Ольга Арнольд
От любви с ума не сходят

"26 мая, воскресенье. Сегодня во время моего

дежурства привезли интересного больного – молодого

актера, который онемел (буквально потерял речь), когда

жена ему сказала, что уходит. Виталия отправили сразу в

неврологию, но, к чести невропатологов, они разобрались

во всем быстро и тут же вызвали меня на консультацию. Я

его перевела в стрессовое. Наши больные вертятся вокруг

него с видом гостей на поминках; я сказала своему

пациенту Мише, что нечего вести себя так, как будто

Виталий смертельно болен, и что скоро он заговорит. Миша,

по-моему, мне не поверил. Поручу его (Виталия) Светлане.

30 мая. Жена Виталия – актера с истерическим

мутизмом – сидит возле него, как привязанная, кормит с

ложечки. Я думаю, теперь она уже от него никуда не уйдет.

Мы очень мило объясняемся с ним знаками.

4 вт. (июнь 1985). Виталий уже начинает говорить, но

пока очень тихо. Жена его Ольга не сводит с него глаз -

читает по губам. Она рассказала мне, что у Виталия

постоянные интрижки с женщинами, а последняя по времени

связь – с ее лучшей подругой – просто оказалась последней

каплей. Но теперь она поняла, что муж действительно ее

любит, и останется с ним на веки-вечные. Боюсь, что ей в

таком случае придется мириться с его бесконечными

изменами…

Приходила юрист из роддома, умоляла посмотреть одну

роженицу – комиссионно. Комиссию назначили на пятницу – а

это значит, что я не смогу после дежурства уйти домой.

9 понед. (июнь 1985). Сегодня Косолапов, Сенина,

психологиня Светочка, молодая врач-ординатор из психосоматики

Аруся и я – это и была комиссия – смотрели Лейлу Б. из

роддома. Предыстория такова. Лейла Б. из Самарканда приехала в

Москву, где ее никто не знает, чтобы родить и тут же отдать

ребенка на усыновление. В роддоме уже подыскали приемных

родителей – татар, таких же смуглых, черненьких и узкоглазых,

как и она сама. Но на усыновление отдают только детей

психически здоровых матерей, а Лейлу "проконсультировал" наш

Сучк. – и поставил ей диагноз "шизофрения"! Только психически

больная, заявил он акушерам, способна бросить своего ребенка.

Но сотрудники роддома не сдались – как только И.М. ушел в

отпуск, сразу же прибежали к нам. Я никогда не видела более

здоровой в психическом отношении личности, чем Лейла.

Ее история: учеба далеко от дома, страстная обоюдная

любовь, беременность, решение сохранить ребенка,

потому что возлюбленный и слышать не желал

об аборте ("зачем это, мы ведь вот-вот поженимся!") – и,

наконец, в последний момент – предательство ("Извини, но я

подумал и решил, что мы не будем счастливы вместе") – грустна

и банальна. Если бы она родилась и жила в России, никакой

трагедии, наверное, и не было бы, но она узбечка – и нам

бывает трудно понять их нравы. Родить без мужа означало для

Лейлы не только покрыть позором себя и свою семью, но и

навсегда лишить младших сестер – а их у нее пятеро –

возможности выйти замуж: согласно их традициям, они уже

заранее считались бы безнравственными и нечистыми. Менее

здравомыслящая женщина на ее месте попыталась бы покончить с

собой или, в крайнем случае. затеряться где-нибудь в Сибири,

но Лейла, кстати, математик по образованию, нашла единственный

выход, благодаря которому никто, кроме нее самой, не страдал -

да и то ей должно было служить утешением то, что сын ее попал

в очень достойную семью. И вот Сучк. одним взмахом пера в

истории болезни перечеркнул все ее надежды! Более того, он

разрушил все возведенные ею защитные бастионы: отказной

ребенок, если его не усыновили, отправляется в детский дом по

месту жительства матери и под ее фамилией! Меня давно не

посещало такое состояние бессильной ярости, как

сегодня. Как легко нам, психиатрам, заклеймить человека на

всю жизнь! И как трудно, почти невозможно снять это клеймо.

Только что Сучков, ничтоже сумняшися, чуть не загубил жизнь

самой Лейлы, ее почтенных родителей, пятерых ее сестер и

недавно появившегося на свет младенца – и все только потому,

что ему не нравится, когда женщина не следует слепо повелению

материнского инстинкта. Он вообще не любит женщин – тех

женщин, которые не подчиняются мужской воле и не согласны с

домостроевским укладом жизни – "Kirche, Kinder, Kuche"* ⁴ .

11 (июня 1985). Сегодня ко мне приходила узбечка Лейла с

цветами. Впрочем, она принесла цветы всем членам комиссии.

Меня тронула ее благодарность: на самом деле, нельзя ожидать,

что твой пациент будет тебе благодарен, это, увы, не в

человеческой природе, и когда ты ничего не ждешь, то не

испытаешь и разочарования. Я все еще не могу прийти в себя:

как несправедливо устроена наша система: один недалекий,

некомпетентный или предвзятый психиатр – и у человека

разрушена жизнь! Вспоминаю, как зимой я участвовала в

комиссии, созданной по поводу семнадцатилетнего мальчишки

направленного в больницу военкоматом. Он, как ни странно,

хотел служить в армии, а врачи не давали ему добро.

Оказывается, когда ему было семь лет, мама привела его к

невропатологу с жалобой, что он мочится в постель, и доктор

так и написал в его карте: "Ночной энурез. Эписиндром?" Потом

в течение десяти лет этот диагноз так и переходил с одной

карты в другую, но при переписывании "эписиндром" превратился

в "эпилепсию" и потерял знак вопроса. А парнишку все это время

так никто и не осмотрел!

Актер Виталий говорит теперь прекрасно – хоть завтра в

театр. Впрочем, он прекрасно играет и так, безо всякой сцены,

была бы публика. Самая верная его зрительница – это,

конечно, жена Ольга; мне ее искренне жаль. Сегодня Виталий

рассказывал мне историю своей жизни – и я с трудом сохраняла

на лице маску простой заинтересованности. Мне хотелось вслух

выразить свое изумление: двадцать шесть попыток самоубийства,

начиная чуть ли не с пеленок, – это тебе не хухры-мухры! И

каждый раз он чего-то этим добивался: в десять лет, когда он

угрожал повеситься на ветвях яблони, дед купил ему велосипед,

а в двадцать пять и тридцать он таким образом удерживает возле

себя единственную женщину, которая может его долго терпеть.

Просто удивительно, как он ни разу не заигрался и в самом деле

попал на тот свет – тем более, что способы, которыми он

пытался неокончательно покончить с собой, поистине уникальны."

Я, кстати, нашла истории болезни почти всех пациентов, о которых Аля упоминала в своем дневнике. В медицинской карте генеральши Маргариты было все честь по чести: основной диагноз: неврастения, сопутствующие заболевания, консультации профессора, даже суицидальные мысли ей приписали, хотя никогда не поверю, чтобы такая дама всерьез подумывала о самоубийстве. На самом деле она была мне не нужна: больная Б. никак не могла дать мне ключик к разгадке Алиной тайны. Зато некоторые другие больные наверняка могли бы порассказать мне о сестре много интересного – а по форме на первой странице истории болезни записывается не только адрес пациента, но и телефон его ближайших родственников. Поэтому, не проработав на новом месте и недели, я постаралась проникнуть в архив – и успешно.

В архиве сидела медсестра средних лет с пережженными химией волосами; когда бы я не спускалась на низкий первый этаж, в ее комнату, где было холодно даже в самые жаркие августовские дни, то заставала ее перед зеркалом: с мученическим видом она рассматривала свои лохмы и шевелила при этом губами – видно, рассчитывала, когда можно будет их срезать. Так что я не ограничилась одной коробкой конфет, как собиралась – во второй мой визит в полуподвал я принесла ей хороший немецкий бальзам для волос, и она прониклась ко мне самыми добрыми чувствами. Так как ее рабочий день кончался в половине третьего, а я к этому времени не успевала еще разобраться со своими больными, то она разрешила мне кипами выносить старые истории болезни из хранилища – с условием, что я буду возвращать их в пол-девятого утра на следующий день.

И вот однажды, часов в пять вечера, когда все врачи уже ушли домой, а я одна осталась в ординаторской и погрузилась в чтение ( целиком ушла в описание способов покончить с собой и при этом наверняка остаться в живых, которые изобрела богатая фантазия актера Виталия), за моей спиной вдруг раздался мужской голос:

– А зачем вам, Лида, нужны истории болезни пациентов вашей сестры Али?

6

От неожиданности я резко повернулась, и папки с бумагами веером посыпались на пол. В дверном проеме стоял мужчина в белом халате и улыбался; это был тот самый Володя с розой, с которым я встречалась весной в метро.

– Что вы здесь делаете? – более дурацкого вопроса я и придумать не могла.

– Я, вообще-то, заведую этим отделением в отсутствие Косолапова – я только что вышел из отпуска, а он отправился отдыхать. А вот что вы, Лида, делаете с историями болезни пациентов вашей сестры?

– Набираю материал для кандидатской, – я пыталась сохранить чувство собственного достоинства, но до него ли, когда ползаешь по полу, собирая разлетевшиеся листы? К тому же Володя тоже нагнулся, чтобы мне помочь, и мы с ним чуть не стукнулись лбами. Только когда мы оба выпрямились, я готова была наконец перейти в атаку:

– А откуда вы знаете, чьи это истории? И почему вы решили, что я – Алина сестра?

– Я заглядывал в ординаторскую, когда вас не было, и, каюсь, посмотрел, что лежит у вас на столе… А что касается ваших родственных связей с Алей, то…

– Ну конечно же, вы об этом узнали от Ручевского…

– Нет, мы с ним давно не общались. Просто вы очень на нее похожи: нос… овал лица… Даже в жестах есть что-то общее – например, вы сейчас непроизвольно передернули плечами – точно так же делала и Аля.

И тут до меня дошла одна маленькая, но важная деталь:

– Вы называете мою сестру Алей – так, как ее звали дома. Но все сотрудники здесь знали ее как Сашу. Значит, вы были очень хорошо с ней знакомы?

По лицу Володи пробежала какая-то тень, и он отвел от меня взгляд, прежде чем ответить:

– Можно сказать, мы дружили, хотя я был тогда желторотым интерном, а она тащила на себе чуть ли не все отделение.

– Вот почему мне никто не рассказывал про вас раньше…

– А вы спрашивали? – он смотрел на меня так, как будто хотел прочитать мои мысли.

Меня очень трудно смутить, но ему это удалось. Истории болезни на столе, мой неприкрытый интерес к отношениям его с моей старшей сестрой, наконец, само мое замешательство – в общем, я чувствовала себя, как подозреваемый на допросе у следователя или, скорее, как душевнобольной, пытающийся скрыть свой бред в беседе с опытным психиатром. Володя продолжал смотреть на меня в упор, и было в его взгляде что-то такое, что заставило меня решиться. Не могу сказать про себя, что я легко доверяю людям – а если бы даже и страдала излишней доверчивостью, то годы, проведенные рядом с Витей среди его "друзей"-коммерсантов, меня бы от этого отучили, – но каким-то шестым (седьмым, восьмым?) чувством я поняла, что Володя – тот человек, на которого можно положиться. Аля не разрешила бы чужому называть ее домашним именем, а Ручевский никогда бы не попросил меня встретиться с человеком непорядочным. Питер – не Москва, в моем родном городе кое-какие человеческие качества еще в цене, и он попросту бы отказался от соискателя или аспиранта, если бы тот ему не понравился.

Чтобы продолжать расследование, мне необходим был именно такой человек, как Владимир Синицын, который знал сестру и работал здесь в то же самое время, что и она. Более подходящей кандидатуры мне было не найти! И я, предварительно улыбнувшись, – я никогда не забываю улыбнуться мужчине, особенно если мне от него чего-то надо – начала:

– Володя, на ловца и зверь бежит. Вы – именно тот, кто мне нужен… – в общем, я выложила ему все, как на духу. Мы проговорили с ним три часа подряд с небольшими перерывами: четыре раза к нам влетала медсестра по поводу беспокойных пациентов и два раза я ставила чайник; кофе, к сожалению, закончился. К концу разговора мой новый начальник уже перестал улыбаться, посерьезнел, морщинки вокруг глаз стали заметнее – теперь я бы ни за что не узнала в нем галантного кавалера с розой.

– Как я понял, Лида, вы вознамерились сыграть роль частного детектива, а меня соблазняете принять участие в этой авантюре?

– Правильно поняли. Конечно, я не могу настаивать, чтобы вы помогли мне в моих поисках, но я рассчитываю по крайней мере на то, что вы расскажете мне об Александре, – и я улыбнулась ему своей улыбкой номер пять – самой обворожительной. Я пускаю ее в ход очень редко, только когда мне что-то очень нужно – или когда мужчина мне очень нравится. Эта хорошо отрепетированная улыбка чуточку приоткрывает зубы, в глазах появляется сексуально-искусительный блеск, и, главное, на правой щеке образуется нечто вроде ямочки. Это чистая иллюзия; ямочек у меня отродясь не было, все дело в технике – внутренняя поверхность щеки втягивается и слегка прикусывается. Сколько тренировок перед зеркалом потребовалось, чтобы вот так, совершенно свободно и естественно, нужное выражение, одновременно лукавое и соблазнительное, появилось у меня на лице – это вам не стихи наизусть учить! Уж и не помню, когда я ее в последний раз пускала в ход… Еще в институте, по-моему. Витя вынужден был довольствоваться улыбкой номер три – я считала, что для наших отношений, где он давал, а я брала, это более чем достаточно. Эрику же досталась улыбка номер четыре – быть с ним более очаровательной не имело смысла и к тому же несло в себе определенную опасность. Улыбка номер один – оскал, обнажающий все зубы – предназначалась Грише, когда он в очередной раз забывал, кто из нас главный. Когда он убедился, что за этой зловещей ухмылкой может последовать и укус, и даже трепка, он неохотно, но все-таки выполнял то, что я от него требовала.

Но сейчас шла речь именно о победительной улыбке номер пять, редкой и дорогой, как Шанель N 5; как я и ожидала, Володя замолк на полуслове, стушевался, покраснел и отвел глаза. Куда делся решительный, уверенный в себе собеседник, прижавший меня к стенке своими чересчур прямыми вопросами? Он ведь умудрился выбить у меня из рук мое любимое оружие: это я обычно задаю вопросы прямо в лоб и не даю своей жертве увильнуть от ответа. Но теперь я была отомщена: когда к Володе вернулся дар речи, он пробормотал что-то вроде:

– Конечно… Я с удовольствием вам помогу… Из уважения к памяти Али…

Когда он окончательно перешел на шепот и запутался в предложении, я сжалилась над ним и перевела разговор на другое. То есть не совсем на другое, а на более конкретные вещи: я спрашивала его, когда он пришел в интернатуру, сколько времени общался с Алей, видел ли он ее незадолго до смерти? Но Володя показал мне, что и он не лыком шит: ему потребовалось совсем немного времени, чтобы прийти в себя.

– Это долгий разговор, я много могу рассказать об Але. Давай отложим его на другое время. Уже поздно, ты наверняка устала (он как бы не заметил, что обратился ко мне на "ты", а я тоже глазом не моргнула). Пойдем-ка сейчас домой, а наговориться еще успеем. Слишком печальные воспоминания… А теперь давай переключимся и побеседуем лучше о бабочках и птичках.

Он проводил меня до дома; с утра чуть покапало, но к вечеру погода устоялась, и мы прошли пешком несколько остановок по маршруту моего троллейбуса – я согласна была идти и до самого Сокола, но дома меня поджидал невыгулянный Гришка. По дороге мы вели легкую светскую беседу; как всегда, когда сталкиваются друг с другом жители Первопрестольной и северной столицы, речь зашла о том, чей город лучше. Володя знал и любил Питер, но полагал, что есть вещи несравнимые, и у Москвы свой шарм, который не стоит сравнивать с холодным очарованием моего родного гнезда. Мне пришлось с ним согласиться: Москва так похорошела и расцвела за последнее время, чего не скажешь о Питере, а при мысли об отдаленном районе, в который переселили моих родителей, у меня до сих пор мурашки пробегают по коже – такие безликие и невыразительные дома есть, наверное, во всех городах бывшего Союза. Так что мы друг с другом почти во всем согласились, и обошлось без яростных споров, которые нередко возникали у меня с моими московскими родичами. Впрочем, за мирным течением разговора угадывался подтекст: Володя старался "прощупать почву" и в ненавязчивой форме пригласил меня пойти с ним посмотреть возрожденный Храм Христа-спасителя – так, чтобы в случае, если я откажусь, мой отказ не прозвучал бы обидно для него. Но я согласилась – опять-таки ему в тон, неопределенно, "когда выберем время". После этого он осмелел и, когда на пути у нас встретилась лужа, взял меня под руку – и не отпускал до самой двери моей квартиры.

Как ни странно, пес воспринял его хорошо. То ли Володя вообще любил животных, а Гриша это почувствовал, то ли пахло от него на собачий вкус приятно – но только он не стал вредничать, дал ему спокойно пройти в дверь, а потом даже подставил голову, чтобы Володя почесал ему за ухом. Я обрадовалась – вот с кем можно будет отправлять пса на прогулку! Впрочем, на первый раз мы гуляли вместе; когда пора было возвращаться, а Гришка не захотел, то Володя просто с ним сурово поговорил, и тот послушно побрел домой – вот что значит мужская рука!

Впрочем, Грей не доставлял мне излишних хлопот – мне, как всегда, повезло. Постепенно я знакомилась со своими соседями по дому; самым важным из них для меня оказался долговязый паренек в очках, лет пятнадцати, который однажды сам позвонил мне в дверь. Гриша (тоже Гриша!) жил в соседней квартире и был страстным собаколюбом. Эта его любовь-страсть усугублялась тем, что он жил с родителями и двумя сестрами в двухкомнатной квартире, в которой помещался вместе с ними только небольшой русский спаниель Гоша. Гриша-мальчик, как выяснилось, давно выбрал себе профессию: он собирался стать кинологом. Он, собственно говоря, пришел познакомиться не со мной, а с Греем; они обнюхались – и остались довольны друг другом. Гриша сам предложил мне гулять с собакой, когда мне будет некогда, и я с радостью схватилась за его предложение. Со стареньким Гошей мой Грей нашел общий язык – вернее, он воспринимал его как пустое пространство (мой пес считал себя не собакой, а человеком, он был оторван от материнской груди в чересчур юном возрасте и воспитан в людском окружении, а потому был равнодушен к своим сородичам), и они вполне мирно вели себя на улице – насколько Гриша мог вести себя мирно и тихо. Я не злоупотребляла добрым расположением Гриши (человека); более того, Витины уроки не прошли даром – я платила юному кинологу за каждую прогулку. Гриша сначала отказывался, но недолго – кому сейчас не нужны деньги? Таким образом, я могла спокойно дежурить в больнице и навещать родителей в Питере по уик-эндам – в этих случаях Гриша – мальчик приходил ко мне ночевать вместе с Гошей. Главное, мне вовсе необязательно было сломя голову вечером мчаться домой.

Но Грей был такой пес, что вокруг него всегда должно было плясать множество людей. Любая связанная с ним проблема возрастала до грандиозных масштабов. Например, обычно мы гуляли с ним в парке, он бегал по мягкой земле, и поэтому когти его отросли так, что причиняли ему боль при ходьбе, и пальцы даже кровили. Но как сделаешь маникюр этому черному чудовищу, которое рычит и огрызается! И мы поехали с ним в ветеринарную лечебницу. Бедный Эрик! Никогда еще его "шестерка" не знала столь беспокойного пассажира. Мы с Гришей забрались на заднее сидение, но лежать спокойно он не желал – он бродил по мне, то и дело высовывал голову в окно и беспрерывно лаял. Это было еще ничего до тех пор, пока он брехал в окно; но к сожалению, ему больше нравилось ставить лапы на плечи Эрика и гавкать прямо ему в ухо. Так как голос у него был вполне под стать массе, то мы несколько раз чуть не попали в аварию – детектив от неожиданности бросал руль и затыкал себе уши. Вообще мне показалось, что руки у него дрожали, и неудивительно – ему все время чудилось, что я пса не удержу и его съедят прямо на ходу. Как мы вернулись обратно целые и невредимые, только слегка оглохшие – ума не приложу. Я боялась, что после этой поездки я потеряю поклонника и одновременно личного сыщика, но этого не произошло: Эрик оказался более стойким, чем я считала.

Самое обидное, что съездили мы напрасно: кто-то из опытных ветеринаров еще не вышел из отпуска, кто-то заболел, а единственная оставшаяся на рабочем месте девчонка-практикантка смотрела на Гришу с неприкрытым ужасом – да я бы и сама ей его не доверила. В другой звериной поликлинике был перерыв – то ли на обед, то ли на ужин. Я решила, что не судьба, и мы поехали домой (к тому же нельзя было до бесконечности испытывать нервы Эрика). По счастью, второй поездки не понадобилось. Я рассказала про наш неудачный поход Володе; он долго хохотал, а потом сходил к нашим соседям-хирургам и принес от них какой-то блестящий никелированный инструмент – нечто среднее между клещами и маникюрными щипчиками. В тот же вечер он постриг Грише когти. Как ни странно, при этой процедуре пса не понадобилось ни привязывать, ни даже держать: он покорно подавал Володе лапу и лишь иногда глухо ворчал.

– Я вообще-то хотел стать ветеринаром, – сказал он, угощая Гришу вкусняшкой за хорошее поведение. – Все детство я околачивался в зоопарке. Но родители уговорили меня, что врач – более солидная профессия. Не уверен, что они были правы.

Нет, я не пожалела о подаренной Володе улыбке номер пять; более того, я точно так же улыбнулась ему еще раз.

Я и не заметила, как за два месяца привязалась к Грише так, как будто воспитывала его с щенячьего возраста, и потому звонок тети Лены, вернувшейся из Карловых Вар, оказался для меня полной неожиданностью. После первых приветственных слов она твердо произнесла:

– Я готова забрать Григория хоть завтра, – потом в ее голос закрались умоляющие нотки, – Конечно, если бы ты смогла подержать его еще недельку…

Я хотела уже выпалить, что никогда его не отдам, но вовремя вспомнила о дипломатии и о том, что запасы сухого корма подходят к концу, а генерал тети Лены – человек не бедный и вполне может немного заплатить за свой покой, поэтому я ответила:

– Конечно, тетя Лена, я могу продержать его у себя хоть месяц, хоть больше. Мы с ним сошлись характерами и прекрасно вдвоем уживаемся. Кстати, ты не знаешь, где подешевле купить чаппи?

Как я и рассчитывала, на следующий же день тетя Лена примчалась ко мне со своим женихом, плюгавеньким мужчиной лет шестидесяти (на мой взгляд, он не тянул и на полковника) с мощным басом и завалили всю кухню самой дорогой собачьей едой (не чаппи, боже упаси!).

Гришка вполне меня удовлетворял как компаньон, я понимала, что ни за что с ним не расстанусь, а это означало, что нам предстоит прожить вместе бок-о-бок лет десять. Соответственно, его взгляды на моих друзей имели для меня большой вес – ясно было, что если бы ему пришлось часто общаться с Эриком, эта ситуация была бы чревата постоянными конфликтами. Если бы среди моих поклонников выбор делал Гриша, то можно было не сомневаться, кого он выберет – Володю он признал с первого взгляда. А вот к Вите, появившемся у меня в квартире в первые осенние дни, он отнесся совершенно равнодушно – как к соседскому спаниелю Гоше.

Витя, конечно, не предупредил меня о приезде. Как-то утром в воскресенье раздался звонок, я открыла дверь, придерживая Гришу за ошейник – и на пороге стоял он, загорелый и сияющий, с огромным букетом гладиолусов. Сперва я разозлилась, потом поняла, что сердиться на него бесполезно. Витя из тех зануд, с которым, по известному анекдоту, легче переспать, чем объяснить, почему нельзя. Чем больше его отвергаешь, тем больше он к тебе липнет, и ничего тут не поделаешь! В течение двух часов я пыталась объяснить ему, что я его люблю исключительно как друга… Тут может помочь одно – сказать мужику, что сам запах его тебе отвратителен, что тебе легче прикоснуться к дохлой лягушке, чем к нему и у тебя в данное время есть любовник, который может дать ему сто очков вперед. В общем, смертельно оскорбишь его – и он, может быть, и уйдет. Но не могла я такое сделать с Витей – приходилось терпеть. К тому же мне не хотелось ему врать – я не такая правдолюбка, как Аля, но что-то от сестры во мне все-таки есть. Когда мы прошли все еще раз по пятому кругу, оба были выжаты, как лимон; по лицу Вити стекали капельки пота – не от жары, хотя сентябрь выдался на удивление теплый. Вытирая лоб носовым платком, он вдруг сказал своим обычным тоном:

– Ну ладно, хоть сполоснуться в душе ты мне разрешишь? Я только что с "Красной стрелы" – хоть и не самый худший поезд, но все же…

Уж в этом я ему отказать никак не могла. Когда он отправился в ванную, я сделала себе кофе и уселась, чтобы слегка отдышаться. Увы, передохнуть мне так и не удалось – снова зазвучал дверной звонок. По тому, как злобно зарычал Гриша и шерсть встала дыбом у него на загривке, я поняла, что этот новый посетитель – Эрик. Тут мне самой впору было ощетиниться: ну и ситуация! Я совсем позабыла, что мы с Эриком договорились сегодня пойти на выставку в одну из модных московских галерей.

Прежде чем отворить дверь, я закрыла Гришу в маленькой комнате. Эрик, элегантный до невероятия, склонился надо мной и нежно поцеловал в щечку; с каждой нашей встречей его поцелуи становились все нежнее и ласковее, он как бы поддразнивал меня – и это меня пугало. Вернее, пугала меня моя собственная реакция: все последние годы мы с Витей чуть ли не каждый день занимались сексом, и несмотря на всю мою отчаянную решимость жить одной и ни с кем не связываться, ночами я изнывала от желания и вспоминала Алину пациентку Настю, готовую изнасиловать всю мужскую палату. Что бы там не творилось на высших уровнях нашей психики, физиология есть физиология.

Так вот, Эрик, выпрямляясь и слегка кося глазом на дверь, за которой заперт был Гришка, вдруг застыл. К таким знакомым лаю, рычанию и скулежу примешивался еще один звук, который не должен раздаваться в квартире одинокой женщины в субботнее утро, даже позднее – лилась вода в душе.

– Что это? – спросил он меня, вопросительно изогнув одну иссиня-черную бровь; за такие брови многие знакомые мне девушки отдали бы очень многое, в том числе и честь.

– Ты понимаешь, это ко мне заехал в гости мой бывший муж… Он с дороги, только что из Питера, и попросил разрешения помыться…

Я и сама понимала, как беспомощно это звучит. Вторая бровь Эрика тоже поплыла вверх, но он промолчал; пауза затянулась, и, как на сцене, в самый неподходящий момент наступила кульминация – из ванны появился Витя. Я готова была его убить! Вальяжный, в самом шикарном своем халате, который он умудрился протащить ко мне контрабандой в маленькой дорожной сумке, с мокрыми волосами, он ослепительно улыбался и весь сиял – другого слова не подберешь. С протянутой рукой он подошел к Эрику, и мне ничего другого не оставалось, как их познакомить:

– Это мой бывший муж, Виктор Костенко, а это – Эрик Хачатрян, частный детектив: он занимается расследованием обстоятельств смерти моей старшей сестры.

– Очень приятно, – проговорил Витя, энергично тряся руку Эрика.

– Очень приятно, – ответ Эрика, вроде бы вежливый, прозвучал так, как будто он посылал моего бывшего на все буквы алфавита сразу.

Мне казалось, что это происходит не наяву, просто я наблюдаю за инсценировкой анекдота про мужа и любовника в телевизионном "Городке". Наконец, опомнившись, я заявила:

– Извини, Витя, мы с Эриком уже давно договорились пойти на вернисаж… Боюсь, что мне придется тебя выгнать. Или сделаем так: мы пойдем, а ключ ты потом отдашь моему соседу Грише, в четырнадцатую квартиру.

Эрик слегка приободрился, но Витю нелегко выбить из колеи – так же, как и вытолкать из квартиры.

– Дорогая, я не знал, что ты торопишься… Но ничего страшного, я тебя долго не задержу. Вот только обсохну – и мне надо ехать по делам. Если бы ты угостила меня чашечкой кофе, я был бы тебе очень благодарен…

– Нам некогда ждать, – отрезала я, но неожиданно меня подвел Эрик: он решительно уселся на софу и объявил:

– Ничего страшного, если мы задержимся – хоть хэппенинг ожидается с утра, но эта богема встает только к обеду…

– Что такое "хэппенинг"? – живо заинтересовался Витя.

Эрик открыл рот, чтобы ответить, но тут уж я сорвалась с цепи:

– Это когда голые мужики, совсем как ты, но без купальных халатов, бегают на четвереньках и лают, как Гриша, – и с этими словами я удалилась на кухню. Я была уверена, что в мое отсутствие бывший супруг и новый поклонник будут настороженно изучать друг друга. На стороне Эрика – потрясающая внешность, Виктор силен своим опытом, наглостью и деньгами… Может быть, они подерутся? Два самца, в схватке за женщину… Не выпустить ли мне к ним Гришу – он создаст, конечно, жуткую суматоху, но это сможет разрядить обстановку.

Минут через двадцать я вплыла в гостиную, толкая перед собой сервировочный столик с кофе и яичницей. Я была так зла, что даже успела привести себя в порядок за то время, пока готовился завтрак – я и вообще-то быстрая, но злость, нечасто меня посещающая, как будто придает дополнительное ускорение всем моим действиям.

Они сидели рядом на софе и ворковали, как голубочки. Эрик, у которого друг детства, неудачливый художник, служил уборщиком в галерее Вельмана, со знанием дела рассуждал о современном авангарде; Виктор, который разбирается в искусстве, как свинья в апельсинах, с важным видом ему поддакивал. Я буквально швырнула чашки и тарелки на обеденный стол и снова удалилась; когда я вошла в комнату снова, беседа уже перекинулась на Шемякина. Эту фамилию Костенко уж точно знал – мы с ним оба возмущались памятником Петру-анэнцефалу в Петропавловской крепости. И что же я услышала?

– Конечно, это гениально, но не самое лучшее из его произведений, – так говорил мой Витюша об этой самой ужасной скульптуре. Если раньше я готова была убить одного Витю, то теперь у меня возникло желание облить кипятком обоих этих "светских львов"!

В конце концов мы все вышли через час. Мой день был безнадежно испорчен. Эрик любезно подвез своего нового знакомца до метро (Витя – и метро!!!) и поехал по направлению к галерее; на полпути я вдруг скомандовала ему:

– Стой! Мы едем в зоопарк – или мы никуда не едем!

Меня внезапно осенило, что больше "околоискусственных" разговоров я сегодня не выдержу. Необычно молчаливый Эрик молча повернул, и мы поехали на Пресню, где роскошные башенки у ворот, построенные только в этом году, зазывали пообщаться с животными. Мы смешались с толпой детей и их родителей, и звери быстро привели меня в порядок. Я как безумная хохотала над орангутаном, которого кормили кашей с ложечки, над изумительно артистичным мишкой-попрошайкой, над несчастным фотографом, которого на наших глазах с ног до головы облил водой морж – и все это время я прекрасно понимала, что смеюсь над собой. Давно в моей жизни не случалось ничего столь же комичного!