Олег Яковлев
Мстислав, сын Мономаха
Негоже было и Мстиславу отставать от других. Чай, свейский король – не последний государь на свете. Вспоминал Мстислав, что прабабка его, Ингигерда, или Ирина, как прозвали её на Руси, тоже приехала некогда из земли свеев к своему жениху Ярославу, прозванному Мудрым. Люба она была мужу своему, родила множество детей, а умерла здесь, недалече, в Ладоге – городе, который отдан был ей в вено[40].
Ещё вспоминал многое Мстислав в тот день – и как лазил через частокол в терем старого боярина Стефана к молодой жене его Марфе, как целовался с ней в ночи под раскидистыми дубами, а верный Олекса дожидался его до утра с конями на улице за углом. Теперь таких встреч больше не будет, в прошлом остались те ночи, звёзды на небе, и нежные уста молодой боярыни, и её глаза: в них всегда светилась тоска – тоска по любви, любви настоящей, не тайной в саду под сенью дуба – открытой, чистой, светлой. Знал Мстислав, чувствовал, на что способна эта прекрасная женщина, знал и с горечью сознавал – не для него такая любовь, не для него создана Марфа, он – князь, он – выше всего этого, должен быть выше, его удел – иноземная королевна, чужая женщина из далёкой стороны, ни слова не разумеющая по-славянски. Может, приживётся на Руси, может, нет. Как знать?..
Вместе с княжеской невестой пришёл на Новгородскую землю холодный северный ветер – наступила серая осень.
Мстислав долгие вечера любил стоять на холме у берега Волхова и смотреть, как горит на западе за рекой вечерняя заря, как плывут по небу полосы низких тяжёлых туч, как качаются на воде утлые рыбачьи лодчонки. Откуда-то доносились грустные песни – это рыбаки шли с сетями по реке, – и в Мстиславову душу закрадывалась печаль. Голоса певцов то стихали, то снова становились громче, словно то удалялись люди, то приближались к месту, где стоял, скрестив руки на груди, молодой князь.
Вспоминалось ему в такие минуты детство, отцов двор в Чернигове, мать, беззаботные игры в лапту, в которой побеждал почему-то всегда Изяслав, а они с Ярополком вечно проигрывали; остренькое личико маленькой сестрички Марицы, что любила трогать ручонками крестик у него на шее и смеялась тоненьким заливистым голоском.
Где теперь всё это? Почему ушло и никогда не вернётся?
…Невесту Мстислав встречал в Новгороде, на правобережной Торговой стороне, на пристани возле Ярославова дворища, близ места, где князь намеревался в грядущем возвести собор. Удобно для приезжих – выгрузил на пристани товары и сразу же пошёл помолиться в церковь, поставить свечку святому Николаю Угоднику, охранителю путников.
Многое мыслил Мстислав сделать в своей земле: и Кромный город укрепить, и Ладогу новыми каменными стенами обнести, – и наверное, сделал бы уже кое-что из задуманного, если б не отвлекла его на целый год Ольгова котора.
С утра облачился Мстислав в красный кафтан с золотым узорочьем, ноги обул в красные же тимовые сапоги, поверх кафтана надел плащ-корзно с серебряной фибулой-застёжкой у плеча, на голову нахлобучил островерхую розового цвета шапку с широкой собольей опушкой, а на большой палец левой руки нанизал перстень, в который оправлен был огромный, величиной чуть ли не с горошину, изумруд, присланный в дар из Ромеи[41] одним знатным патрицием[42].
В таком наряде и явился князь в окружении ближних бояр на пристань. Стоял, смотрел на воду, старался успокоиться, сжимал дрожащие неведомо отчего уста и думал о невесте. Только и знал-то, что звалась она Христиной и что давно на выданье, засиделась в девках.
Чуть вздрогнул Мстислав, когда лёгкий шумок прокатился по пристани. Подняв голову, он глянул вдаль и увидел, как медленно, важно плывёт по Волхову большой корабль, как дружно ударяют вёслами гребцы, как вздымаются над водой брызги. Сердце князя учащённо забилось.
Наконец судно подплыло к причалу, дюжие корабельщики привязали его канатами к железным кольцам на берегу, затем с корабля спустили широкую лестницу; ловко сбежал по ней, тряся козлиной бородкой, лукавый Клима, а за ним, поддерживаемая варяжскими воинами из свиты, вся в сверкающих роскошных одеждах, сошла на землю невеста. Огромная, полная, рослая, она с надменностью взирала светло-серыми своими очами на Мстислава; была выше его, крупней, наверное и сильней.
В земле свеев, на крутых скалистых берегах фьордов, выживали всегда только самые сильные, и женщины там рождались крупные, часто не уступающие мужчинам в воинском умении, заменяющие их в битвах. И эта была какая-то будто вынесенная из морских просторов, закалённая, обветренная, дочь викингов, нурманов, которые бороздили просторы океана и наводили ужас на весь мир.
…Мстислав с улыбкой на устах подошёл к невесте, сказал, как полагалось, приветственные слова по-свейски, осведомился, не устала ли королевна в пути, на что Христина отвечала, что нет, она привыкла к морю и не боится качки.
Мстислав повнимательней оглядел невесту. Круглое полное лицо, вздёрнутый маленький нос – вероятно, в роду у неё были какие-нибудь лопари[43], – тонкие розовые уста, в ушах – тяжёлые золотые серьги, на голове – белая меховая шапочка, из-под которой ниспадала на плечо толстая золотистая коса, на широких плечах – длинная, почти до пят, отороченная горностаем шуба – такая хоть и чересчур тепла для теперешней погоды, но зато придаёт величие и важность.
Князь протянул невесте десницу, и легла на его ладонь большая её рука – рука тяжёлая, как у воина, непривычная, наверное, к перу, может, державшая не раз меч, но, скорее всего, не знавшая ни пера, ни меча, а только большую деревянную ложку.
…В тот же день состоялось венчание. Жених и невеста с торжественностью, в окружении бояр и дружины направились ко вратам Софийского собора. Ехали по мосту через Волхов, Христина надменно смотрела ввысь, поверх толпы людей, Мстислав же ехал по мосту если не с замиранием сердца, то с опаской, ибо знал: мост – место, где сходятся в дни ссор горожане, где не одного человека умертвили, откуда не одного посадника и боярина сбросили в реку. Место это – одно из самых страшных во всей Руси. И вот, надо же, довелось стать зловещему мосту, казалось, пропитанному кровью убитых здесь людей, свидетелем княжеской свадьбы. Впервые, может, и случилось такое в русской истории, уходящей корнями в неведомую глубь веков.
Когда ноги ступили на каменный пол Софии, Мстислав наконец вздохнул свободно. Взглянув на невесту, он заметил, что на лице её, словно вырвавшись из-под маски надменности, промелькнула искорка удивления. Тут же князь догадался, в чём дело. Поразили Христину каменные стены и золотой главный купол Софийского собора – ничего подобного не приходилось видеть ей на родине, в Швеции. Правда, в Упсале была сооружена как раз незадолго до отплытия королевны на Русь большая церковь с узкими решётчатыми окнами. Церковь эта сложена была из камня и гранита, примыкали к ней высокая колокольня и низенькая полукруглая лестничная башенка. Но королевна не любила ходить в эту отталкивающе-мрачную церковь, всё казалось ей там мёртвым, ненастоящим, как и новый Бог, который грозно и как будто с осуждением смотрел на неё с высоты. Здесь же, в Софии, всё было совершенно иным: вместо мрачности царила нарядность, вместо осуждения – торжественность.
…Христина впервые познала величие Бога, в честь Которого получила имя и Которого на родине только боялась, а теперь вот могла и возлюбить при виде столь необыкновенной, посвящённой ему красоты.
Стояла над нею, возвышалась выложенная из серого тёсаного камня пятиглавая твердыня, но не давила, не нависала, не обрушивалась на неё тяжестью своей, а как бы захватывала, обтекала, плавно входила в душу, подобно заливистому колокольному звону, названному малиновым, совсем не похожему на звон огромного медного колокола упсальской церкви.
Прекрасны были купола собора. Главный, самый большой и высокий купол строители покрыли золотом, и он весь сиял, слепя глаза, под лучами солнца. Позже Христина узнала, что хотели новгородцы и остальные купола позолотить, но главный зодчий отговорил их, молвив: «Негоже наряжать великую Софию, без коей нельзя помыслить Новгорода, аки купчиху какую. Пусть будет наряд её величествен и строг, как и подобает святыне». По его указанию остальные купола собора покрыли свинцом.
…Внутреннее убранство Софии было ещё более великолепным. Со стен словно глядели на Христину живые люди – святые, пророки, апостолы; воздев длани, плыла по воздуху невесомая Богоматерь Оранта в ярких красочных одеяниях, казалось, заключающая в свои объятия весь бренный земной мир.
Изумлённая и восхищённая стояла Христина у аналоя, пытаясь сдержать свои чувства под маской высокомерия, только сердце её билось учащённо, тревожно, открылось ей внезапно нечто новое, непознанное, такое, что невозможно было измерить, охватить умом, понять.
Мстислав был хмур, молчалив, задумчив. Привычный ко всей этой красоте, не обращал на неё особого внимания, мысли витали где-то вдалеке, спускаясь с украшенных фресками стен собора в Предтеченский придел, где стоял в глубокой нише гроб с телом брата. Хотел Изяслав опередить всех – опередил и в женитьбе, и в бою, и в смерти. Страшна, нелепа внезапная смерть на заре жизни; глупо, когда обрываются в единый миг надежды и мечты, когда ничего ещё не успел свершить.
Мстислав постарался отогнать эти печальные мысли. Чего вдруг овладела им тоска, если рядом – знатная невеста, вокруг – Новгород, второй по значению город на Руси, будут пиры, веселье, песни в их честь, а впереди ждёт его множество добрых и славных дел.
Молодой князь улыбнулся и с благодарностью посмотрел на маленького юркого Климу, который аж светился от напыщенности и самодовольства и тряс своей узенькой козлиной бородкой. Спасибо ему хоть за эту маленькую радость, доставленную вечно отягощённому державными заботами князю.
Обвенчал их сам владыка Никита – безбородый грек-евнух, полный и низкорослый. Вышел навстречу в сопровождении облачённых в праздничные ризы попов, дьяконов, архидьяконов, прочёл молитву, провёл окрест аналоя под пение церковного хора.
После венчания велел Мстислав по примеру великого своего пращура, Владимира Красное Солнышко, раздавать простому люду серебряные пенязи[44], овощи, хлеб, рыбу, возить по городу и окрестным сёлам обозы со всяческой снедью, отыскивать больных и немощных, угощать их щедро.
Везде сопровождала князя и новоиспечённую княгиню толпа горожан, одобрительно гудела, Мстислав приветливо улыбался людям, а Христина, освободившись от очарования собора, снова стала обыкновенной ленивой и капризной отъевшейся королевской дочерью, высоко несла она свою голову и словно бы не замечала ни народа вокруг, ни домов, ни даже мужа.
Мстислав же, улыбаясь толпе, думал, какими разными могут быть одни и те же люди – то озлобленными, жестокими, полными неуёмного гнева, то спокойными, равнодушными, то радующимися, весёлыми до дикости, – и как быстро порой сменяется в их душах любовь ненавистью, а смирение – яростью.
Мстислав смотрел на людские улыбки, на сотни ртов, выкрикивающих ему славу, и не верил этим людям, да и как мог верить, если знал: он – князь, они – его подданные, у него в Городище – хоромы, столы ломятся от яств, у них – утлые покосившиеся хаты на градских окраинах и в сёлах, в которых нет порой иной пищи, кроме чёрствого чёрного хлеба с лебедой.
Молодой князь не боялся людей, знал с детства их непокорный крутой нрав, умел с ними ладить, но не любил, терпеть не мог этих крикунов. Хоть бы в такой столь счастливый для него день – день свадьбы – оставили его в покое.
Оказался Мстислав в своей стихии лишь в Городище. Славно попировал с боярами, но не опьянел – помнил строгое отцово предупрежденье – от вина душа человечья гибнет, – смотрел чёрными своими, как уголья, глазами на полную белотелую супругу – и ничего в ней не находил: ни красоты, ни прелести. Сидела рядом с Мстиславом этакая мордастая широкогрудая боярыня, грызла с леностью сочное большое яблоко; пустота, отчуждение читались в серых её очах.
«В ней холода приют, а в сердце – лёд, не пламень», – вспомнились Мстиславу слова одной из старых варяжских песен, каких невестимо сколько знал Олекса. Будто про Христину сказано.
– Нравится тебе здесь? – спросил он её, сам не зная, для чего, – наверное, просто чтобы хоть что-то сказать.
– Собор Софии… Великий зодчий строил, – ответила Христина, и Мстислав заметил, как в холодных глазах её вспыхнули живые огоньки. – Хочу видеть его всегда перед собой.
Едва успела приехать, а уже повеления раздаёт.
«А и вправду, не построить ли на Городище собор наподобие Софии, прямо перед окнами терема. И взору приятно, и дело богоугодное. Велю зодчим сделать из терема крытый переход на хоры, как в Киеве». – Князь проникся мыслью о строительстве нового собора. Казалось Мстиславу: вот именно такого храма и не хватает ему для полноты осознания своего величия, своей высоты над людьми, словно без этого замысленного ещё только собора не возвышается он над народом, а стоит где-то посреди крикливых горожан, щуплый такой, невысокий – его и не видать за дюжими новгородскими мужами. Верно, нужно было приехать из-за моря этой полной высокомерной женщине, чтобы подсказать ему столь простую мысль.
Больше ни о чём не спрашивал Мстислав в тот день жену. Подошёл к ней, обнял, почувствовал прикосновение губ, ощутил словно весь исходящий от неё холод, а после повёл княгиню в ложницу[45] и забыл на время и печали свои, и дела державные, и мысли о соборе.
Глава 2
С медленным однообразием потекли для Мстислава годы – будто тягучий густой кисель, который всё пьёшь, пьёшь и никак не можешь выпить. Мстислав пропадал на полюдье, на боярских советах, в походах против непокорной чуди, выезжал в Ладогу, где посадник Павел по его указу начал уже закладывать новые каменные стены, подобные тем, какие выстроил Святополк в пограничном Изборске.
Казался Мстислав сам себе маленьким, ничтожным на огромной земле, затерявшимся посреди её бескрайних просторов, не видел особенного отличия между собой и каким-нибудь нищим странником-бродягой – так же был мал в сравнении с этой необозримой равниной, подобен был песчинке, капле воды в море.
Никак не покидало Мстислава ощущение бессилия, безвластия, безнадёжности. Иногда раздражало это его, иногда ввергало в отчаяние, иногда, наоборот, делало безразличным ко всему вокруг. А потом вдруг подумалось: ведь на великой земле и правитель должен быть велик! Может, даже более велик, чем отец, чем дед его, прадед, что прожили лучшие свои годы вдали отсюда. Но как достичь величья? На кого опереться?
Понимания, близости не находил Мстислав ни в ком. Разве что Олекса был чем-то сродни ему – тоже был вечно грустен со своими песнями, всё говорил о пустоте души, о бренности бытия, тщете земного – прямо будто какой монах.
Мать? Всё мечтала о паломничестве в Иерусалим, всё поругивала отца, тем не менее без конца обменивалась с князем Владимиром грамотами, в которых давала ему советы и наставляла. Мстислав понимал, что, несмотря ни на что, мать отца по-прежнему любит и дело тут не только в заботах об общих чадах. Хоть и приняла формально Гида постриг, оставалась она, как раньше, той же матерью и княгиней, властной, требовательной, порой жёсткой.
Жена Христина? Была далека от князя, с мелочными своими заботами, вечно ленивая, сонная, неведомо откуда набравшаяся надменности. Родила Мстиславу двух дочерей, назвала их по-свейски чужими для русского человека именами – Мальфрид и Ингеборг. Хотела, наверное, чтоб имена девочек напоминали ей о навсегда оставленной родине. Едва успевала оправиться от родов – снова беременела, уже в третий раз ходила непраздной на третьем году супружества, жила больше в селе Сытино на берегу Ильмень-озера, которое отдал ей Мстислав в вено.
Туда часто наведывались иноземные гости, устраивались в их честь пиры и многодневные ловы, но Мстислава не радовали удачные охоты, отдыхал он душой только в излюбленном своём Городище за частоколом, наблюдая, как закладывают строители основание будущего собора.
…Весна в тот год выдалась поздняя, и, хотя уже заканчивался март, дни стояли морозные.
В один из таких по-зимнему холодных дней пришла к Мстиславу из Сытина весть о рождении сына – весть, радостная для князя. Уж сына ни за что не назовёт он свейским именем – ему надлежит жить и княжить в Русской земле, и может, на этих необозримых просторах.
Мстислав не мешкая тронулся в путь по санному следу. Сопровождали его, кроме гридней, посадник Павел, Олекса да боярин Ставр Годинович, человек крикливый, шумливый, извечный Мстиславов супротивник. Ехали молча, Мстислав пустых разговоров не любил. Глядя ввысь, на низкие белые облака, задевающие, казалось, за тёмно-зелёные верхушки вековых елей, он улыбался, светло было на душе. Течёт жизнь, не пустая, не бренная, как говорит Олекса, – жизнь удивительная, полная незабываемых впечатлений.
Боярин Ставр нарушил молчание:
– Скользко. Кони устали. Пора бы привал учинить. Костёр развести, вежи поставить, погреться да коней накормить. Ране вечерней в Сытине не будем.
Мстислав согласно кивнул.
Впереди заискрился скованный льдом старик Ильмень. При виде его Олекса достал из дорожного чехла гусли, ударил по струнам и пропел:
В Ильмень-озеро девица слезу обронила,
В даль милого унесла ладья,
В даль далёкую, в даль тёмную.
Не придёт он к тебе боле, голубушка, не воротится,
Славных песен не споёт.
Он в могильном холмике лежит, во кургане, во степи неведомой.
Догнала его калёная стрела поганая,
Изронил он душу из тела.
– Нашёл что петь! – сердито проворчал посадник Павел. – У князя праздник, сына Господь послал, а ты печаль в душу ему сеешь.
– Спой-ка лучше нам, друже, песнь о славных храбрах, о сечах с погаными, – предложил Ставр.
– Да какую ж такую песнь? – смущённо пожал плечами зардевшийся Олекса. – Разве знаю я что? Друг у меня есть, Ходына с Клещина озера. Вот он песнь сложит – заслушаешься.
– Про Добрыню спой, Олекса, – попросил Мстислав. – А после про Ходыну расскажешь, не впервой имя се от тебя слышу.
Олекса послушно кивнул и тонким голосом запел о битве сказочного богатыря Добрыни с семиглавым змием.
…Отвечает ей молоденький Добрынюшка:
«Ай же ты Змея проклятая!
Я ль нарушил нашу заповедь
Али ты, Змея, её нарушила?
Ты зачем летела через Киев-град,
Унесла у нас Забаву дочь Путятичну
Без бою, без драки-кровопролитица».
Не хотела отдавать Змея
Без бою, без драки-кровопролитица,
Заводила с ним великий кровопролитный бой.
Бились-ратились они тут двое суточек,
А не может одолеть Змею Добрынюшка…[46]
Мстислав и посадник Павел хмуро переглянулись. С чего это вдруг Олекса вспомнил про Киев, зачем обмолвился о Путяте, верном Святополковом сподручнике? С чего вдруг занесло его столь далеко от Новгорода? Оба – и князь, и посадник – были достаточно умны, чтобы заподозрить в песне гусляра нечто недоброе, и потому ничего не сказали Олексе, и только Ставр, дождавшись, когда гусляр закончит петь, недовольно бросил ему:
– Думай сперва, о чём поёшь!
Олекса изумлённо вскинул густые светлые брови, но, похоже, так ничего и не поняв, промолчал.
– Ну, гусляр, теперь про Ходыну молви, – тотчас перевёл разговор на другое Мстислав. – Что он за человек?
– Ходына, княже, равно как и Боян, – великий песнетворец. Молод ещё, но поёт столь славно – залюбуешься. Великий дар Богом ему даден. Родом он, как сказывают, с Клещина озера, с малого села, был простым рыбаком. Но вот единожды зашёл в то село Боян, спел людям песни свои, и взял очарованный Ходына из рук его гусли и тоже спел. О крае родном, о людях, об озере, о реках, о птицах – обо всём, что окрест себя видел. И растрогала песнь юноши седого Бояна, прослезился он, обнял Ходыну и сказал: «Се есть великий певец». И пошёл Ходына по деревням и сёлам суздальским. Люди привечали его, кормили со стола своего, и всякий – боярин ли, смерд ли – бывал ему рад.
– А ты, Олекса, откудова Ходыну знаешь? – спросил Ставр.
– Пришёл он как-то к нам в Суздаль, стал песни слагать славные, вельми по нраву мне пришёлся. С той поры и я вот за гусли взялся, до того отцу в скудельнице[47] помогал.
– Где ныне Ходына? – сдвинув брови, спросил певца Мстислав. – Вельми хотелось бы послушать сего гусляра.
– В Киев подался он. А может, и не в Киев. Запутанные стёжки у судьбы, много дорог на Руси, – отозвался Олекса. – Не ведаю, жив ли Ходына, нет ли. Велика Русь, долго ль человеку на ней затеряться?
– Да, се верно, – согласно затряс седеющей головой посадник Павел.
Привал путники учинили вокруг костров на занесённом снегом берегу Ильменя. После полудня, когда из-за озера ударили прорвавшие пелену облаков яркие косые копья-лучи, они снова тронулись в путь.
Снег искрился и слепил глаза. По щекам текли прозрачные слёзы. Всадники, стянув рукавицы, вытирали их и то и дело подгоняли неповоротливых статных коней.
Мстислав неотрывно всматривался в даль. Казалось, вот-вот замаячат уже впереди избы и усадьбы многолюдного Сытина, проплывёт перед глазами белокаменная церковь Спаса с высоченной, словно пронизывающей небо колокольней, но нет – всё тянулась по левую руку нескончаемая стена зелёного хвойного леса, а справа блестел голубой чистый ильменский лёд. И Мстислав ощутил себя неким странником-скитальцем, всё бредущим куда-то в неведомую даль, ждущим с нетерпением, когда же достигнет он желанной обетованной земли, но земля эта, которая, кажется, мелькнёт уже сейчас за поворотом дороги, на самом деле простирается где-то за тысячи, десятки тысяч вёрст, и удел странника – брести, брести без конца, покуда хватит сил.
Человеческая жизнь тоже напоминает скитание: всё идёшь, идёшь, не ведая, куда и зачем, и не можешь остановиться, застыть хотя бы на миг, оглянуться, посмотреть, окинуть взором пройденные вёрсты, ибо создан человек так, что глядит в будущее, устремляется вперёд, а то, что осталось позади, часто предаётся забвению. Спотыкаешься, совершаешь ошибки, каешься, истираешь обувь, ранишь ноги об острые камни – и всё равно идёшь дальше, упрямо, стиснув зубы, превозмогая слабости, боль, страх, отчаяние.
Ничего в жизни не даётся даром, через всё надо пройти: через стремительные реки, через поля, горы, леса, через радости, ожидания, потери близких, смерти, пожарища, потопы.
Труден путь людской на земле, а тем более трудна княжья доля – вечная борьба за власть, за возвышение, бесконечные походы, войны. В любой миг может настигнуть тебя или неприятельская стрела в грудь, или предательский удар ножа в спину, или внезапная отрава, или змеиный укус, как Олега Вещего.
…Сытино появилось как-то неожиданно, будто упало с неба или поднялось из недр земли, но Мстиславу почему-то теперь стало всё равно, близко ли оно, далеко ли, – совсем в иную сторону ушёл он в своих мыслях, словно взлетел на небеса и с великой неохотой вынужден был сейчас спускаться на землю, чтобы заняться обыденными княжескими делами.
– Слава князю Мстиславу Владимировичу! – неслись отовсюду приветственные крики.
Вокруг Мстислава и его спутников мелькали полные непритворной радости лица, красивые и безобразные. И князю подумалось: так ли уж плох здешний люд, как представлялось ему? Может, зря недолюбливает он этих горлохватов? Да, они шумны, буйны в гневе, необузданны, привыкли к вольности, но всё же как-то ближе ему, нежели по-ромейски льстивые хитрецы, коих собрал окрест себя в Киеве стрый Святополк.
И Мстислав впервые, наверное, искренне улыбнулся этим людям, столь непосредственно выражающим свои чувства, с лица его сошёл ледяной холод, и на душе как будто потеплело от этих улыбок, этих радостных криков.
В просторном, выложенном из камня тереме ожидала князя Христина с двумя маленькими, одетыми в нарядные суконные платьица дочерьми. Рядом с нею на руках кормилицы, молодой светлоглазой чудинки, тихонько попискивал новорождённый. У Мстислава дрогнуло сердце. Сын, первенец.
«Нет, никому не отдам Новгорода. Пусть мои дети, внуки здесь сидят, – пронеслось у него в голове. – Братьев родных и тех не пущу сюда».
Князь взял ребёнка на руки, подержал его, покачал, с улыбкой глянул на розовый ротик младенца. Вернув его кормилице, раздал подарки дочерям. Мальфрид подарил вырезанную из дерева искусными руками новгородского умельца большую матрёшку, а Ингеборг – игрушечного деревянного коника с густой гривой. Довольные девочки говорили с отцом по-свейски, этому языку их научила мать. Мстислав хмурил брови и укоризненно посматривал на Христину. Как-никак живут дщери на Руси, пора бы им разуметь и по-русски.
…Сына назвали Всеволодом в честь прадеда – великого князя Всеволода Ярославича. Впрочем, не так уж и знаменит был этот князь, прославили же его летописцы за то, что умел говорить, читать и писать на пяти языках. Давая младенцу имя, Мстислав вовсе не думал о своём деде, просто нравилось ему – «Всеволод», что означает: «Всем володеть». Имя как бы предвосхищало судьбу младенца – надлежало ему в грядущем княжить на этой бескрайней земле, управлять этими вольнолюбивыми непокорными людьми.
При крещении в Новгородской Софии Всеволод получил второе имя – Гавриил в честь архангела Гавриила. Вроде бы ничего необычного, любой княжеский отпрыск в ту пору имел, помимо родового славянского, второе имя, которое давалось ему в честь какого-нибудь святого, апостола или архангела. Но был в крестильном имени новорождённого скрыт тайный смысл, о котором ведал Мстислав и о котором, конечно, не могли не догадаться в Киеве. Всем ведь известно было, что крестильное имя Святополка – Михаил, и имя это получил великий князь в честь архангела Михаила, небесного архистратига, покровителя ратной славы и ангела-хранителя всех христиан, в том числе и князей. Этот архангел, как сказано было в Святом Писании, обучил людей хлебопашеству, скотоводству и ремёслам. Лик архистратига Михаила изображён был и на щитах великокняжеской дружины, и на гербе Киева. Но если патроном Святополка, его защитником на земле был архистратиг Михаил, то охранителем маленького Мстиславова сына стал отныне тоже почитаемый в христианском мире архангел Гавриил, который явился пред Девой Марией и оповестил её о грядущем рождении Христа.
Михаил – Гавриил! Киев – Новгород! Уж, наверное, произнесёт Святополк (про себя ли, вслух ли при боярах) эти имена и названия городов, произнесёт и, скривив уста от злости, с высокомерием подумает: с кем тягаться, с кем состязаться в славе, в величии вознамерился сей мальчишка Мстислав?! Ужель измыслит идти наперекор ему, всесильному киевскому князю, посмеет не подчиниться его воле?!
Но нет, знал Мстислав, что делает. Знал и шёл к своей цели, располагал к себе и купцов, и ремественников, и бояр, и клир. Снова, как и в дни праздников, как и в день своей свадьбы, вносил он вклады в церкви, раздавал милостыню убогим, не скупился, угощал простой народ. Сыпались повсюду золотые и серебряные монеты, рекой лилось вино, ломились от яств столы. Новгород ликовал, Новгород чувствовал свою силу, Новгород радовался, откровенно радовался своей вольности, своему величию; словно могучий богатырь-силач, играл железными мышцами, готовясь к бою – бою с другим силачом, силачом великим, но уставшим от яростных нескончаемых схваток, уже теряющим свои силы, но ещё далеко не обессиленным, ещё могучим и могущим многое.
