Илья Львович Олейников
Жизнь как песТня, или Всё через Жё
Глава 5
о Москве, которая за нами
Москва убила меня своими размерами, метрополитеном и многочисленными зданиями университетов им. М. Ломоносова, поскольку каждую многоэтажку со шпилем я воспринимал как МГУ, так как до этого Москву видел только на открытках, и, что бы на этих открытках ни было изображено, обязательно, в качестве основного декора, присутствовал корпус Московского университета.
«Этот город так просто не взять!» – подумалось мне, как когда-то подумалось Наполеону в далеком 1812 году.
Училище находилось на небольшой улочке 5-го Ямского поля, и прохлада здания успокаивающе действовала на мое воспаленное воображение. Сдав документы в учебную часть, я уселся в уголке манежа, с интересом наблюдая, как репетируют старшекурсники.
– Поступаешь? – послышалось сзади.
Я обернулся. Передо мной стоял невысокий чернявенький московский парниша с явно немосковским шнобелем.
– Ну поступаю, – ответил я. – А что?
– На эстрадное?
– Ну на эстрадное.
– Не поступишь! – убежденно сказал носатый парниша, и по тому, как он это сказал, я понял, что уж в своем зачислении он точно не сомневается.
– А в связи с чем это я должен провалиться? – насторожился я.
– В связи с тем, что конкурс около ста человек на место.
– Угу!
Меня стало подташнивать от такого зазнайства.
– А ты, значит, не провалишься?
– А я не провалюсь.
– Почему это?
– А потому это, – ответил парниша. – Ну ладно, чао! Встретимся на экзамене.
– Звать-то тебя как? – крикнул я вдогонку.
– Хазанов, – донеслось из вестибюля, – Гена.
Я позавидовал Гене, потому что во всем его облике была какая-то непонятная для меня уверенность в себе. Именно эта уверенность и подвела его на первом туре. Он настолько безукоризненно (правда, на мой взгляд) прочитал басню, что принимающие экзамен, покачав головой, в один голос произнесли:
– Вы, молодой человек, настолько профессиональны, что путь вам отсюда один – в Ханты-Мансийскую филармонию. Там вы будете в самый раз.
И кто знает, как сложилась бы его судьба, если бы не Юрий Павлович Белов – худрук училища. Он поправил очки и, посмотрев на абитуриента томным глазом, не менее томно произнес:
– Э-э-э, что же это мы, уважаемые, так набросились на юношу? Не будем настолько безапелляционны в своих суждениях. На мой неискушенный взгляд, в нем, безусловно, что-то есть. Правда, пока не знаю, что именно, но что-то, безусловно, имеется.
После первого тура я познакомился с еще одним потенциальным поступлянтом. Фамилия его была Нелипович. Он достаточно хорошо показался на экзамене, и я, почувствовав в нем конкурента, пришел к выводу, что эту преграду надо убирать. Как я уже сказал, фамилия его была Нелипович, и в самом ее звучании мне почувствовалось что-то смутно предвещающее мне победу. Пробиться к нему было непросто. Он жрал. Он всегда жрал. Крошки из его рта сыпались, как снег в ноябре, а самого Нелиповича окружали толпы жаждущих подачки, а посему бесцеремонно лебезящих перед ним жирных голубей и таких же жирных воробьев. Я еще подумал, чего они такие жирные, с собой он их, что ли, возит в качестве эскорта? Но время не терпело. Наступая на лапки пернатым друзьям Нелиповича, я все-таки прорвался к нему. Он как раз дожевывал очередную бесконечную ватрушку.
– Как твоя фамилия? – гаркнул я на него.
– Нелипович, – с трудом ответил он, так как пасть его была до краев забита творогом и ватрушечным тестом.
– Не Липович, говоришь, – задумчиво протянул я. – Ну а тогда какая же, если не Липович?
– Что значит «какая»? – прошамкал Нелипович. – Я же сказал – Нелипович. Непонятно, что ли?
– Ну почему же? То, что ты не Липович – это-то мне как раз понятно. А непонятно мне другое: кто же ты есть, Нелипович, если ты не Липович?
– Фамилия моя Нелипович, – возбух он так, что даже шамкать перестал. – Не-ли-по-вич!
– Слушай, – разозлился я якобы не на шутку, – ты как с представителем деканата разговариваешь? Последний раз спрашиваю: если ты не Липович, то кто ты?
– В смысле?
– Чё ты такой тупой? Вот я, например, не Достоевский. Хазанов – не Гоголь. А кто ты, если ты говоришь, что ты не Липович? Может, ты Кацман, может, Иванов – мне неважно кто, мне важно, кто ты!
Довел я его-таки до ручки.
На втором туре он появился бледно-серого цвета и на просьбы комиссии представиться испуганно прошептал: «Нелипович, а кто конкретно, не могу сказать». А потом глазами, полными печали, обвел присутствующих и молвил: «Можно я выйду?»
И ушел навсегда.
И ведь что характерно, никаких угрызений совести я не почувствовал. Бездарен он был, этот Нелипович, надолго бы не задержался – все равно бы отчислили.
* * *
Началась учеба. Гена был единственным москвичом на курсе. Мама его умела готовить только сосиски, но и сосиски казались мне тогда непозволительной роскошью. По этой причине я, пораскинув мозгами, решил с Хазановым подружиться. Он относился ко мне как к реликтовому растению и водил по своим именитым друзьям, с радостью наблюдая, как я приятно шокирую их неповоротливостью, неумением вести себя за столом, а главное – манерой разговаривать. Выражения типа «терпеть ненавижу такую погоду», «у вас в метре такие страшные толкучки», «чем так жить, лучше, не дай бог, умереть» сыпались из меня как из рога изобилия и вызывали у них невыразимый восторг. А сам Гена, стоя в сторонке, потирал от удовольствия руки и поглядывал на меня, как Миклухо-Маклай на дикого аборигена, привезенного из Новой Гвинеи в Европу специально для ознакомления с ним научной общественности.
Тем не менее Москва делала свое дело – постоянные походы в театры и на концерты, огромное количество информации и, конечно, среда обитания потихонечку отшлифовывали меня.
Я смелел, опижонивался и даже позволял себе посылать нескромные взгляды в сторону высокоэрудированных девочек из крутых компаний, но, увы, – стоило только положить на кого-то глаз, как я тотчас же узнавал, что избранная мною красавица уже охвачена Хазановым, и при этом не далее, как позавчера. Я терпел. Терпел, потому что, во-первых, он был старше меня на год, во-вторых, умнее и, в-третьих, значительно! Но вот почему терпели педагоги, до сих пор остается для меня загадкой. Причем некоторые не просто терпели, а еще и трепетали при этом. Однажды Михаил Иосифович Зильберштейн, доктор искусствоведения, импозантный седовласый мужчина, преподававший нам сатирическую литературу, пытаясь уличить его в незнании предмета, коварно спросил:
– Геночка, милый, вы, случайно, не помните, когда в России организовался первый сатирический журнал и как он назывался?
«Милый Геночка» строго глянул на пожилого доктора и отчеканил:
– Фрондерствуете, Михаил Иосифович? И не стыдно вам в ваши-то годы?
Михаил Иосифович побелел и осекся.
В перерыве я завел Гену в туалет и осторожно спросил:
– Хазан, что означает «фрондерствуете»?
– Фрондерствуете, – важно ответил он, – производное от слова «фронда». Сиречь французская оппозиция времен революции.
– Нашей?
– Ихней.
Так и не поняв, какое отношение имеет «фронда» к Михаилу Иосифовичу, а Михаил Иосифович к ихней революции, я тем не менее был настолько очарован дивным звучанием глагола «фрондерствовать», а также эффективностью его воздействия, что дал себе слово при случае обязательно им воспользоваться. Срабатывало всегда. Стоило только молвить какому-нибудь надоевшему собеседнику: «Фрондерствуете, бога душу мать?» – как он мгновенно затихал и исчезал в неизвестном направлении.
Видя некое раболепие по отношению к себе со стороны преподавательского состава, Геннадий Викторович этим раболепием широко пользовался, наглел и практически никогда ничего не учил. Готовясь к экзамену по истории театра, мы сутками просиживали в библиотеках, перечитывая горы пьес и получая при этом в лучшем случае троечку. Он же, не прочитав ни одного произведения, врывался в экзаменационную аудиторию с огромной кипой книг и, упираясь в верхнюю подбородком, перелистывал языком последнюю страничку, бормоча озабоченно себе под нос: «…Лопе де Вега. Том третий. Корректор Фильчиков, редактор Пальчиков, тираж десять тысяч, цена рубль двадцать», – после чего захлопывал ее тем же языком и, выдохнув умиротворенно: «Успел все-таки!» – вываливал всю эту груду бесполезной макулатуры перед изумленным экзаменатором. Понятно, что тот, потрясенный усидчивостью студента, не спрашивал у него ровным счетом ничего и безропотно ставил пятерик. А по окончании собирал в аудитории весь курс и, поглаживая руками так и не убранную со стола хазановскую кучу книг, с умилением говорил нам:
– Вот как надо готовиться!
* * *
…И вот я стою один на один с приемной комиссией. Со стороны это выглядело так. На подиум, подхалимски сутулясь, вышел журавлеобразный юноша с большой задницей, узкими плечами и маленькой змеиной головкой. Ноги заканчивались лакированными стоптанными шкарами и коричневыми штанами, сильно стремящимися к штиблетам, но так и не сумевшими до них дотянуться. Все оставшееся между коричневыми штанами и черными башмаками пространство было заполнено отвратительно желтыми носками. А заканчивался этот со вкусом подобранный ансамбль красной бабочкой на длинной шее. Она горела, как флаг над фашистским рейхстагом, предрекая комиссии скорую капитуляцию.
– Как вас зовут? – спросили меня.
– Илюфа.
В комиссии недоуменно переглянулись.
– Как-как?
– Илюфа, – скромно ответил я, про себя поражаясь их тупости.
Следует пояснить, что, поскольку первые восемнадцать лет я провел в Кишиневе, то разговаривал на какой-то адской смеси молдавского, русского и одесского. К этому «эсперанто» прибавлялось полное неумение произносить шипящие и свистящие. Вместо С, 3, Ч, Ш, Щ, Ц я разработал индивидуальную согласную, которая по своим звуковым данным напоминала нечто среднее между писком чайного свистка и шипением гадюки. Что-то вроде «кхчш». Все это фонетическое изобилие подкреплялось скороговоркой, что делало мою речь совершенно невразумительной. Меня понимали только близкие друзья. По каким-то интонационным оттенкам, мимике и телодвижениям они улавливали генеральное направление того, что я хотел сказать, а уж дальше полагались на свою интуицию. Очевидно, увидев, а тем более услышав меня, экзаменаторы предположили, что я являюсь посланцем неведомой им доселе страны. Однако, посовещавшись, пришли к единому мнению, что я таким странным образом заигрываю с ними.
– Значит, Илюфа? – приняли они мою игру.
– Илюфа! – подтвердил я, ничего не подозревая.
– И откуда фе вы приефафи, Илюфа? – раззадоривали они меня.
– Иф Кифинефа, – отвечал я.
– Ну, фто фе, Илюфа иф Кифинефа, пофитайте нам фто-нибудь.
Они явно входили во вкус. «Ну, засранцы, держитесь!» – подумал я, а вслух сказал:
– Фергей Мифалков. Бафня «Жаяч во фмелю».
В переводе на русский это означало: «Сергей Михалков. Басня „Заяц во хмелю“».
Ф жен именин,
А можеч быч, рокжчения,
Был жаяч приглакхчфен
К ехчву на угохчфеня.
И жаяч наф как сел,
Так, ш мешта не кхчщкодя,
Наштолько окошел,
Фто, отваливхкчишкхч от фтола,
Ш трудом шкажал…
Что именно сказал заяц, с трудом отвалившись от стола, комиссия так и не узнала. Я внезапно начал изображать пьяного зайца, бессвязно бормоча, заикаясь и усиленно подчеркивая опьянение несчастного животного всеми доступными мне средствами. И когда к скороговорке, шипению, посвистыванию и хрюканью прибавилось еще и заячье заикание, комиссия не выдержала и дружно ушла под стол. Так сказать, всем составом.
Я ничего этого не замечал, я упивался собой.
– Хватит! – донеслось до меня откуда-то снизу. – Прекратите! Прекратите немедленно!
Это кричал из-под стола серый от конвульсий все тот же Юрий Павлович Белов.
– Прекратите это истязание! Мы принимаем вас! Только замолчите!
Я был счастлив, но счастье мое длилось недолго. Нина Николаевна, педагог по сценречи, окунула меня в ушат с холодной водой.
– Дитя винограда! – сказала она. – Если ты не займешься своей дикцией, через полгода вернешься домой.
Каждый день с утра до вечера я как проклятый выворачивал наизнанку язык, наговаривая невероятные буквосочетания. И наконец на одном из занятий отчеканил:
Шты, штэ, шта, што.
Жды, ждэ, жда, ждо.
Сты, стэ, ста, сто.
Зды, здэ, зда, здо.
Шипящие и свистящие звенели, как туго натянутая струна.
– Молодчина! – похвалила меня Н. Н.
– Хфто, правда хорофо? – по привычке спросил я.
Курс заржал.
* * *
Мне повезло с учителями. Ольга Аросева, Евгений Весник, Александр Ширвиндт, Надежда Слонова… Но не будем о тонкостях преподавания актерского мастерства. Я хочу рассказать вам другую историю. Историю о том, как Ольга Аросева приобрела шубу.
Глава 6
в которой я рассказываю о чудесной прогулке своего отца, а также раскаиваюсь в некоторых злодеяниях
Неоднократно приезжая в Москву, мой отец в приватных беседах убеждал Ольгу Александровну Аросеву, что шубу надо покупать в Кишиневе, потому что только в этом городе можно купить шубу чуть ли не задаром. А учитывая отцовские связи – просто за копейки. Ольга Александровна, ничтоже сумняшеся, согласилась. А так как Кишинев – город южный, то и оделась она соответственно – туфельки, капроновые чулки, легкий плащ. Дело было зимой. Сходит она с трапа. Мороз – двадцать градусов. Ветер. Народ в воротники прячется. Неуютная какая-то погода. На следующий день, позавтракав, собрались за шубой.
– Может, прогуляемся? – невинно предложил отец.
– Холодно, – неуверенно сказала Аросева. – Да и в капроне я.
– Да мы буквально пять минут, – не унимался папа. – Подышим – и в такси.
И вот тут Ольга Александровна дала маху. Она взяла отца под руку.
В те годы пани Моника из «Тринадцати стульев» находилась в зените славы. Ее любили, ее обожали, ее боготворили. Шарон Стоун сгрызла бы ногти Дженифер Лопес от зависти, увидев хоть краешком глаза, каким бешеным успехом пользовалась эта женщина. И естественно, что папино появление в центре Кишинева с пани Моникой—Аросевой под ручку вызывало у прохожих оцепенение. Знакомых у отца было много. Даже очень много. Через каждые тридцать секунд очередной остолбеневший папин приятель отводил его в сторону и, затаив дыхание, спрашивал:
– Лева, это она или это мираж?
– Это не мираж, – по-хозяйски отвечал папа. – Это она.
Через полчаса застывшие ноги Ольги Александровны решительно отказались ходить.
– Лев Анатольевич, – жалобно спросила она, – может, в такси?
– Какое такси, Олечка, когда мы уже не то что тут, а уже почти здесь, – сказал папа, наслаждаясь эффектом совместной прогулки.
Это «почти здесь» продолжалось еще минут сорок. Когда они наконец дошли до места, пани Моника не сумела войти в дверь. Она в нее впала.
– Хочете посмотреть, мадам, на товар, которого я для вас приготовил? – ворковал хозяин. – Это не шуба, я вам скажу. Это что-то особенного!
– Какая еще шуба?! – прогремела Ольга Александровна. – Водки. И как можно больше.
Очень долго не могла забыть она свой шубный вояж и невольно вздрагивала при этом страшном воспоминании. Но тем не менее шуба была при ней.
По-моему, невозможно встретить женщину, которая осталась бы равнодушной, услышав заветное «шуба». Уж на что моя жена была выдержанным человеком, и та, завидев этот предмет в витрине магазина, начинала волноваться, томно щуриться, вероятно, представляя себя в этом роскошном одеянии, небрежно прогуливающейся где-нибудь в Швейцарских Альпах. Увы, ни то ни другое ей не светило. Денег в нашей семье хронически не хватало. Деньги – странная штука. То их нет, то их совсем нет.
Итак, шубка долгие годы оставалась недостижимой мечтой. Пока в один холодный январский вечер меня не вызвал начальник отдела кадров Ленконцерта (где я тогда работал) Горюнчик, которого мы любовно называли «Гальюнчик» или попросту «Сортирный человек».
– А не хотите ли вы поехать на гастроли за рубеж? – спрашивает.
– Кто ж туда не хочет? Хочу, – говорю.
– В Афганистан.
– Кто ж туда захочет? Не хочу, – говорю.
– Но если вы съездите в Афганистан, мы потом отправим вас с шефскими концертами для наших воинов в Венгрию. Мы вас не торопим. Подумайте.
– А чего тут думать? Хочу в Афганистан, – сказал я, мгновенно проанализировав ситуацию.
* * *
Водки в Афганистане в 1983 году хронически не хватало. Не афганцам, нет. Нашим. Весь местный запас алкоголя был уничтожен ограниченным контингентом советских войск в самые короткие сроки. Ограниченный контингент мучился и, буквально давясь, вынужден был пить всякую гадость. Я из чисто гуманитарных соображений решил помочь интендантской службе в решении этой сложной, но не невыполнимой задачи. Горючего я купил много. Ушло оно в первые же минуты моего пребывания на дружественной нам тогда афганской земле. У меня наконец появились деньги. Афганские.
– Сколько стоит лисья шубка? – небрежно спросил я у сопровождающего нас майора.
– Да черт его знает! Тысяч десять, наверное, – ответил майор.
Всю ночь, положив чемодан на тумбочку бдительно спящего дневального, я пересчитывал честно наспекулированную мною валюту. Сколько бы я ни мусолил купюры, получалось, что на покупку шубки недоставало нескольких тысяч. И тут мой взгляд упал на висящее в углу кожаное пальто. Когда-то его носил отец, чуть раньше – его отец. Еще раньше – отец отца моего отца, etc., etc., etc. Это была семейная реликвия, которая сохранилась только потому, что тяжко было ее (реликвию) выбросить. Я оглядел пальто скептическим взором. Вид у него был неважнецкий. О том, что это пальто, а не, скажем, половая тряпка, можно было догадаться исключительно по пуговичкам. Пуговички были австрийские. С Первой мировой войны.
«Ничего-ничего, – сказал я сам себе, – все путем… Разбужу дневального, возьму у него гуталина, начищу пальтишко, срежу с рубашки итальянскую бирку, пришью чуть ниже воротничка – ни одна падла не догадается. Будет как новенькое».
На следующий день я, крепко зажав под мышкой надраенное до блеска кожаное фуфло, ринулся на базар. Кругом сновали бойкие афганские пацаны, неся на головах лоточки, на которых валялась всякая мелочь: зажигалки, дешевые часы, жевательная резинка.
– Совецки! – кричали они наперебой. – Купи херня! Купи херня!
Дело в том, что наши офицеры, завидев товар, который продавали мальчуганы, и тщательно его осмотрев, подытоживали увиденное по-военному четко:
– Херня!
А пацаны, решив, что «херня» есть исконно русское слово, обозначающее мелкую торговлю, застолбили его за собой. От раздающегося со всех сторон «купи херня» у меня разболелась голова.
«Действительно херня!» – подумал я и решительным шагом направился в сторону лавочек, где ассортимент был посерьезнее. Мне повезло. В первой же лавчонке висела ослепительно рыжая шубка. За прилавком стоял старик, ничем не отличающийся от среднеазиатского аксакала. На голове его красовался малахай, а из-подо рта его просачивалась редкая седая бородка.
– Заходы, рафик, заходы, друк, – залопотал аксакал.
– Хау мач шубка? – спросил я, продемонстрировав изумительное знание английского.
– Друк рафик, – продолжал лопотать аксакал, абсолютно положив на мой английский. – Списиално для тибе – десат сисач. – И добавил: – Максимално!
– По-го-ди! – решительно покончив с английским и перейдя на свойственный мне русский, сказал я. – Вот у меня паль-то. Почти но-вое. Ита-ли-я! – И показал на бирку, чтобы аксакал не сомневался в иностранном происхождении моей тряпки.
– Я да-ю те-бе паль-то и пять ты-сяч. Пять!!!
– Нэт Италыя, нэт палто. Десат сисач давай – счупка твой, – лопотал аксакал. И снова добавил: – Максимално!
– Мужик! – заорал я нечеловеческим голосом. Мне казалось, чем громче я буду орать, тем скорее он меня поймет. – Пальто итальянское, кожаное, понимаешь? Кожаное! Итальянское! Вот бирка. Би-ры-ка!
– Пирка, – повторил он.
– И еще я тебе пять тысяч даю. Целых пять.
И выбросил на руках пять пальцев. Но аксакал заладил свое:
– Нэт палто, нэт пирка. Десат сисач давай. Максимално.
Но я не унимался.
– Дядя, – настаивал я, – я тебе даю пальто итальянское и пять тысяч. Что ж тебе еще надо?
Но тот держался стойко.
– Нэт палто, нэт пирка. Десат сисач давай – бери счупка.
Торговаться было бесполезно. В других лавках шубки стоили одиннадцать, двенадцать, а то и тринадцать тысяч. Охрипший и злой, брел я по узким улочкам, волоча за собой окончательно потерявшее товарный вид пальто, как вдруг увидел резко затормозивший джип, на котором гордо восседал замкоменданта Кабула лейтенант Саша Вихарев.
– Что случилось? – спросил он.
– Да вот, шубку жене хотел купить. Пальто даю итальянское, деньги даю, а он, гад, не берет.
– Кто не берет? – не понял Вихарев.
– Да старик в лавке. Лавка тут рядом, а он, гад, не продает.
– Так не продает или не берет? – снова не понял лейтенант Саша.
– И не берет, и не продает, гад!
– Ты погоди, объясни толком, чего он не берет и что он не продает?
– Пальто не берет, а шубу не продает, – удивился я недогадливости лейтенанта.
– Да почему ты ему пальто отдать должен? – окончательно запутался тот.
– Денег на шубу не хватает. Она стоит десять тысяч, а у меня всего пять. Вот я и хочу ему дать пять тысяч и пальто в придачу. Вместо недостающих пяти. Главное, пальто нормальное. Итальянское, почти новое. Было. Когда-то.
– Ладно, поехали.
Появление лейтенанта Вихарева, да еще с двумя автоматчиками, вызвало у старика такую бурную реакцию, какую ни до того, ни после я не видел и уже не увижу никогда. Он даже подпрыгнул, когда эта святая троица вошла в лавку.
– Ай-я-я-я-я-я-яй! – заверещал он на какой-то невообразимо высокой ноте. Судя по ней, я понял, что старик уже неоднократно встречался с Вихаревым и каждая такая встреча не проходила для него бесследно. Она всегда дарила ему несколько неожиданных, но, безусловно, приятных мгновений.
– Где шубка? – спросил у меня Саша, не обращая на вопли и пританцовывания старика ровно никакого внимания.
– Вот она, – кивнул я в ее сторону, впервые почувствовав всю неловкость и абсурдность положения, в которое попал.
– Шубку! – приказал он все еще не пришедшему в себя от внезапной радости старику.
– Есть счупка! – проклокотал тот, продолжая выделывать невообразимые па.
– Дай ему пять тысяч и пальто! – приказал Вихарев теперь уже мне.
Старик взял пальто и деньги, даже не пересчитав. Не думаю, что это была самая удачная сделка в его, несомненно, долгой жизни.
– Как ты мог? – спрашивала меня жена Ира, и в голосе ее звучали прокурорские интонации. – Как ты мог? Ведь ты же интеллигентный человек!
Я мотивировал свой постыдный поступок исключительной ситуацией.
– Ирина, – сказал я достаточно убедительно, – ты согласна, что я, в принципе, действительно интеллигентный человек?
– Допустим, – с натяжкой сказала она.
– Представь теперь, что я, хоть и с натяжкой, но все-таки по-своему интеллигентный, честный и порядочный, живу не здесь, а в Америке. Представила?
– Допустим-допустим.
– А теперь ответь! – выкинул я свой козырь. – Смог бы я, будучи интеллигентным, честным, порядочным и обеспеченным – подчеркиваю – обеспеченным американцем, пойти на такую мерзость, учитывая, что это говно продается там на каждом шагу и за копейки? Пошел бы я на подобное унижение?
Ирина задумалась.
– Вот так-то, милая. Не во мне дело-то. Не во мне! Режим виноват.
– Какой режим? – Ирина разинула рот от удивления.
– Наименьшего благоприятствования.
Объяснение если и не удовлетворило Ирину, то, во всяком случае, успокоило. И в семью вновь вернулось взаимопонимание.