, чувствуя, что неправильно вот так просто сдаться, пока Тамарочка не поняла, что обидела нас.
За полчаса перед ужином снова пришла Тамарочка и усталым голосом попросила нас всем отрядом собраться на террасе.
Мы вышли: очень хотелось подышать свежим воздухом и немного размять затекшие от долгого лежания и сидения конечности.
– Ребята, я должна вам сказать, что была не совсем права, погорячилась, – слегка дрожащим голосом проговорила она. Было видно, как трудно давались ей эти слова. – С завтрашнего дня первому и второму отряду разрешается ходить в столовую без построения и речовок. Шуметь и врываться в зал как сумасшедшие, конечно, не надо, а следует спокойно зайти и занять свои места. А сейчас я прошу вас всех пойти на ужин и забыть случившийся инцидент. Надеюсь, что вы люди достаточно взрослые и не будете упрямиться, – закончила она свою речь.
Мы были растерянны, но в глубине души ликовали. Я радовалась, наверное, больше всех, потому что все мои сомнения по поводу продолжения забастовки разрешились сами собой. Мы выиграли этот бой!
Все действительно сильно проголодались и были рады такому исходу событий.
– Хорошо, Тамара Николаевна, мы придем, – нарочито сдержанно ответили мы, как будто делая ей одолжение.
На ужин мы пошли с гордо поднятыми головами, ребята из других отрядов смотрели на нас как на героев.
Кроме причитающейся нам творожной запеканки и рисовой каши, нам дали еще по котлете, оставшейся с обеда, и по ватрушке с повидлом с полдника.
Мы со зверским аппетитом смели все без остатка.
Со следующего дня наша лагерная жизнь пошла своим чередом – с утренними линейками, конкурсами и купаниями в реке. Тамарочка стала разговаривать с нами мягче, спокойнее.
После ужина ко мне подошла Светлана и попросила зайти к ней в комнату. Я думала, что она начнет говорить про вчерашнюю забастовку, и немного напряглась, так как даже от нее мне не хотелось выслушивать воспитательные речи.
– У меня к тебе предложение, – сказала Света. – У нас вчера был педсовет, решался вопрос, кто будет председателем совета дружины вместо Саши Ткаченко: он через два дня уедет домой по семейным обстоятельствам. Мы подумали и решили выбрать тебя. У тебя явные лидерские качества, ты весь отряд сумела организовать на забастовку. К тебе прислушиваются и относятся с уважением.
Я была крайне удивлена и никак не ожидала услышать это от Светы. Тем более что председателя совета дружины всегда выбирали из первого, самого старшего отряда.
– Меня? Что вы, Светлана, я никогда не считала себя лидером, наоборот, я всегда переживала оттого, что не могу отстоять свое мнение, – ответила я, стараясь скрыть удивление от услышанного.
– Ты ошибаешься, ты еще не знаешь себя, просто не было повода тебе проявиться, а со стороны виднее. Знай, что ты можешь повести людей за собой. У тебя обостренное чувство справедливости, и ты всегда будешь бороться за правду.
– Спасибо вам за доверие, но я не хочу быть председателем. Мне это неинтересно. Наверняка найдутся ребята из первого отряда, которые с удовольствием согласятся, – ответила я.
Я вышла от Светланы потрясенная тем, что она мне сказала. Меня переполняла гордость за то, как высоко оценили меня взрослые. Получается, что я победила не только Тамарочку, но еще и робость и неуверенность в себе!
После этого случая моя жизнь в лагере изменилась, я почувствовала в себе силу. Отношение ко мне в коллективе стало другим, ко мне начали прислушиваться. От моих комплексов не осталось и следа. Наш отряд, пережив эту историю, сплотился, и все оставшееся время мы провели весело и интересно.
Наша лагерная смена пролетела быстро. Она закончилась, как обычно, прощальным пионерским костром, расставанием с новыми друзьями, а для меня еще и переходом на какой-то новый уровень личностного развития.
Я благодарна Светлане за то, что она помогла мне понять, какая я на самом деле, и даже Тамарочке, так как без нее у меня вряд ли бы случилась эта победа над собой.
Погостив у мамы в Екатеринбурге две недели, мы с пятилетней дочкой Марусей возвращались в Москву. Моя сестра Нина с мужем приехали проводить нас до поезда.
До вокзала мы решили добираться на электричке: рядом с маминой квартирой была железнодорожная станция. В детстве мы с сестрой любили там гулять. Особенно нам нравилось стоять на мосту, когда паровоз обдавал нас теплым паром и казалось, что ты мчишься в облаках под ритмичный стук колес. В такие моменты ты чувствуешь себя счастливой и невесомой, как в полете. Воспоминания об этом, может быть, одна из причин того, что я до сих пор летаю во сне. Поэтому я всегда, приезжая в родной Екатеринбург, стараюсь заглянуть в те места, где я была счастлива в детстве.
Маму мы категорически решили не брать с собой на станцию. После перенесенного тяжелого инфаркта ей нельзя было быстро ходить и волноваться. Она с трудом преодолевала три ступеньки в своем подъезде.
И вот торопливое прощание в коридоре. Мы обнялись, сказали все нужные слова. Но что-то продолжало витать в воздухе. Мама смотрела на меня, и я видела в ее взгляде какую-то искорку, которая означала, что она что-то задумала. Очень трудно, не зная мамы, понять этот взгляд. Она относилась к категории людей, после общения с которыми не сможешь сказать, какое у них было лицо или во что они были одеты, но запомнишь их взгляд. Взгляд у нее был умный, пронизывающий и при этом бесконечно добрый, ироничный, по-детски озорной, все понимающий, глубокий. Он всегда выражал больше, чем она говорила вслух. Вот и сейчас было ясно, что она приняла какое-то решение.
Мы еще раз все по очереди обнялись с мамой и гурьбой вышли на улицу.
До станции шли быстро: времени было в обрез. По дороге, проходя мимо знакомых дворов, мы с Ниной вспоминали детство и школьных подруг.
Успели мы вовремя и погрузились на электричку в мой любимый последний вагон. В торце последних вагонов обычно было окно, в которое я любила смотреть на удаляющийся город, убегающие деревья и сужающиеся рельсы. Мы стояли с сестрой у этого окна, беседуя о том о сем, о детях, мужьях, работе, и вдруг меня как молнией ударило: по шпалам, с трудом перешагивая через высокие рельсы, почти бежала она. Этот бег давался ей очень тяжело, казалось, она вот-вот упадет, но, когда я увидела ее лицо, лицо победителя, я поняла, что она в этот момент преодолела бы любые препятствия. Мама, моя любимая мама, она еще с утра все для себя решила! А потом она подняла глаза. Невозможно словами описать ее взгляд. В нем было все: и чувство вины нашкодившего ребенка, и такая же трогательно-детская радость победы (она смогла, успела!), и бесконечная материнская любовь, тихая и мудрая, и прощение, и прощание. Весь ее вид выражал какой-то последний полет. Маленькая, в мешковатом платье, с удивительно тонкими щиколотками – казалось, она парила над рельсами. У меня тогда возникло чудовищно болезненное ощущение, что я больше никогда ее не увижу. Мы успели помахать друг другу рукой, и электричка тронулась с места. Мамина фигурка стала медленно удаляться и сужаться вместе с рельсами. Мы с сестрой уже не могли сдерживать нахлынувшие слезы.
Маленькая Маруся еще не до конца понимала, какая удивительная была у нее бабушка, которая сочиняла для нее детские стишки и песенки и подписывалась «Твоя баба ЕГА» – это были ее инициалы. Она просто поняла, как это грустно – прощаться.
Мы увиделись с мамой еще раз через год. А до следующего лета она не дожила: весной ее не стало. Мне очень не хватает ее. Ее взгляда. Ее любви.