Олег Владимирович Фурашов
Ищу пропажу с нежным сердцем!

– А-а-а…Ушла – и не вернулась, – насмешливо протянул оперуполномоченный. – Да она где-нибудь в Сочах ошивается с хахальком, а ты – рыщешь серым волком. Тут твой шеф отчудил, ей-бо, возбудив дело на пустом месте. Отчуди-ил…Более чем…Ладно, бывай, я сам про авто провентилирую.

Розанов удалился весьма кстати, так как Полунину почти сразу же позвонила Лена Поспелова. Наконец-то! После четырёх томительных суток молчания.

– Гордик, привет! – беспечной пташкой «прочирикала» она в трубку.

– Здравствуйте, Лена! – внешне более сдержанно реагировал Полунин.

– Я тебе звонила в тот вечер, в пятницу, но ты не брал трубку.

– Выезжал на убийство. Потом ночи напролёт раскрывали преступление.

– А-а-а…Ясненько. Гордик, у меня сейчас у самой заморочки в институте. Меня несколько дней не будет в Чусовом. А как я появлюсь, мы созвонимся и встретимся. Я тебе сама позвоню. О`кей?

– …О`кей, – разочарованно выдохнул Полунин, не вполне понимая, какая может быть учёба летом.

– Ну не сердись, мой Гордик, – прощебетала Поспелова. – Чем дольше разлука, тем радостней встреча. Я тебя нежно-нежно целую. Гуд ба-ай, мой бэби!

– Гуд бай, – тупо повторил вслед за Леной Полунин фразу прощания в уже издающую короткие отрывистые гудки телефонную трубку. – …Гуд бай.

2

Инна Таранова оказалась худосочной молодой особой с сердитыми колючими глазами и узким волевым личиком с выступающими скулами. «Полумужик-полубаба, – заполняя в протоколе допроса строки с автобиографическими данными, подумал про неё Полунин, склонный придумывать лаконичные характеристики. – Недаром у неё девичья фамилия была Железнова. Типичная вобла. Такая либо имеет мужа-подкаблучника, либо остаётся старой девой. Как их называли в старину? Девка-вековуха? Вот-вот, девка-вековуха».

Таранова держалось дерзко, и пояснения давала с неприкрытой неприязнью. «Ну чего привязался?! Чего пристал?!» – непроизвольно излучала она отторжение в несдержанном передёргивании плечами, в бесконечном фырканье, в неровном покачивании левой ноги, закинутой на правое колено. В кабинете свидетельница, естественно, не курила, а Гордея, меж тем, не покидало ощущение, что Инна держит сигарету в зубах. Его то и дело обдавало воображаемым табачным чадом.

Информация Тарановой ничего не прибавили к тому сюжету, что вытекал из ранее собранных материалов. Она также подтвердила, что между Алякиными на вечеринке ссора имела место. Пустяковая. И причину семейного разлада девица явно укрывала, отделываясь общими фразами и ссылкой на то, что Надежда отличалась взбалмошностью и неуравновешенностью.

– Да, Надежда нам во всеуслышание объявила, что уходит от Игоря, – зло кривила тонкие губы Инна. – Ну туда ей и…Сама сделала выбор. А куда, к кому – это вы у неё спросите. Чего не знаю, того не знаю.

– Но мотивы-то, мотивы? Ревность? Ненависть? Месть? – с глуповатой миной на лице вопрошал следователь.

– Мотивы? – неприятно кривилась Алякина. – Невоспитанная девчонка – единственный мотив. Лично я ей не поверила: так и я могу закинуть, что уезжаю к Микки Рурку. Или вообще – к Элвису Пресли.

Разочарованно отдуваясь, Полунин взглянул на часы, чтобы проставить в протоколе время окончания допроса. Женщина его поведение истолковала по-своему.

– Алякина ждёте? – дала она собственную интерпретацию жесту следователя. – Зря. Игорь не придёт.

– Это ещё почему? – наконец-то озлился и Гордей.

– Плохое самочувствие. Он взял краткосрочный отпуск по семейным обстоятельствам, – уклончиво ответила Инна. – Просил передать, чтоб его не беспокоили. Поправится – позвонит.

Таранова подписала протокол и ушла, не прощаясь, но от её беспредметного многословия в кабинете ещё долго висело ощущение фальши. Правота Ивана Ивановича подспудно начала выкристаллизовываться в той части, что безмотивно, так запросто ни одна женщина не отважится кануть во мраке неизвестности.

3

Утром следующего дня, в порядке подготовки к заслушиванию вопроса о

нераскрытых тяжких деяниях, прокурор затребовал соответствующие материалы к себе. Шеф был чрезвычайно «заводным» мужиком. «Впрягшись в телегу», он тянул «воз» до конца – не взирая на лица и звания. Пусть морда в крови, но вперёд и только вперёд. Соответственно и ход поисков Алякиной Иван Иванович держал под пристальным контролем. Должно быть, он испытывал известное неудобство от того, что возбудил дело с крайне туманными перспективами.

Прочитав увёртливые разглагольствования Тарановой, шеф досадливо закряхтел:

– Юлит, пройдоха! Ладно, коли они крутят, то и мы их раскрутим. Ну-ка, Гордей Михайлович, доставьте ко мне третьего парня из их компании. Я сам его потягаю. Неженатого. Как его…

– Петра Поморцева? – подсказал ему Полунин.

– Во-во. Его самого.

– Он, Иван Иванович, шофёр-дальнобойщик. Пока в рейсе.

– Чёрт с ним, тогда давай срочно мужа этой…Инны…

– Таранова?

– Да. Одна нога – здесь, другая – там!

– Так говорят, Иван Иванович, про бестолкового сапёра, – сострил Гордей, выходя из кабинета.

Час спустя 26-летний слесарь-ремонтник Константин Таранов уже сидел в прокурорском кабинете перед Иваном Ивановичем и Гордеем. Свидетель напряжённо и часто моргал белесоватыми ресницами и периодически приглаживал пшеничного цвета чубчик. От острого душевного дискомфорта, распиравшего его изнутри, – не каждый день тебя лицезреет прокурор, – он беспрерывно шмыгал носом и покашливал: «Кгм-кгм…Кгм-кгм…». Спохватываясь, свидетель дёргал себя за мочку уха. Тогда сопения и покашливания прекращались.

От психотерапевтов Гордей был наслышан о приёме переключения, к которому прибег Таранов. Таким образом избавляются от одной вредной и видимой привычки, но приобретают новую – менее заметную для окружающих. Приблизительно так же, специально напугав из-за угла, несчастного избавляют от икоты, но «вознаграждают» заиканием. «Переживаешь, Костян? – с несвойственным для себя злорадством, констатировал в уме Полунин. – Ничего, попереживай, попереживай – полезно».

Шеф, умышленно устроивший вызванному основательную временную выдержку, оторвался, наконец, от груды бумаг и представился ему. Он устно установил личность Таранова и дотошно изучил его паспорт, демонстративно оставив документ на столе перед собой. Произведя столь недвусмысленное конклюдентное внушение, Иван Иванович измерил Константина тяжёлым взором и объявил тому, что допрос производится с участием следователя прокуратуры Полунина и с записью показаний на магнитофонную ленту.

Таранов не возражал относительно аудиозаписи, однако оробел выраженно – до мурашек на шее. Он опять засопел носом, забывая подёргивать ухо.

Шеф напористо и многозначительно предупредил визави об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу заведомо ложных показаний; дал тому расписаться в соответствующей строке протокола и предложил поведать в форме так называемого свободного рассказа о перипетиях знаковой майской ночи.

Запинаясь, Константин изложил старую канву событий, что значилась в его первоначальном объяснении ещё от 11 мая. Изложению прокурор внимал со скептической миной на физиономии. В узловых моментах повествования он усиливал эффект психологического прессинга, кривясь в ехидной безмолвной усмешке.

– Всё? – с сардонической ухмылкой осведомился прокурор, едва свидетель затих.

– В-всё, – неуверенно поддакнул тот.

– Ну, ежели всё, – лениво зевнул Иван Иванович, подавая жестом сигнал Гордею, заносившему объяснения на бумагу, – то ознакомьтесь с текстом и, если мы не исказили ваше, с позволения сказать, свидетельство, распишитесь.

И без того взволнованный Константин, от последней тирады с подковыркой напрягся подобно штангисту перед непосильным весом и прочитал рукописный текст под участившееся пошмыгивание и покашливание.

– Записано верно? – с нахрапом поинтересовался шеф, увидев, что Таранов отодвинул протокол от себя.

– В-верно, – предательски дрогнувшим голосом произнёс парень.

– Ну, коли верно, – радушно и гостеприимно развёл руки в стороны большой начальник подобно тому, как крокодил разводит нижнюю и верхнюю челюсти, разверзая пасть, – то напишите: «С моих слов записано правильно. Прочитано мной лично. Замечаний и дополнений нет». И распишитесь вот здесь…, здесь…и здесь.

Таранов исправно выполнил предписанное. Иван Иванович забрал у него документ и резюмировал:

– Ну, так вот, многоуважаемый, пока! Константин Борисович, про то, что вы нам наплели, начхать и забыть, как говаривал легендарный комдив Василий Иванович Чапаев! Поняли?

– Ка-как нач-начхать? – ошеломлённо пролепетал Таранов. И его и без того далеко не розовые щёки курильщика приобрели цвет зерна восковой спелости.

– Да так, начхать! – с нажимом пригвоздил шеф его к стулу. – На лгунов чихают с пожарной каланчи. И разговор у нас с ними короткий!

Прокурор как-то посвятил Гордея в небезынтересную психофизиологическую тонкость человеческого организма. «Имейте в виду, Гордей Михайлович, – наставлял он подчинённого, – что большинство людей от стыда краснеют. У них подскакивает давление, учащается сердцебиение, ускоряется кровообращение и так далее. Подобная конституционная особенность нам досталась от предков. В ту эру люди были почти зверьми и на опасность реагировали моментальной агрессией либо, напротив, реактивным бегством. Наряду с большинством имеется и некое меньшинство, у коих от срама жизненный тонус, наоборот, стремится к нисходящей: падает давление, замедляется пульс…И в древности на радикальную угрозу они реагировали тем, что притворялись мёртвыми, маскировались неподвижностью…Лежачих, как известно, не бьют. В современную эпоху их потомки в минуту позора бледнеют и бледнеют. В свете сказанного совершенно напрасно отдельные не слишком компетентные учителя ругают учеников: «Его воспитываешь, а ему хоть бы хны. Хоть бы покраснел, бессовестный!” Глупее несуразицу не придумаешь: безымянный бедолага и так от стыда едва не в обмороке, у него от слабости и бессилия сфинктер прямой кишки распустился, а его того азартнее носом в дерьмо тычут».

И сейчас прокурорское наставление находило реальное воплощение в образе Константина Таранова. Лицо свидетеля приобрело меловый оттенок. Состояние сфинктера, естественно, не подлежало проверке на ощупь, но, судя по тому, как он с одышкой астматика вдруг принялся всхлипывать своей «носопыркой» на противоположном конце тела, оно было близким к критическому. Впрочем, слесарь-ремонтник попробовал «потрепыхаться» под прокурорским прессом, неуверенно и жалко заявив:

– В-вы…Вы…Вы не име-имеете права…Я буду жаловаться…

– Кому и как?! – желчно хохотнул Иван Иванович. – Дальше приёмной не выпустит сержант, что привёл вас сюда. Вышестоящему прокурору? Да бога ради! Я ему, как и вам, предъявлю Уголовный кодекс. А со лжесвидетелями в наших инстанциях расправа одинаково коротка и неумолима. Читайте часть вторую статьи 182…За заведомо ложные показания с искусственным созданием доказательств – от двух до семи лет лишения свободы.

И Иван Иванович с апломбом сунул под нос Таранову свод уголовных законов. Теперь Костантин шмыгал и откашливался синхронно и беспрерывно. Пулемётной очередью. А мочку уха оттягивал чуть не до пупка.

Прокурор был назначен на должность три года тому назад и приехал в Чусовой из отдалённой местности. Откуда-то с Севера. О нём в городе росла и ширилась молва как о злом и беспощадном борце с нарушителями. Невысокого роста, подтянутый, мобилизованный до предела, нацеленный на избранный объект подобно акуле, он кумулятивной торпедой пронзал препятствия. От него шарахались, словно от опасной бритвы, даже и непричастные к нарушениям закона люди: вдруг и им ненароком ни за что ни про что голову оттяпают. Рубака-прокурор, вкупе со «щетиной беззакония», запросто мог сбрить и «зазевавшуюся бородавку».

Вот и Таранова не могли миновать людские досужие пересуды про нравы сурового надзирателя за исполнением законов. И слесарь-ремонтник Костя сник.

– Прочитали? – забирая кодекс, пронзил Иван Иванович противника стального цвета глазами, словно лучами лазера.

– П-прочитал.

– Оценили?

– О-оценил.

– А теперь скажите: что вам известно о ссоре между Алякиными в ту ночь?

– Про какую ссору? – всё же попытался прикинуться дурачком Таранов.

– Да вот про какую! – гневно грохнул по столу кулаком прокурор так, что из графина вылетела стеклянная пробка-рюмочка и, пролетев по замысловатой параболе, плюхнулась точнёхонько свидетелю на колени.

Тот аж подпрыгнул! Иван Иванович забрал у него летающую принадлежность и с остервенением буквально втёр в руки мелкопакостного лгунишки протокол допроса его жены:

– Читайте, читайте…, – шипел он. – Здесь…И здесь…А почерк её знаете?… А роспись ещё не забыли?

– Ах это!…– натянуто разыграл просветление Константин, воровато шныряя по кабинету глазёнками, подобно крысе в поисках норы-лазейки в плинтусе. – Ах это…Дык…Об этом же мне Инна опосля рассказала. Сам я свару промежду Алякиными не слыхал. Я ж к той поре…того…начирикался до отрубона.

– Хорошо, поутру, – напирал и напирал прокурор. – Но знали же, знали!

– Знал, – скуксился Таранов, и отпущенное им ухо «прыгнуло» на место.

– Подведём промежуточный итог, – почти весело проговорил шеф, обращаясь не то к свидетелю, не то к Гордею. – Что мы имеем? Мы имеем сегодняшний протокол допроса и объяснение за май текущего года, в которых многоуважаемый господин Таранов скрыл факт ссоры. Но сейчас у нас появилось его свежее признание в утаивании информации о склоке. А магнитофончик-то пишет, пишет…

И Иван Иванович, точно вождь мирового пролетариата с броневика, протянул руку к кассете аудиоаппарата. Гордей разинул рот. Костантин в очередной раз оттянул мочку бедного уха модельной резинкой чуть ли не до промежности. А диктатор следственного действия с умыслом продлил гнетущую паузу, по-сталински пройдясь по кабинету. Жаль, что знаменитой курительной трубки, попыхивающей табаком “Герцеговина Флор”, не хватало.

– Был у меня один лжесвидетель, – уставившись в потолок, повёл «диктатор» диалог «сам с собой». – Преданья старины глубокой. Вывели его от меня под белы рученьки два конвоира. И доставили по назначению – в тюрьму. Н-да… Ну да не пристало нам байки травить. Хватит! – вдруг резво подскочил прокурор к Таранову, вонзив безжалостный холодный взгляд светлых глаз в того. – Отвечайте мне: был у вас вчера разговор с женой о том, как она сходила в прокуратуру?

Гордей видел, что шеф капитально “завёлся”. Лет десять назад тот работал следователем, и сейчас “следственная жилка” в нём пробудилась и раскачивала маховик оборотов. Иван Иванович уже сполна вошёл в образ. Полунин накануне ночью читал книгу о Германии времён третьего рейха, и прокурор невольно напомнил ему разведчика гитлеровского абвера, зацепившего «на крючок» диверсанта.

– Бы-был, – пропыхтел капитулирующий врунишка.

– Поучала она вас, что нужно говорить так-то и так-то? – хищно почти впился Иван Иванович в Константина и тут же, не давая тому опомниться, ещё наддал «жару». – Я покамест не спрашиваю «что» она велела говорить. Я покамест спрашиваю отвлечённо: была проработка?

– Бы-была, – отдувался Таранов, откидываясь и сползая по спинке стула.

– О чём же?

– Чтобы не болтал лишнего.

– Какого лишнего?

– Про ссору и…и про одного парня.

– Про какого парня?

– Забыл, как его зовут. Он не чусовской. Нездешний. Его из наших мало кто видел. Его, как бы, Надя видела…ну Алякина. И Петруха…, то есть Пётр Поморцев. Поморцев про него точно знает. А Надюха нездешнего как-то чудно называла. Это…Нет, на языке вертится, а ухватить не могу.

– И это всё?

– Теперь, зуб даю, всё! – клятвенно едва не перекрестился Константин.

И он облегчённо вдохнул и выдохнул воздух. Так выдыхают грешники, отходящие в мир иной. Однако рано он собрался в рай. Прокурор придерживался противоположного мнения.

– Нет не всё! – отрубил он. – Для меня ясно, как дважды два, – пуще прежнего возвысившись над полуоткинувшимся раскаявшимся грешником, негромко, но гипнотизирующе вещал шеф, – что интрига замешана на отношениях между мужчиной и женщиной. Не обошлось без эротического фактора, так сказать. Вот вы, Константин Борисович, лично как относились к Надежде Алякиной?

Гордей, сидя за приставным столиком, поодаль от Таранова, тотчас заметил, что Иван Иванович, ведомый наитием, попал «в точку». В ту или не в ту – вопрос. Но в слабую точку. Потому что извечно бледную физиономию курильщика наконец-то залила изнутри кровь чрезмерной натуги. Создалось впечатление, что слесарь-ремонтник в одиночку и без домкрата поднимает «Камаз» для замены продырявленного колеса.

– Чё мне до неё? – прохрипел Константин, глядя в пол. – У меня есть жена. Инна. Красивая. Она же была у вас.

Прокурор, не встречавшийся с Тарановой, мимолётно, взглядом и поднятием бровей, спросил у Полунина: «Ну и как она?». Следователь столь же неприметно скривился: «Так себе, серединка на половинку».

– Хорошо, – проявил гибкость Иван Иванович, пробираясь вслепую по своеобразному лабиринту хитросплетений. – Зададим задачку иначе: Надежда была интересной женщиной?

– П-почему была? – вскинулся Таранов. – М-может она…есть?

– Увы, была, была, – умело сыграла скорбную роль допрашивающая сторона. – Уж поверьте, нам виднее. Просто так уголовные дела не возбуждаются!

– Да-а…Была-а…, – поверив прокурору, обречённо проговорил Костя, превращаясь из затурканного очевидца в убитого горем простоватого парня. – Надюха была очень интересной девушкой

– Чем же? – вцепился в него шеф, подобно оголодавшему клещу в расслабленную подмышечную мякоть грибника.

И Иван Иванович, объявив в микрофон перерыв в допросе, манерно выключил магнитофон, что нельзя было расценить иначе, нежели как жест громадного доверия.

– По такому случаю попустимся взаимным недоверием, – примирительно положил прокурор руку на плечо допрашиваемого.

– Ну, она была такой…необычной, – собирался с мыслями Таранов, не готовый к замысловатому виражу психологического противостояния. Порывая с запирательством, он нащупывал ту меру откровенности, с которой ещё и сам не определился. – Она на праздники могла нарядиться в старинные одежды. Или пела такие…дикарские…ли чо ли…песни и плясала под бубен. А то волосы чудно заплетала. Они у неё были длинные, красивые. Она их заплетала в тоненькие косички. С ленточками. Много узеньких ленточек.

– Зачем? – не стерпел и впервые с прорвавшимся любопытством влез в диалог Гордей.

– Она считала себя этой…вогулкой, – подыскивая замысловатое для него слово, забывшись, поковырял Костя в носу. – Ну, как бы не сама вогулка…У неё, бутька бы, дальние-предальние родичи вогулы были. А этот…как его…родоначальник был шаманом. И когда мы собирались на даче, Надя то в шапочку чудную с длинными шнурками и меховыми помпошками обрядится…То нацепит старинные бусы из настоящих зубов и когтей зверей…Ещё у неё была такая…, – засопел от нетерпения свидетель, – древняя фигурка…Соболь? Да, соболь! Железячка такая. Игорь, муж её, говорил, что это, как его…, – озабоченно и с шумом втянул свидетель слюни. – А-а-а! «Пермский звериный стиль». Надюха и сама иногда дикой становилась. По повадкам – натуральная колдунья! Рысь! Красивая рысь!

– Ну да! – не столько недоверчиво, сколько восхищённо, точно слушал сказку, проронил Полунин. Он задвинул протокол на край столика и сидел, подперев подбородок руками.

– Кха…Кха…, – назидательно прокашлялся прокурор, перекладывая руку с плеча рассказчика на шею. – Давайте-ка поближе к делу. Или к телу. Ведь что-то интимное меж вами было?

– Было?…Было! – с прорвавшейся элегической грустью вздохнул туповатого вида парень, будто прощаясь с чем-то чистым. – Надя была такая…Заманчивая и неприступная. Она даже смотреть на себя нахально не позволяла, а не то ли чё ещё. А разбалуется – не остановишь. Игривая. Неуловимый рысёнок. И бесёнок. Игорь про неё говорил, что у неё…это…как его…от обаяния застенчивости до обаяния озорства – один шаг…

– Так-так, – подтолкнул его Иван Иванович.

– А история была такая…, – отключаясь от внешней обстановки и уходя в себя, проговорил очевидец. – Мы на прошлогодний Первомай тоже сабантуй сбацали. И моя Инка с Игорем…чё-то весь вечер друг к другу липли. А Надюха тогда давай танцевать как…ну, ещё такая знаменитая испанская цыганка…

– Кармен? – подгадал Гордей.

– Угу. И меня потянула. А в танце вдруг взяла мою руку и при всех провела по себе вот так. – И Константин запястьем обозначил жест от груди до лобка. – У Надюхи…эти…заповедные места до того хваткие…У меня ажник внутри всё оборвалось! И что характерно, никто, как бы, ничего не заметил. Не иначе, чары насланные…

– Конечно-конечно, – в тон ему вкрадчиво проговорил прокурор.

– И чо обиднее всего, – закатил глаза Таранов, приобретая вид наркомана, впадающего в транс, – я решил, раз она на людях такое откалывает, то уж в тёмном-то уголке мне кайф по полной программе отковырнётся. Я ж об ней издавна мечтал втихомолку…

– Понимаем-понимаем, – ласково поддакивал Иван Иванович, не давая застаиваться «заржавшему жеребцу».

– Но после того танца Надюхе до меня и дела не было, – всё глубже погружался в воспоминания опечаленный Таранов. – А я ночами не сплю. В гараже болт с головкой «на девятнадцать» закручивал ключом «на двадцать семь». Минут пятнадцать. Об ней замечтался. Мужики надо мной ржали до усикания. А то маслёнку заместо заливного отверстия чуть завгару в штаны не вставил. Ровно чоморной. В репу мысли про неё одну лезут. Раньше ж я почти что и не квасил, а с того танца как увижу её – в обязаловку налакаюсь до поросячьего визга. И Инна со мной ничего поделать не может. Полный абзац! Сдрейфил я: как бы мне ващще не шизануться. Допетрил, что надо решать. Хоть и подлянка, не по-товарищески. А к какому-то концу приплывать надо.

– Так оно, так оно, – по-отечески возложил прокурор свою руку на голову Кости.

– Эх-ма…, – блеснула одинокая слеза в глазу почти бредившего парня. – Подловил Надю на даче. Она картошку окучивала. Игорь-то у неё ленивый. Себя бережёт. Недаром он по знаку зодиака – Дева, а родился в год Петуха, – неуместно и сально вдруг хихикнул Таранов. – …И вот Надёха заместо него окучивает. В купальничке. Я и сиганул к ней через изгородь. И как на духу открылся: мол, так и так, что хошь делай, а я тебя люблю и хочу. Скажешь – Инну бросить, пережениться – брошу, переженюсь. А она вроде застеснялась, ан долгонько так на меня поглядела и засмеялась: «Тебе одного танца хватило? Какие же вы…Ладно. Будь по-твоему. Ан не здесь же…Ступай за мной. Догонишь – я твоя. А нет – не взыщи». И пошла с участка к болоту. Там слева и справа огороды. Чунжинцы картошку окучивают. Только мы им невпрогляд. Ровно пеленой от них укрыты. Чудно…

– Так бывает, бывает…, – подтвердил Иван Иванович, пребывая «на одной волне» со слесарем.

– Хлюп…Хлюп…Чапаю за ней, – зашмыгал Таранов, и взгляд его продолжал мутнеть и советь, как у сомнамбулы в гипнотическом сне. – Наде-то хорошо. Она ж девка-лесавка. Болото что свои пять пальцев чует. А мне каково? Сдрейфил: щас затянет нафиг. Нет! Шагается легко-легко. Лечу, ровно на крыльях. И что ни шаг, то к Наденьке ближе. «Куда ж ты денешься, Дырочка моя любимая и окаянная! – весь задрожал я внутрях. – Щас свернём за первые камыши, и там я так дорвусь до тебя, так отымею! У-у-ух!…»

В этом месте повествования поражённый Гордей перевёл взгляд на Ивана Ивановича. Тот, уловив это, прижал указательный палец к губам.

– Вот и первые заросли нас спрятали, – смиренно смежил веки Константин. – До Нади – рукой подать. Да ни с того ни с сего ноги у меня затяжелели, ровно отнимаются. Скребу я ими, вроде, что есть мочи, шустрей, чем граблями на покосе, а догнать не могу. Ровно в страшенном сне, в детстве, когда от Бабя-яги убежать хочешь, а ноги ватные. Только тут наоборот: перебираю, а настигнуть невомчь. Хоть плачь. И в голове замутилось и поплыло. Ведёт она меня, ровно бычка на привязи. Петляю зайцем туда-сюда, а сам ни черта не соображаю.

– Так-так-так, – погладил его по светлой шевелюре прокурор.

– И что характерно, – оживлённо принялся двигать яблоками глаз рассказчик, не поднимая век. – Ведь по тому болоту пройти можно лишь по бережку. Лишний шаг влево, вправо – капец ослу! А мы с Надей исколесили его ровно посуху. Вот как оно было.

Прокурор убрал руку со лба Константина, легонько похлопал его по плечу и внятно проговорил ему в ухо: «И чем дело кончилось?»

– Короче, очухался я у себя на огороде, – повёл шалые глаза очевидец на прокурора и следователя, точно видя их впервые, и взор его мало-помалу обретал прежнюю осмысленность – Ноги сухущие. Надюшка, как ни в чём ни бывало, тяпает на своей меже. Распрямилась, повернулась в мою сторону и хохочет: «Как дела? Отпустило?» А у меня и впрямь запал исчез. От приворота осталась одна печаль по ней. Кручина. Я прежде и словом-то таким не выражался, а отныне знаю – кручина.

Таранов умолк. Прокурор и следователь переглянулись. Полунин сделал большие и значительные глаза, а шеф снисходительно и критически ухмыльнулся.

– Ладно, – встряхнулся и сам Иван Иванович, словно отгоняя видение. – Мы, Константин Борисович, за лесом, как говорится, не увидели деревьев, а за болотом – здравого смысла. Какова связь между вашим увлечением и исчезновением Алякиной?

– Такова, – с несомненной искренностью ответил тот, – что если бы я не нагваздался в ту ночь, то ни за что не отпустил бы Надю одну. Пусть бы мне опосля Инка рожу всмятку изнахрачила, а не отпустил бы. Я виноват.

– И таки ругались Алякины, хоть и не в вашем присутствии?

– При моём отрубоне, – спокойно и с горьким достоинством уточнил Таранов. – Без вранья. Вот вы, небось, считаете, гражданин прокурор, что наехали, набуровили на меня, так я и спёкся? Не-а. То половина правды. Главное же то, что я перед Надюшкой свою вину чую. С того и каюсь. Дальше можете меня пластать на зельц и окорочка.

– Быть посему, – как бы поверил ему Иван Иванович, включая магнитофон. – Одиннадцать часов тридцать две минуты. После перерыва допрос продолжен. Скажите, свидетель, какие вещи были при Алякиной, когда она уходила?

– Я ж не видал. Спал пьяный. А пришла с сумочкой. Вроде, при документах и деньгах. Она как бы невзначай их выказала, когда про парня издалёка помянула.

– Имя нездешнего парня вспомнили?

– Не-а. Вспомню – скажу. Издалёка он откуда-то. Петруха…Пётр Поморцев чего-то про него говорил. Он знает.

– Могла Алякина с тем парнем уехать?

– Надюшка на всё была способна. Но не на плохое. С первым встречным-поперечным не стала бы…

– Говорят, взбалмошная она была? Ветреная?

– Не-а. Не ветреная. Она – милый порыв весеннего ветерка, – с несвойственной поэтичностью вдруг отозвался слесарь-ремонтник. – Была!…

Оформление допроса в письменном виде затянулось. Возникла необходимость прерваться. И пока милиционер водил неординарного свидетеля в туалет, Иван Иванович, обмахиваясь из-за жары как веером папкой для бумаг, распорядился:

– Милый порыв весеннего ветерка…Ишь, как разнесло слесаря-ремонтника на лирику. Вы, Гордей Михайлович, не вздумайте в протокол заносить его ахинею про болото. А то нас заодно с ним на судебно-психиатрическую экспертизу отправят – гайки ключом «на двадцать семь» вкрутят…Наколются, травки накурятся, «колёс» наглотаются – и давай «глюков» ловить. – И помедлив, шеф самокритично дополнил: – Раскрутили, называется…

Они обменялись понимающими взглядами и сдержанно захохотали, оглядываясь на приёмную. Гордей смеялся, но скорее из подражания шефу. Болотная легенда не представлялась ему столь уж невероятной. А к Надежде Алякиной у него впервые проснулся чисто человеческий интерес. Безотносительно к расследованию дела.

4

Чусовой в архитектурном плане – компактный населённый пункт. И для доблестной милиции «телепортировать» Инну Таранову с правого берега реки Чусовой на левый, из Старого города – в Новый, из железнодорожного предприятия – в прокуратуру, было проблемой получаса.

Когда её вели по длинному и узкому коридору в кабинет следователя Полунина, навстречу попался муж. Константин, внутри которого произошёл перелом, поравнявшись с женой, по собственному почину негромко, но твёрдо выговорил: «Инна! Я – за правду».

Оставив волевую строптивицу наедине с Гордеем, милиционеры вторым разворотом отправились за свидетельницей Лидией Кузякиной.

Таранова, по-видимому, скорёхонько сориентировалась в изменившейся обстановке и запираться передумала. Не успел Гордей ей намекнуть про таинственного «незнакомца издалёка» и про сговор в узком кругу их «тёплой компании», как она перехватила инициативу, отнюдь не проявляя стеснения.

– Подумаешь! – одним махом сердито осунулось её узкое волевое личико с выступающими скулами. – Подумаешь, упустила блажь этой…блаженной…про высосанного из пальца Калевалы из-под Мухозасиженска.

– Тот, кого вы упомянули – реальное лицо? – наивно насторожился следователь.

– Какое! – стервозно хихикнула Инна. – Это же миф сбрендившей Алякиной. Такой же, как чудище Нэсси из озера Лох-Несс. Что жив Элвис Пресли. Что люди будут бессмертны. Приблизительно из той вечной оперы, в которой невостребованная замухрышка сама себе дарит цветы от мифического воздыхателя. Впрочем, о том вы лучше у неё спросите. А то опять за выдумки меня расстреливать начнёте. Но я этого Калевалу в упор не видела.

– Тем не менее, Алякина про него рассказывала и так его называла?

– Да. Ваша Алякина про него рассказывала и так его называла.

– И ушла, якобы, к нему?

– Да. Ваша Алякина ушла, якобы, к нему.

– Как она была одета и что при ней было?

– Одета?…Что при ней было? Хм-м!… Я вообще-то не присматривалась – очень надо! Та-ак…Голубое платьишко, сшитое в трапецию. Кстати, намного выше колен. У вашей-то скромницы…Ну, под него, к вашему сведению, я не заглядывала и что под ним было – не доложу. Туфельки на высоком каблуке. Так себе. Нашего производства. Тоже, наверное, из Мухозасиженска. Когда уходила, кофтёнку на себя накинула. На шее – цепочка золотая, в ушах – серёжки, в руках – сумочка дамская задрипаная. Да!…Застёгивая сумочку она, ещё в начале вечера, как бы мимоходом, переложила деньги и документы. Но так, чтоб нам в глаза бросилось.

– Причина, подтолкнувшая её к тому? – негромко размышлял Гордей, копируя прокурора: – Просто так женщина в ночь не уйдёт.

– Да взбалмошность дурацкая! – буквально взорвалась волевая фемина. – Взбал-мош-на-я и есть взбал-мош-на-я. Романтики ей захотелось. Рутина ей обрыдла. Повседневность заела. Игорёк ей наскучил. А Игорь, между прочим, единственный, как и я, кто имеет в нашей компании высшее техническое образование. И он, между прочим, самый красивый мужчина в городе. Да, да, да!…И не смотрите на меня, как на падшую женщину! – экспансивно вскричала Таранова, хотя Гордей и глаза-то на неё вскинул уже после всплеска женских эмоций. – Между прочим, своё мнение я и от Костика не скрывала. И из этого не подобает делать далеко идущие выводы. Да! Но чтоб прокуроры знали, что ваша Наденька нас всех уже достала от и до. Носитесь с ней, ровно с торбой писанной…А она обретается, небось, в своём долбаном Мухозасиженске.