Ольга Арнольд
От любви с ума не сходят
4
На следующий день я пришла на работу с весьма странным ощущением. Мне казалось, что я смотрю на все не только своими глазами, но еще и Алиными. Вот я захожу в сад, на территорию больницы – не через калитку, а через дырку в заборе, это сокращает путь на целых три минуты. Интересно, это та самая дырка, которой пользовалась Аля, или уже новая? Я вхожу в корпус и прохожу мимо санитарок-привратниц, не обращающих на меня никакого внимания: обе они погружены в чтение, причем одна уткнулась в газету "Завтра", а другая – в "Московский комсомолец". Это, впрочем, абсолютно не мешает им по-дружески общаться между собой. Может, эти самые старушки, тогда на десяток лет моложе, работали и при Але – но уж тогда они точно читали что-нибудь другое. Прилавок Союзпечати – сейчас это книжный киоск – был и при моей сестре, а вот ларька с соками, печеньем и шоколадками тогда еще не существовало в природе.
Пассажирский лифт не работает, как и двенадцать, и десять лет назад, и я поднимаюсь вверх по лестнице. Третий этаж весь блистает свежими красками – здесь недавно был ремонт. А вот обитатели третьего этажа, в принципе, остались такими же, как и прежде – несчастные люди, но не в пижамах и застиранных халатах, а в своей собственной одежде. Они не больные – они просто не знают, как жить дальше, и эти чистые веселенькие стены защищают их не от жары или непогоды – нет, они укрывают их от всего враждебного им мира. Алю больше всего интересовал вопрос – как дать им силы жить дальше вне этих стен, как их этому научить? Но я – не Аля, меня больше волнует другое: почему они попали сюда, что в их в остальном здоровых мозгах, умах, рассудках – называйте как хотите – не в порядке, раз они не справляются с жизнью за окном? Это же, кстати, будет темой моей диссертации ("Нарушение механизмов адаптации у практически здоровых личностей в стрессовых условиях" – брр! Какое наукообразное название! Наконец запомнила!). В отличие от старшей сестры, я не верю, что могу чем-то существенно помочь своим пациентам. Такая уж у них планида, что им на роду написано пасовать перед жизнью: чуть что – и они уже поднимают лапки кверху. Я не могу не передать им часть своей энергии, не прожить за них жизнь. Только Аля, отъявленная идеалистка, могла верить в то, что может сама вдохнуть в них желание и умение жить.
Если третий этаж в принципе сохранился таким же, каким был при сестре, то пятый этаж перестроили полностью. В Алины времена тут находилось психосоматическое отделение – сюда поступали душевнобольные, у которых страдала не только душа, но и тело, и лечили здесь в основном последнее. В психосоматику переводили тяжело заболевших пациентов из психиатрических клиник, но в основном здесь лежали порезанные и поломанные алкоголики с белой горячкой, которых привозили на скорых со всей Москвы. Условия на пятом этаже были значительно более суровыми, нежели на привилегированном третьем: хорошо просматриваемые палаты без излишеств, мебель только в виде металлических коек, двери без ручек – они открывались при помощи специального психиатрического ключа, "гранки", который у каждого сотрудника дурдома всегда при себе, – словом, все как в обычной психушке. Психосоматическое и стрессовое отделения составляли тогда единое целое, и заведовал этим целым тот самый пресловутый Сучков. По договоренности с Богоявленской ординаторов-психотерапевтов с третьего этажа на пятый забирали только "по служебной необходимости", но при желании такую необходимость всегда можно было выдумать.
Но новые веяния победили, и после капитального ремонта психосоматическое отделение ликвидировали, вместе с ним исчез и Сучков. На пятом этаже теперь тоже расположился Центр неврозов и стрессовых состояний, только по привычке кладут туда самых тяжелых пациентов. А заведует теперь всем этим тот самый Алексей Константинович Косолапов, что когда-то был наставником Али. Первое мое впечатление от него было – очень усталый и пожилой человек. Я с удивлением узнала, что ему всего-навсего сорок шесть лет, и решила, что его состарили постоянные напряжение и ответственность. Впоследствии я узнала, что ошибалась: несколько лет назад он остался вдовцом с тремя детьми. Его обожаемая жена, сама терапевт-кардиолог, умерла от болезни сердца, которую современная медицина не лечит. Полгода Косолапов пил, а потом протрезвел и принялся зарабатывать деньги, чтобы тянуть детей – но таким, как прежде, он так и не стал. Вот и мой с ним первый разговор состоялся на бегу – он мчался куда-то к частному пациенту.
– Лениградская школа – это хорошо, – сказал он. – До вас у нас была одна врач из Ленинграда, Саша Белова; больные на нее просто молились. Правда, в диагностике она была не столь сильна, да и характер у нее был не то что б очень… Ну, да что о ней говорить, – тяжело вздохнул он, видимо, не желая пускаться в неинтересные молоденькой ординаторше воспоминания. Знал бы он, кем приходится эта Белова его новой сотруднице!
Алексей Константинович за десять минут ввел меня в курс моих новых обязанностей, а затем спросил:
– Сейчас у нас время отпускное, а пациенты все поступают; если я вами дам двадцать больных, справитесь?
– Не знаю… – я действительно растерялась; я чувствовала себя как щенок, которого схватили за шиворот и бросили на середину реки: плыви, Лида! Ты, кажется, хотела самостоятельности – и ты ее получила. Из рассказов сестры я знала, что пятнадцать пациентов – это тот предел, при котором еще как-то можно реально уделять внимание каждому больному.
И я справилась. Косолапов все-таки пожалел меня, и я входила в курс дела постепенно, а так как по природе своей я человек собранный и не слишком ленивый, то мне удалось не ударить лицом в грязь. Но, принимая пациентов, разговаривая с ними по душам, назначая лечение, я испытывала двойственное чувство: как будто компьютер в моей голове во время беседы щелкает, отыскивая нужные варианты, и ставит диагноз, а мой голос звучит ласково и сочувственно, почти как голос старшей сестры, и я стараюсь действительно вникнуть в проблемы моего визави, чего я никогда не делала на родной кафедре.
Но, конечно, я при этом не забывала про Алю. Однако расспрашивать о ней в лоб я не хотела – тем более, что никто из персонала не знал, что мы с ней сестры. Как-то раз мне удалось отловить Косолапова между заседанием комиссии и лекцией для слушателей платных психологических курсов и разговорить на интересующую меня тему. К моему разочарованию, выяснилось, что он работал вместе с Алей (коллеги звали ее Сашей) только один год – а потом ушел в Институт Склифосовского и только недавно вернулся сюда, уже в ранге заведующего. Увы, очень мало осталось сотрудников, которые помнили бы Александру, и еще меньше тех, кто находился рядом с ней в ее последние дни. Многие в перестроечные времена уехали в Израиль. Светловолосая психологиня основала свою фирму в Америке. Оставалась Алина Сергеевна Сенина, седовласая красавица, старший научный сотрудник Центра, которой Аля восхищалась – в ней было все, чего не хватало Але: стать, внешность, уверенность в себе, умение поставить на место кого угодно. В дневнике о Сениной не упоминалось – значит, Аля познакомилась с ней позже. Но, увы, Алина Сергеевна ушла в отпуск, и я рассчитывала познакомиться с ней поближе уже осенью.
Все врачи с пятого этажа во время ремонта разбежались кто куда, и теперь там, как и на третьем, работали новые сотрудники – молодые честолюбивые психиатры, со многими несомненными достоинствами; но в моих глазах у них у всех был один существенный недостаток: они не знали Алю.
Из сестер на третьем этаже работала Ира Милославская – та самая Ирина М. из Алиного дневника. Лет тридцати шести, с круглым улыбчивым лицом, она была очень привлекательна, и, несмотря на хрупкую фигуру и маленький рост, больные ее слушались с полуслова; чувствовалось, что она справится не только с бьющейся а припадке истеричкой, но и с настоящим возбужденным сумасшедшим – такая в ней ощущалась внутренняя сила. Мне трудно было себе представить, что она могла плакать, нарвавшись на домогательства шефа, но ведь это было двенадцать лет назад…
Ирина могла бы считаться лучшей сестрой отделения, если бы не было Клавы – высокой большой женщины с гривой темных, не поддающихся седине и возрасту волос и внимательным взглядом из-за стекол очков. Я легко могла бы представить себе Клавдию Петровну в военном госпитале – но она была бы там не ангелом милосердия, скрашивающей своим присутствием последние часы обреченных и приносящей утешение, нет – она бы до последнего тормошила умирающих, стараясь удержать их на этом свете. Я никогда, ни у кого не видела такого сочетания доброты и энергии. Поэтому я совершенно не удивилась, когда как-то во время ночного дежурства она рассказала мне, что была мобилизована в свое время на борьбу с чумой и год провела в Средней Азии на казарменном положении – просто не могла ее миновать война, а чума – это враг под стать афганским моджахедам…
Остальные сестры были почти все совсем молодые и никак не могли застать Алю, за исключением пожилой Нюси, полной женщины с вечно поджатыми губами и родинкой на подбородке. Ее не любили ни врачи, ни больные, хотя никаких претензий ей предъявить было нельзя – ну как можно придраться к брошенному на тебя оценивающе-осуждающему взгляду и ехидному замечанию, невзначай оброненному за твоей спиной? Она была мне неприятна, но я понимала, что именно от нее я могла бы получить самые ценные сведения – такие женщины обычно являются просто кладезем разных сплетен и слухов (взять хотя бы тетю Сашу). Но как мне ее расспросить, не вызвав у нее подозрений – иначе сплетни пойдут уже обо мне? И вообще, что именно я хочу узнать и какие мне задавать вопросы, чтобы получить те крупицы информации, которые могут помочь мне в моих поисках?
Чтобы понять это и уложить как следует в голове, мне просто необходимо было с кем-то посоветоваться. Само собой разумеется, этим кем-то мог быть только мой двоюродный брат – ближе него у меня в Москве никого не было – и разумнее тоже.
* * *
В ближайшую субботу прямо с утра я отправилась к тете Лене. Я была уверена, что Вахтанг окажется дома: сборы к отъезду в Америку шли полным ходом. Уже в прихожей их старой квартиры в самом центре, на Тверской, я споткнулась о какой-то тюк и чуть не полетела. Впрочем, я так и не поняла, споткнулась ли я сама или под ноги мне бросился Гришка, их доберман, в приветственном раже. Во всяком случае, к тому моменту, как я выпрямилась, я была уже облизана с головы до ног. Вахтанг смеялся, оттаскивая от меня пса за ошейник. Почему-то Гриша, которого я помнила еще щеночком в огромном веерном воротнике и с заклеенными пластырем ушками, считал меня членом семьи, хоть я и жила в другом городе.
С трудом отделавшись от нахального Григория (на самом деле он был граф Грей фон Молино-и-Медина – и еще много-много разных других имен, свидетельствовавших о знатности и древности его рода), я наконец смогла утащить Вахтанга в дальнюю комнату и серьезно с ним поговорить. Я поделилась с ним своими предположениями, но он предпочел превратить мои подозрения в шутку – или мне так сначала показалось:
– Значит, маленькая сестричка решила сыграть роль Великого Детектива?
– Вато, я не шучу. Если бы ты сам прочитал ее дневник, ты понял бы, что на самоубийство ее могли толкнуть только чрезвычайные обстоятельства.
– Какие такие чрезвычайные обстоятельства?
– Не знаю… Например, если бы она смертельно влюбилась и ее не просто бы бросили, но предали… Или если бы на нее возложили вину за гибель больного, а она не смогла бы оправдаться. Этот Сучков, заведующий отделением, кажется мне очень подозрительным типом – судя и по Алиным записям, и по впечатлениям моих родителей. Он ее терпеть не мог и вполне был способен ее подставить.
– Ты меня удивляешь – какой начальник мог ее любить… Так, значит, ты не веришь, что это был несчастный случай?
– Понимаешь, Вахтанг, Аля никогда не мыла у нас в доме окна, сколько я себя помню… Сначала этим занималась мама, потом, когда я подросла – я. Аля боялась высоты и, когда она взбиралась на подоконник, у нее кружилась голова. Ординаторская на пятом этаже осталась почти точно такой, как и до ремонта, мне об этом сообщила санитарка, мывшая полы. Можешь мне поверить, я очень внимательно осмотрела окно в этой комнате. Это единственное окно на этаже, в котором стекла обычные, а не бронированные. Чтобы его закрыть, вовсе не нужно становиться на подоконник. А вот если заест фрамугу, тогда до нее действительно трудно добраться… Насколько я знала свою сестру, она никогда бы не полезла закрывать фрамугу при открытых рамах. По-моему, несчастный случай исключается целиком и полностью.
– Что ж, может, ты и права, – ответил Вахтанг и молча протянул руку ладонью вверх. Я вытащила из своей сумочки заветную Алину тетрадку и ушла на кухню помогать тете Лене, оставив его изучать дневник в одиночестве.
Ему хватило на это двух часов. Перед обедом он позвал меня и бесцеремонно выставил из комнаты Юльку, как малого ребенка ("Шла бы ты помогать маме!"). Юля не обиделась (на Вахтанга никто никогда не обижался) и ушла, а тон его, когда он снова завел со мной разговор, стал намного серьезнее:
– Все это очень интересно, но где продолжение?
– Это я и сама хотела бы знать, – и я рассказала ему, как я обнаружила тетрадку. – А у вас случайно не осталось Алиных бумаг?
Конечно же, у них ничего не сохранилось. Но мой двоюродный брат согласился со мной, что все это выглядит загадочно.
– Что ты теперь намерена делать?
– Искать дальше… и не только дневник. Есть ведь люди, с которыми Аля встречалась перед самой смертью. Есть коллеги, вместе с которыми она работала. Есть пациенты, с которыми она общалась по много часов каждый день. Кто-то из них может что-то знать – просто должен что-то знать. Конечно, Александра была очень замкнута, но даже тетя Саша, которая видела ее совсем редко, заметила, что с ней что-то не в порядке. Ты, правда, ничего не можешь вспомнить…
– Знаешь, Лида, кое-что я все же вспомнил. На самом деле я не хотел тебе об этом рассказывать, но ведь от тебя так просто не отделаешься… Аля очень любила приходить ко мне и обсуждать со мной своих пациентов – она говорила со мной, как с коллегой, хотя я тогда специалист был еще совсем сопливый. Мы часто с ней ругались – по делу, разумеется. У нее был чисто западный взгляд на многие вещи – по-моему, она вообще не признавала понятие душевной болезни, как таковой, и считала, что все можно разрешить при помощи психотерапии – и любви. Она любила своих больных; на мой взгляд, эта ее привязанность к "несчастненьким" была просто болезненной, достоевщина какая-то. Пациенты висели на ней гроздьями, тянули из нее все соки, заставляли решать за себя свои проблемы. У нее всегда были любимчики, которых она не оставляла заботой и после выписки из стационара; они все время приходили к ней – поговорить, взвалить на нее очередной груз своих неурядиц, и она их слушала, вмешивалась, помогала… Я знаю, что ваши родители были против такого стиля работы, но, взбунтовавшись против них, она отвергала и все, во что они верили. Единственным человеком, которого она хоть как-то слушала, был я – я не хвастаюсь, это было действительно так. Меня очень раздражало это ее полнейшее растворение в работе. Я считал, что это неестественно, что невозможно любить только убогих, что они не могут заменить дом, семью… В конце концов, у Александры был такой возраст, когда девушке необходим возлюбленный – и для души, и для тела. Аля сердилась на меня, но мы всегда расставались друзьями.
А потом, примерно за год до смерти, она чересчур подробно стала мне рассказывать об одном своем пациенте. Он был молод, красив и интеллигентен – физик, кажется. Я долго пытался вспомнить, как же его звали – то ли Кириллом, то ли Денисом… В общем, у него было модное имя. Кажется, все-таки Кириллом. Он был психопатом и уже не в первый раз пытался покончить с собой, перерезав себе вены. В стрессовое отделение он попал, потому что в очередной раз "смертельно" поругался со своей девушкой и полоснул бритвой по руке.
Мне почудилось, что Аля говорит о нем с восторгом, и тут я насторожился. Она взахлеб рассуждала о его необыкновенно чувствительной и сложной натуре, о чересчур земной и практичной невесте, которая его не понимает… Я хотел было ее осторожно предупредить, но не решился. И тут как-то раз я был по делу в ваших краях и зашел к ней в отделение. Она сидела в ординаторской и пила кофе с каким-то молодым человеком; их с трудом можно было разглядеть сквозь табачный дым – Аля смолила, как паровоз, одну сигарету за одной. Посетителем оказался этот самый Кирилл – она нас познакомила; светловолосый, высокий, тонкий в кости, но с развитыми плечами, при этом одухотворенное лицо с высоким лбом и интеллект светится в глазах – словом, мечта любой девушки, и тем более такой, как Аля. Волшебный принц во плоти… Ты взрослая женщина, Лида, к тому же медик, и я с тобой могу говорить о том, о чем бы я не стал говорить со своей женой: я не просто чуял – я всеми своими чувствами ощутил, как Аля тянулась к нему. То было чисто физическое, плотское желание. Причем оно было исключительно односторонним. Этот паршивец просто не мог этого не ощущать – атмосфера была буквально насыщена сексом, казалось, еще немножко – и заискрится. Ты знаешь меня, Лида, я не новичок в любви – но никогда ни одна женщина не желала меня так, как Александра этого негодяя… Можешь мне не поверить – но даже я смутился; мне вся эта ситуация показалась просто неприличной.
– Почему негодяя? – машинально переспросила я.
– Потому что он прекрасно все видел, понимал – и использовал ее. Она мне проговорилась, что собиралась идти мирить его с родителями, улаживать конфликт на работе… Она готова была для него на все. В тот же вечер я, даже отложив свиданье – чего ты смеешься, девица была очень стоящая – поехал к Але домой и серьезно с ней поговорил. В этот раз я довел ее до слез. Наверное, я по молодости высказал ей всю правду, как она есть, надо было помягче. И про нереализованное либидо говорил, и про неприличное поведение на глазах у больных и коллег, и про нарушение врачебной этики… Мне сейчас самому стыдно – надо было быть большим дипломатом. Но мне очень хотелось, чтобы она поняла, как это выглядит со стороны – она так ценила свою работу, что отказалась бы от всего, что могло повредить ее репутации. И потом, я очень испугался за нее саму.
Вахтанг замолчал; такое серьезное, с оттенком сожаления, выражение лица я видела у него только раз в жизни – на крыльце ЗАГСа, когда церемония его бракосочетания с Юлей задерживалась, и он в последний раз свободным человеком вглядывался в морозные просторы с тайной мыслью – не удрать ли, пока не поздно?
– А что потом?
– Потом? Два месяца она не приходила и почти не звонила – так что даже мать забеспокоилась. Потом был мамин день рожденья, и Аля пришла как ни в чем не бывало и во время танцев – она в тот вечер была в ударе и даже танцевала с моими друзьями – отвела меня в сторону и сказала: "Спасибо. Ты был абсолютно прав". У меня с души отлегло. Еще через месяц я как-то спросил у нее, что стало с Кириллом? Она спокойно ответила мне, что давно с ним не виделась и это ее не интересует. Так что, думаю, это не тот вариант, который ты ищешь. Но если ты хочешь копать глубоко – а ты все равно будешь это делать, что бы я не говорил – ты должна об этом знать.
– Почему ты считаешь, что я буду рыть землю до упора?
– Ну… Такое уж у тебя выражение лица. Ты всегда добивалась того, что хотела – даже в детстве. А хотела ты, как ни странно, всегда одного – знать. Ты, наверное, не помнишь, а я вот запомнил хорошо – однажды на даче я собирал примитивный радиоприемник, а ты, тогда десятилетняя пигалица, потребовала от меня, чтобы я объяснил тебе, как он работает. Я задрал нос и сказал, что девчонки в таких вещах не разбираются; тем не менее ты заставила меня разложить все по полочкам и объяснить значение каждой детали – так что даже я сам в конце концов понял принцип его действия.
– Я это помню: ты так снисходительно со мной разговаривал, а я указала тебе, что ты держишь схему кверху ногами! – и мы оба расхохотались.
– Ты знаешь, – продолжал Вахтанг, – в последнее время у тебя в лице снова появилось что-то такое… охотничье, что-ли. Как у охотничьей собаки, которую после долгой городской жизни наконец вывезли в лес, и она взяла след. Как будто ты проснулась от долгой спячки, снова почувствовала вкус к жизни и отправилась на охоту… или, если тебе угодно, на поиски истины – так звучит лучше. Глаза горят, ноздри раздуваются…
– Ты описываешь меня так, как будто я действительно собака-ищейка.
– А разве это оскорбление? Ты всегда должна быть в таком состоянии – иначе тебе становится скучно жить. Поэтому я и был уверен, что долго с Виктором ты не протянешь – с ним тебе не к чему было стремиться, а ему, наоборот, необходима стабильность – нашим бизнесменам, которые все время балансируют на краю, обязательно в жизни нужно что-то надежное. Знаешь, между тобой и твоей старшей сестрой – огромная разница. Аля довольно часто предпочитала не знать, а закрывать глаза и верить. Она слишком полагалась на свою интуицию.
– Я тоже полагаюсь на свою интуицию – поэтому и хочу заняться Алиной смертью. Моя интуиция мне подсказывает, что здесь дело нечисто, и ее до этого довели.
– Лида, когда мы проходили практику по патопсихологии, мне довелось в одной клинике тестировать женщин с подозрением на рак. Меня поразили тогда две соседки по палате. Одна была готова молиться любому Богу, хоть мусульманскому, хоть еврейскому, чтобы миновала ее чаша сия; она не пила никаких лекарств и день и ночь занималась медитацией, внушая себе, что это избавит ее от любых болячек, даже самых тяжелых. Она обращалась ко всем возможным бабкам и вся была увешана амулетами. Само слово "Рак" было для нее табу, она боялась его, как огня. А ее коллега по несчастью, наоборот, обложилась медицинскими справочниками и энциклопедиями; она определила для себя все возможные варианты своего диагноза – и как лечиться в каждом конкретном случае; она, не дожидаясь вердикта врачей, уже разослала своих ближних на поиски дорогих заграничных препаратов. Она тоже собиралась выздороветь – но только строго по науке. Вот такая же разница, как между этими двумя несчастными, и между Алей и тобой.
– Я думаю, что если диагноз подтвердился, их обеих уже нет в живых.
– Тем не менее Али нет в живых, а ты цветешь и пахнешь… Но ты, Лида, можешь показаться чересчур любознательной; ты не боишься, что твои поиски кому-то могут не понравиться?
– Что ты имеешь в виду?
– То, что это может быть опасно.
– Господь с тобой! – до этого момента я и не задумывалась над тем, что своими действиями могу навлечь на себя какие-нибудь реальные неприятности; мне следовало бы помнить, что от самоубийства до убийства один шаг – Вахтанг это сознавал очень хорошо и напомнил мне об этом. Но в 1986 году убивали значительно реже, чем в нашем 1996, когда и дня не проходит без громкого убийства. – Хорошо, я буду осторожна, – произнесла я, чтобы только его успокоить.
– В таком случае давай тогда поговорим о том, чем конкретно ты хочешь заняться.
– Я не знаю, с чего начать. То ли с того, что поднять истории болезни ее пациентов – может, они мне что-нибудь подскажут? То ли сперва расспросить тех коллег, которые знали ее по работе – но о чем конкретно? То ли составить список тех, с кем она вообще могла общаться в Москве, и попробовать найти этих людей… В любом случае, надо найти продолжение ее дневника – но где его искать? Может, у бабки Вари были и другие тайники…
– Все понятно, Лида, ты намерена взяться за Алину историю со всех сторон и сейчас вырабатываешь стратегию. Иного от тебя я и не ждал. Как жаль, что меня в ближайшие два года не будет в стране! Но тебя я не брошу – мама учила меня заботиться о маленьких. Я оставлю вместо себя заместителя – по детективной части, я имею в виду. Я сознаю, что я – единственный и неповторимый, и меня тебе никто не заменит!
И мой неподражаемый двоюродный брат сдержал свое слово. Через неделю состоялась его отвальная по случаю отъезда в Штаты; я, по своей привычке, слегка опоздала – гостьи, которые приходят слишком рано, обычно вербуются помогать на кухне, а я не люблю там вертеться в нарядном платье. Громко играла музыка; Вахтанг, не дожидаясь, пока я приведу себя в порядок, потащил меня в гостиную:
– Познакомьтесь, кто не знает: это моя двоюродная сестричка Лидия, – и тут же он подвел ко мне высокого молодого человека:
– А это Эрик, брат моего одноклассника и лучшего друга Артура, которого ты много раз здесь встречала. Эрик, между прочим, частный детектив.
Я остолбенела, замерла от удивления, просто обалдела. Наверное, я в жизни не встречала мужчину красивее Эрика. К его высокому росту и стройной фигуре надо добавить поразительно четко вылепленные и идеально соразмерные черты лица – но в нем не было ничего женственного, как у Антиноя*2. Не было в нем и каменной неподвижности статуи – нет, он улыбался мне привычной улыбкой покорителя сердец, причем в этой улыбке участвовали и необыкновенно изящно очерченные губы, и огромные черные глаза – и волосы у него тоже были черные, выдавая его кавказское происхождение (армянское; я вспомнила фамилию Артура – Хачатрян); впрочем, кроме цвета волос и глаз, ничего восточного в нем не чувствовалось. Ему было года двадцать три – двадцать четыре, и короткая стрижка "ежиком" его не портила, а, наоброт, подчеркивала правильную форму головы. На его фоне мой любимый двоюродный брат с его отпущенными почти до плеч в духе ранних битлов волосами, черными тонкими усиками под прямым гордым носом и манерами всеобщего любимца как-то сразу потускнел – а ведь и я, и почти все знакомые мне женщины считали его красивым.
Но не красота поразила меня в Эрике, нет. Не могу сказать, чтобы с эстетической точки зрения я им не восхищалась – как восхищалась бы прекрасным творением великого художника. Меня поразило то, каким образом необыкновенная и такая броская внешность может сочетаться с его пока еще довольно экзотической у нас профессией. Увидев один раз, забыть его уже было невозможно! И не заметить его тоже было нельзя – при его росте он никак не мог затеряться в толпе.
Об этом я его и спросила, когда он, галантно пододвинув мне стул, уселся рядом.
– У вас превратное мнение о частном сыщике, Лида, – ответил мне он. – В духе Дэшила Хэммета*3
– А разве он не должен быть лысоватым, сероватым, незаметным и во всем средним – среднего роста, средних лет и так далее?
Эрик от души расхохотался; смех его был приятен для глаз и слуха:
– Лида, вы прелесть! Наверное, я бы действительно не смог незаметно следовать за подозреваемым – но я как-то об этом не задумывался, это не по моей части. Моя специализация – добывание информации, а нужными нашей фирме сведениями чаще всего владеют женщины, – и он победительно улыбнулся. Я поняла, что перед этой улыбкой не может устоять ни канцелярская крыса из какого-нибудь пыльного архива, ни зеленая девчонка из паспортного стола, ни разъевшаяся до безобразия по причине отсутствия мужского внимания дама из домоуправления и уж, конечно, ни одна пожилая дворничиха… Возможно, что и я, психиатр со стажем, через чьи руки прошли десятки несчастных жертв красавцев-соблазнителей, тоже не смогла бы перед ним устоять.
О деле мы с ним в тот раз не говорили. Когда после весело-печального застолья – пили не за отъезд Вахтанга и Юли, а за их скорое возвращение – и бардовских песен под гитару я вышла на балкон подышать свежим, не отравленным табачными парами воздухом, Эрик последовал за мной. Он не был ни наглым, ни чересчур настойчивым – он просто попросил разрешения не только помогать мне в расследовании, но иногда и встречаться со мной просто так. Кто бы мог в этом ему в этом отказать? Только не я, у которой в Москве практически не было знакомых, и, соответственно, поклонников. Я, правда, побаивалась, что он будет слишком напорист, и мне трудно будет удержать его в рамках невинно-дружеских отношений с поцелуем в щечку при расставании, а я не собиралась пока заводить никаких других – слишком дорого мне досталось освобождение от Вити, и я жаждала независимости. Но мои опасения не подтвердились: проводив меня в тот вечер до дома, Эрик, прощаясь, удовольствовался тем, что галантно поднес к губам мою ладонь. Одно из трех, думала я, заперев за собой дверь и с трудом вылезая из своего лучшего шелкового платья, как змея из старой кожи: либо я ему совсем не понравилась (маловероятно), либо очень понравилась, и он боится меня спугнуть, либо просто страшится Вахтанга.
Так двоюродный брат обеспечил меня частным детективом. Но он не удовлетворился этим и дал мне еще в придачу и личного охранника.
На следующий день после отвальной они с Юлькой завалились ко мне в гости. Я сразу поняла, что Вахтанг от меня чего-то хочет – причем, судя по некоторым признакам, это было очень крупное желание, не укладывавшееся в обычные рамки. Он пожирал меня глазами, как ненаглядную возлюбленную, он готов был уже грохнуться на колени… Я не дала ему признаться мне в любви по всем правилам, заметив, что это неприлично на глазах у родной жены, и попросила приступить сразу к делу.
– Но я совсем не возражаю, – пискнула Юлька, а Вахтанг подхватил:
– Я открою тебе семейную тайну, Лида, – проговорил он драматическим шепотом. – Мама наконец собралась замуж.
Я долго не могла понять, какая связь между тем, что тетя Лена выходит замуж и тем, что я живу одна в двухкомнатной квартире, пока до меня не дошло, что Вахтанг бессовестно подбрасывает мне своего добермана. Гриша – очаровательный пес, но невоспитанный до крайности. Он прекрасно все понимает, все знает, все умеет – но не делает. Подчиняется он только сильной мужской руке – Вахтангу, да и то не всегда. Года два назад Вахтанг пытался продемонстрировать мне его выучку. Со словами "Попробуй дать ему что-нибудь вкусненькое, и ты увидишь, что он у тебя ничего не возьмет – у чужих брать не приучен" он протянул мне колечко какого-то сухого корма; я предложила лакомство Грише, и он тут же, ничтоже сумняшися, его взял. Общий смех и громкое "Фу, как тебе не стыдно!" хозяина так смутили несчастного пса, что он даже не стал смотреть на еду, лег и закрыл морду обеими лапами. Но это был единственный случай на моей памяти, когда Грей пришел в замешательство. Тетя Лена была у него на побегушках, а двадцатилетнюю Юльку он вообще не считал за человека. Тем не менее этот наглец был так обаятелен, что обе женщины, и пожилая, и молодая, его обожали. Мне он тоже нравился – на расстоянии, но брать его к себе в дом? Хотя именно меня он почему-то слушался, я могла бы с ним гулять и без повадка, в собачьи свары он никогда не ввязывался. Но вид у него был устрашающий, поэтому поводок был нужен, чтобы люди от него в панике не шарахались.
