Олег Верещагин
Возрождение
Не столь давно завершилась победой РА «Монастырская война». Так злой на язык Жарко назвал серию небольших, но крайне ожесточенных конфликтов между ополченцами ДОСАФ и дружин витязей с монастырями. Вообще ранее конфликтов с Церковью не было. Как, впрочем, и каких-либо других отношений – монастыри и собравшееся в них священство словно бы существовали в параллельном мире, и даже донесения о том, что там аккумулированы огромные запасы продуктов и горючего, не заставили Романова подвигнуться на конфликт. Он сквозь пальцы смотрел на «покровительство» монастырей в отношении некоторых поселений беженцев и даже надеялся, что постепенно можно будет заключить союз.
Однако тут неожиданно со стороны монастырей начались претензии на земли, рабочую силу, припасы… Причем очень агрессивные. Они наложились на новые разведданные – о порядках, которые были заведены монастырскими управляющими. Фактически это было крепостное право – с запретом любого светского образования, отнятыми у родителей детьми, заключением взрослых под стражу в колодках, принуждением к тяжелой работе, перемежаемой молитвами… Были и сведения о еще более мерзких гнусностях. К сожалению, Романов промедлил – и обнаглевшие «поборники духовности» напали на маленький поселок, который контролировала РА. Отряд ДОСАФ был разбит, уцелевшее население (а люди от мала до велика сражались с невиданным ожесточением) – угнано в рабство.
После этого Романов уже ничего не ждал. По его приказу рота преображенцев, амурские казаки и дружины Лагунова, Светлова и Севергина под общей командой Севергина, поддержанные самоходной артиллерией и бойцами местных отрядов ДОСАФ, умело вклиниваясь между опорными пунктами врагов и перерезая немногочисленные накатанные дороги, за неделю взяли штурмом все пять монастырей, истребив всех их обитателей и освободив почти десять тысяч крепостных и рабов. После чего Романов законодательно запретил любое вмешательство во внецерковные дела любого представителя любой из «мировых религий». Он не любил что-то запрещать, однако тут вопрос оказался принципиальным. Религии, отрицающие земную жизнь, должны были быть вытеснены в маргинальную нишу – поскольку было ясно, что сами они туда не уйдут ни за что…
Столовская обстановка для совещания такого типа подходила менее всего. Но сидевшие за столами люди давно поняли нехитрую истину: если говорят нужные и важные вещи – то все равно, где выслушивать и обсуждать. А ерунду – ерунду да, ее можно принудить слушать только в зале под строгим контролем на дверях и с трибуны.
– На данный момент на территории бывшей РФ нами контролируется Дальний Восток, железная дорога до Северобайкальска, восточное побережье новообразованного Моря Байкал и порядка тридцати опорных пунктов-поселков к западу от Урала… – Романов ощутил легкую тошноту. То, что он собирался сказать «под занавес», немного пугало его самого. – О происходящем на большей части нашей страны мы не знаем практически ничего, как и о зарубежных делах. Однако сегодня ночью… точней, вчера вечером… я подписал два указа… Первый – о подготовке и проведении Великого Объединительного Съезда Русской Армии. Съезд предположительно будет проведен через пару лет в Новгороде Великом. Этот город в перспективе также намечен как основной кандидат на роль столицы новой России. Именно он. Не Владивосток, и я прошу всех подумать над историей вопроса, прежде чем высказывать недовольство… И второй указ, – как ни в чем не бывало продолжал Романов, хотя внутри его уже просто трясло. – Об установлении контроля над всеми потенциально нестабильными территориями Земли.
На Романова уставились все, кроме Жарко – Вячеслав Борисович вдруг начал скалиться, неудержимо, весело, мерзко и широко, как человек, превращающийся в волка, а потом неожиданно резко откинулся на спинку стула и задрал на стол ноги каким-то идиотским, судорожно-восторженным движением. Романов обозрел молчащих соратников и встал.
– А чего вы хотели? – вкрадчиво сказал он. – Чтобы мы и дальше жили, как на вулкане? Пасторальный рай в перспективе на одной пятой суши в окружении всех, воюющих со всеми? Нет уж. Я предпочту драться до тех пор, пока на планете в целом не станет поспокойней… и посвободней, – и тоже улыбнулся – зло и широко. – Сейчас такой момент, который выпадает раз в десять тысяч лет. В сто тысяч лет. И мы не должны его упускать. Не упускать – и оседлать. Лютовой… – Романов помолчал миг и тихо продолжал: – Вадим Олегович нам не простил бы этого.
– А не разнесет нас по ухабам? – негромко спросил Шумилов.
– А посмотрим, – беззаботно отозвался Романов. – Года через три, я думаю, станет уже ясно. Если на этом пути нам встретятся – а я уверен, что встретятся! – более слабые ячейки консолидации разумных сил, будем предлагать им союз. Если встретятся равнозначные – а я думаю, что встретятся, – сделаем то же. Более сильных, мне кажется, не будет.
В столовском зале молчали. Тишина была задумчивой и напряженной одновременно. Романов стоял за столом, переводя взгляд с одного из витязей на другого. Он знал всех этих людей. Среди них не было ни трусов, ни себялюбцев, ни дураков. Но он видел, что сейчас каждый из них оценивает только одно: возможность сказанного им, Романовым. И он вздрогнул, когда Жарко со стуком сбросил ноги со стола и встал.
– Вопрос ясен, – сказал он резким, непривычно высоким голосом. – Но у меня поправки. Предлагаю не через два, а через три года назначить в Великом Новгороде Объединительный Съезд, но не Русской Армии. Мы – не государство. Мы – его сила, да. Но не государство. Пусть это будет Объединительный Съезд Русской Империи, – в зале вроде бы никто не шелохнулся, но прошло какое-то странное… движение, – Нового государства Человечества. И предлагаю там же официально короновать как императора – Романова Николая Федоровича. Нашего соратника. Человека, без которого ничего бы этого могло просто не быть.
Романова охватил страх. Дикий, почти неконтролируемый ужас. У него перехватило дыхание – и это дало ему какое-то время, чтобы не вскрикнуть первое, что пришло в голову: «Нет!» Он просто молчал. И, не сводя взгляда с лиц постепенно начинающих подниматься с мест и подтягиваться людей, все отчетливей понимал, что это – его судьба.
Судьба – не то, что «предначертано», что «написано на роду», что является излюбленным оправданием для слабаков.
Судьба – это то, от чего нам не дают отказаться вещи, в которые мы верим. Которым мы служим. Ради которых живем и боремся. Кажущаяся предопределенность, на деле являющаяся следствием «всего лишь» неумения поступиться Долгом и Честью.
Судьба.
* * *
Поразительно, что при всех стараниях и правительства, а затем отчасти и оккупантов, так и не удалось ни уничтожить, ни вывезти чудовищные запасы мобрезерва Советской Армии. Оставалось только благоговейно ужасаться тому, какие запасы сделаны в СССР. Видимо, их масштабы поразили и демократов 90-х, и недавних оккупантов из ООН – поразили и заставили опустить руки. Большинство складов даже не пытались вывезти – их просто поджигали, в результате чего, например, по слухам, в Комсомольске-на-Амуре из двухсот тысяч «АКМ» вышла из строя всего треть: под рухнувшей крышей и сгоревшими ящиками массово лежали совершенно неповрежденные стволы. Та же история произошла и с танками – их пытались уничтожать, взрывая в башнях заряды тротила, но это почти ни к чему не приводило. Примерно так же обстояли дела и с другой техникой. «Команды уничтожения» со всего «свободного мира» надорвались в борьбе с мертвым СССР начисто – и в конце своей бессмысленной деятельности перешли просто на писание отчетов «уничтожили… уничтожили» – даже не выезжая на места, тем более что значительная часть из них контролировалась отрядами русских. Проверять же все равно уже никто не собирался… Позже РА (к сожалению – не только она, но и кто угодно, включая обычные банды) активно пользовалась этими неиссякаемыми запасами.
И «Россию» собирали последние полгода в мастерских депо именно с привлечением этих запасов.
Бронепоезд в погоне за полной надежностью и наилучшей защищенностью был катастрофически перетяжелен. Никто, впрочем, не рассчитывал на его быстрое продвижение – предполагалось, что в сутки удастся проходить хорошо если двести километров. И в любом случае дать скорость больше сорока километров в час жуткая броневая гусеница не смогла бы даже по самому лучшему полотну в идеальных условиях. Дело было в том, что забронировали все – коммуникации и даже внешние переходы, чтобы при случае из бронепоезда можно было не выходить в принципе. Это раз. А два – к бронированию была добавлена еще и противорадиационная защита, причем серьезная, позволявшая проходить даже смертельно зараженные зоны.
Впереди шел вагон с мощнейшей пневматической пушкой, гидравлическим резаком, подъемным краном и солидным запасом рельсов, вооруженный двумя курсовыми крупнокалиберными пулеметами и 23-миллиметровой «спаркой» в башне кругового вращения на крыше. Следом – три локомотива, из которых первый был рабочим, а два других – запасными, хотя в случае необходимости имелась простая возможность запустить их в работу одновременно. Каждый локомотив имел наверху такую же башню, но с «ДШК». Три лучшие сменные бригады дорожников из недавно созданного Гражданского Дорожного Корпуса располагались прямо в локомотивах, на вполне удобных «жилых» местах.
В первом вагоне везли аэросани и несколько снегоходов, а также ехали шесть лошадей, четыре овчарки и располагался запас питания для них – плюс часть «человеческих» продуктов. Вагон был защищен такой же башенкой, как у локомотивов.
Во втором вагоне ехали десять владивостокских лицеистов (младшим был Сенька – брать его в купе к себе и Есении Романов наотрез отказался), и еще десятерых должны были забрать по пути из Селенжинского лицея. Кроме амбразур для стрельбы в стенах, наверху были установлены все те же башенки с «ДШК» – две.
Третий вагон занимал полувзвод преображенских гвардейцев – тоже двадцать человек. Помимо амбразур для стрелкового оружия и двух постоянных пулеметных точек с «КПВТ» в бортах вагон имел наверху танковую башню со 125-миллиметровым орудием.
В четвертом вагоне располагались запасы продуктов, медпункт (два врача и два фельдшера жили тут же, Иртеньев выделил для экспедиции лучших своих специалистов этих профессий), мощная радиостанция и купе: Романова и одно на двоих едущих с ним витязей – Вячеслава Борисовича Жарко и Велимира Владимировича Русакова (свою жену Надежду Русаков с собой не брал, она осталась в Русаковке, а вот старший сын, 11-летний лицеист Вадим, был в поезде). Здесь же везли золотой запас экспедиции – пять тысяч новеньких золотых червонцев, отчеканенных по недавно созданному в результате детского конкурса проекту. Двадцатиграммовые монеты из золота 999-й пробы были с одной стороны помечены пикирующей Птицей Рух, а с другой – имели надпись «РУССКИЙ ЧЕРВОНЕЦ». По ребру монеты шел национальный «растительный» узор.
Сердцем бронепоезда был пятый вагон, почти весь внутренний объем которого занимал генератор, разработанный и лично смонтированный Ошурковым. Во время монтажа Дмитрий Анатольевич почти не спал, почти не ел, стал похож на череп с глазами, ни с кем не мог разговаривать иначе как с криком и полуистеричными обвинениями в тупоумии – а когда его загадочный агрегат заработал и дал энергию, то Ошурков… упал в обморок. В больнице его с трудом привели в себя и отказались выпускать ближайший месяц – физику был поставлен диагноз сильнейшего нервного истощения…
Так или иначе, но энергии, которую давал загадочно урчащий генератор, хватало на полную запитку сразу всех трех локомотивов и всех систем бронепоезда (например – многочисленных прожекторов, дальномеров, прицелов, тепловизоров), причем опять же – на полную мощность. А в коридоре вагона тревожно пахло озоном.
Тем не менее аварийную цистерну с обычным жидким горючим Романов приказал взять с собой. Просто на всякий случай. Она шла сразу за вагоном генератора, а за нею – две цистерны с питьевой водой. Все они, как и вагон генератора, защищались 23-миллиметровой «спаркой» в башне кругового вращения на крышах.
Шестой вагон был точной копией третьего, только гвардейцы там были семеновские. И наконец, замыкал поезд спецвагон, в котором были установлены два 120-миллиметровых миномета с возможностью стрелять через люки в крыше. Гарнизон вагона составляли тоже двадцать бойцов, но не гвардейцев, а дружинников Русакова.
Боеприпасы, часть продуктов, скромные душевые, туалеты, электропечки (в основном – для разогрева продуктов, не для готовки) – все это равномерно и удобно располагалось «под руками» у гарнизона…
Торжественных проводов как таковых не было. Об экспедиции все знали, сейчас, наверное, сотни тысяч человек желали ей успеха. Но все эти люди занимались важным делом, все рабочие вопросы решались в рабочем же порядке, и Романов, последним и в одиночку добравшись до вокзала, удивился не пустынному перрону, а тому скорей, что на нем вообще кто-то стоит.
Это был старик Ждивесть. Романов даже не знал, что он приехал с севера – витязем старик не был, большими делами вроде бы не очень интересовался. Правда, Романову хорошо известно, что среди местных родноверов Ждивесть пользуется недюжинным авторитетом. Более того, переданных на воспитание бывших рабов Ващука старик все-таки «вытянул в люди» почти всех, что само по себе, учитывая контингент, являлось подвигом. И еще… Ждивесть чем-то напоминал Романову ушедшего Лютовоя. Конечно, в старике не было холодной определенной монументальности Вадима Олеговича и его джентльменской европеизированности. А все-таки…
Ждивесть стоял возле самых ступеней на перрон – в куртке на меху, теплых штанах, заправленных в большие унты, в трехпалых перчатках, но без шапки, с непокрытой головой, и его густые седые волосы, шевелившиеся под ветром, забил снег. На поясе, туго перетянувшем куртку, висели длинный нож, большая пистолетная кобура и обереги. Стоял, видимо, довольно давно и неподвижно – уже и снега намело вокруг головок унтов.
Он молча отступил, пропуская Романова на перрон. Тот так же молча прошел мимо, не спросив, зачем Ждивесть проделал весь долгий путь из своих мест. Но потом не выдержал – оглянулся и встретил усмешку еще крепких, целых зубов старика.
– Поезжай, – сказал Ждивесть. – Мы – люди Запада, но солнце – на Востоке поднимается. Показывай ему дорогу в родные наши земли. Не в первый раз нам, людям, ему помогать! – и торжественно, но в то же время очень обыденно, привычно начертал в воздухе Громовой Молот и Солнечное Колесо. Эти знаки Романов хорошо знал, часто видел их. Среди витязей родноверов было несколько; хватало их и среди других людей…
Романов кивнул. Может быть, это было глупо, но Ждивесть, похоже, ничего другого просто не ждал. Он уже простецки совсем махнул рукой и стал спускаться по лестнице – словно на дно озера из поземки. А Романов, секунду постояв, повернул за угол здания вокзала… и споткнулся – ему послышался вдруг отчетливый удар грома, какой бывает по весне во время первых гроз. Он вскинул голову – нет… небо по-прежнему темное, клубящееся, низкое, подсвеченное странным заревом. И все же… все-таки… все-таки… Романов понял неожиданно, очень ясно и отчетливо понял, что Солнце – есть. Оно там, за тучами; оно сейчас садится, потому что наступает вечер. Оно живо, оно не умерло, оно борется с этой тьмой.
Оно вернется…
Снаружи бронепоезд казался серым. Ярким пятном выделялись лишь флаг и герб на первом вагоне – и алая надпись на нем же: «Россия».
По перрону около бронепоезда прохаживался Сенька. Вид у мальчишки был крайне ответственный; увидев Романова, он подбежал навстречу, метрах в трех перешел на шаг, отсалютовал и звонко доложил:
– Бронепоезд «Россия» к отправке в экспедицию готов полностью! Доложил лицеист Власов!
– Вольно, лицеист, – кивнул Романов. – Свободны. Я иду.
Мальчишка махнул руками крест-накрест и, улыбнувшись Романову, ловко взлетел в дверь – подтянувшись до верхней ступеньки на руках. «Шит-шут…» – сипло сказал весь состав, дернулся, перекликаясь мощным лязгом по всем невидимым сцепам, – и пронзительно, длинно взвыл. Потом сирена затихла, но в промороженном воздухе остался мягкий гул начинающегося движения. А из невидимых репродукторов послышалось:
Воля богов, но нам хочется снова
Жить от весны до весны,
Вновь услыхать после стужи суровой
Звуки щенячьей возни.
Снова увидеть, как зазеленеют
В мае леса и луга.
Смерть отступает; уйдут вместе с нею
В матушку землю снега.
Что будет завтра? Шкуру ли снимут,
Буду ль судьбою прощен?
Мы пережили долгую зиму,
Что тебе надо еще?[3]
Под эту песню, провожавшую экспедицию, Романов прошел немного по перрону за медленно-медленно разгоняющимся бронепоездом. Потом взялся за ручку все еще открытой двери, задумался, все еще шагая рядом с вагоном… и вдруг сказал сам себе негромко:
– В мягком? Да, в мягком.
Усмехнулся и одним быстрым прыжком очутился внутри.
Маслянисто лязгнула дверь. Над пустым перроном гуляла поземка, и где-то впереди перемигнулись зеленые огоньки свободных путей.
Снежная слепота
Территория одного из бывших городов-миллионников Центральной России
Глава 1
Дети злой зимы
И вот уж третья мировая
Война шагает по планете,
Где, ужаса не сознавая,
Еще растут цветы.
И – дети.
Н. Зиновьев. Большое стихотворение
Вовка проснулся от того, что хлопнула дверь спальни и мама позвала его вставать в школу.
– Эщщщоптьму-у-утт… – прогудел Вовка и открыл глаза…
В плотной неподвижной темноте где-то капала вода. Впрочем, Вовка знал – где. Из простенького умывальника, висящего на стене в трех шагах от места, где он спал. Звук был привычным, кран-«сосок» подтекал. А еще, если вслушаться, то различалось, как снаружи – наверху – ровно и немолчно дует ветер. Этот звук он давно различал, только если вслушивался. Ветер тоже стал таким же привычным, как снег.
Сегодня было, кажется, 25 июня 20… года. Насчет месяца и года он был уверен точно, а вот насчет дня – нет; за прошедшее время ему несколько раз приходилось сбиваться с числами. Часов у него никогда не было, а мобильник давным-давно сдох и был выброшен… или потерян, Вовка уже не помнил. Это было вообще еще до того, как выпал снег.
В спальнике – тепло. Вовка всегда задергивался в нем с головой, оставляя только маленькую щель для дыхания. Не потому, что снаружи в комнатке коллектора было так уж холодно, а просто так казалось уютней и безопасней. И сейчас вставать не хотелось совсем, но Вовка понимал – раз «толкнуло», то, значит, пора. Пора вставать, начинать новый день, так сказать. Привести себя в порядок, сходить за продуктами, обойти пару кварталов. Как всегда все.
Он дернул «молнию» и сел на пластиковом топчане, сделанном из грузового поддона. Показалось, что и правда очень холодно, но в комнате было не ниже 12–14 градусов, он это знал точно.
Вовка зевнул, протянул руку, нашарил на тумбочке рядом спички, чиркнул, привычно зажег керосиновую лампу, звякая стеклом. Привернул пламя и оглядел небольшую комнату со шлюзом-дверью. Свое обиталище вот уже много месяцев.
Печка – настоящая, не самоделка, но с выведенной в вентиляцию самодельной трубой из консервных банок, – конечно, давно прогорела. И даже остыла. Вовка сперва вообще побаивался ее топить, но потом исследовал вентиляцию и понял, что там тридцать три колена, а выводит она в какие-то развалины, да еще и не наружу, а в полузасыпанную комнату. Так что по этому признаку его не обнаружишь. А не топить – конечно, не замерзнешь, тем более в спальнике, но вылезать по утрам окончательно стремно… Около печки гордо стоял кремовый изящный биотуалет.
Он зевнул, повел плечами. Еще раз огляделся, узнавая знакомые вещи и заново привыкая после сна к мысли, что впереди еще много часов, которые надо будет занимать разными делами. Хотя если по правде, то дел не так уж много и все они отработаны до автоматизма.
Автомат Вовки, «АК-74М», висел на вешалке у входа – рядом с маской-«менингиткой», большеухой кроличьей шапкой, теплой казачьей бекешей на настоящей овчине и ватными штанами на широких лямках. Под вешалкой стояли старые надежные кирзовые сапоги с меховыми вкладышами. Все это было очень грязным, потому что Вовка просто-напросто не знал, как и где это можно по-настоящему отчистить. Но когда парень выбрался из спальника, то оказалось, что на нем вполне чистые свитер и егерское белье. Стирка была мучением, но Вовка стирал вещи регулярно. И менял, благо был запас. Он рос. Рос, несмотря ни на что.
А слева под мышкой у парня висел «ТТ» – в дорогой кожаной кобуре, обжатой точнехонько по оружию. С пистолетом Вовка не расставался даже во сне.
Он умылся. Вода была холодной, но помогала окончательно проснуться. Потом проверил – по привычке – самодельную грубую стойку с запасным оружием. Там крепились «АКС-74У», охотничий «Архар» и «Сайга»-20 со складным прикладом и висела кобура с каким-то коротким, но массивным револьвером, Вовка и сам не знал, что это за штука. Под стойкой помещались несколько цинков с разными патронами и мирно лежали с десяток снаряженных гранат. Вовка растопил печку – обломками пластины сухого горючего, потом добавил немного угля из полупустого бумажного мешка. Посидел на корточках, глядя, как раскаляются стенки. Печка нагревалась быстро, даже докрасна, но так же быстро остывала. На ней хорошо было готовить, а вот чтобы долго держать тепло… Ему помнилось, что вроде как если обложить печку кирпичами, то она будет и уже погасшая держать тепло очень долго, чуть ли не сутки. Но Вовка не знал, как за такую работу взяться, хотя думал про это не первый раз.
Он поставил на раскалившийся поддон кружку из тонкой жести – заварить чай. И замер, положив руку на пистолет. Ему почудился какой-то звук из коридора за дверью.
Нет, конечно, это было взбрыком воображения. Через эту дверь в любом случае мог донестись из коридора разве что взрыв. Да и вообще… Когда-то беспризорники рассказывали – он слышал сам, – что в таких местах полно крыс. Но крыс он уже давно не видел ни одной. Или сдохли, или ушли в какие-то глубины – подальше от всего, что тут творится.
И все-таки, прежде чем выйти, он долго смотрел в боковой глазок. В темноте Вовка видел хорошо, эту способность он обнаружил у себя уже давно. Коридор, конечно, был пуст, даже в глазок видно, что не тронут ни завал, ни тоненькие ниточки-контрольки, которые вели к гранатам, закрепленным в нескольких местах.
Вовке ужасно не хотелось никуда идти. Он даже почти решил опять раздеться и лечь. Просто полежать. Но потом тряхнул головой и запретил себе делать это. Это могло стать началом конца. По утрам об этом думать не хотелось, это ночью, если не спишь, приходили мысли, что, может, было бы не так уж плохо…
Он раскатал на лицо маску и взялся левой рукой за шлюзовое колесо.
Правой он придерживал автомат – направленный стволом в коридор…
Снаружи было холодно. Термометра у Вовки не было, вернее, он был в самом начале, когда он только-только тут обосновался, висел в незаметной нише слева от входа… но как-то раз ночью опустилось за шестьдесят. И он лопнул. А сейчас оказалось просто холодно, градусов двадцать. Такая температура уже давно держалась почти постоянно, и днем, и ночью. Правда днем – как сейчас – немного светлело. По ночам царила кромешная тьма, только иногда небо вдруг разражалось разноцветными хрусткими сполохами. Они были яркие, но при этом ничего не освещали, и Вовка их просто боялся почему-то. А днем царила сплошная серая с багровым мгла. Снег тоже уже давно не шел, но в городских улицах дул постоянный сильный ветер, и тот снег, что нападал раньше, никак не мог успокоиться. Сугробы бесконечно переползали, лизали длинными дымными серыми языками стены, перебрасывались с одной стороны улицы на другую, курились белесой и черной порошей. Если посмотреть вверх внимательно – то становилось видно, как неостановимо мчатся, клубясь и пожирая друг друга, коричневые тучи. Вовка иногда старался разглядеть сквозь них хоть немножко солнца. Но его не было. Может, Земля вообще сорвалась с орбиты и летит куда-то, постепенно остывая…
Коридор выводил на лестницу, а оттуда – через дверь в замусоренную, совершенно неприметную комнату в развалинах – в еще один коридор, точнее, на обычную лестничную площадку когда-то первого этажа. И только оттуда – на улицу. Выдать себя следами Вовка не боялся. Ветер и снег зализывали следы за минуты. Но сейчас он, как обычно, долго – минут пять – стоял в тени сбоку от двери. Прислушивался, присматривался, принюхивался. Подумывал – не надеть ли снегоступы, крепившиеся за спиной. Долго, правда, так стоять и слушать не стоило. Начинаешь слышать то, чего нет. Или даже видеть. Вовка не знал: то ли это признаки близкого сумасшествия, то ли какая-то вывернутая, дикая полужизнь, то ли память города или что-то в этом роде. Но все одно – ну его к черту!
За ночь изменилось только одно – с дома напротив – на удивление целого, только крышу сорвало – упала вывеска «Мегафона». Она косо торчала в сугробе, и до середины видневшейся части уже поднялся белый наплыв снега.
У Вовки был МТС. Правда, телефон почти не работал, уже когда все началось, в лагере еще перестал работать. И не у него одного. Пацаны ржали: «Война началась! Бу!»
Бу. Война началась. Бу. Бу, б…
Остро захотелось застрелиться, и он, стиснув зубы, переждал этот приступ. Потом оттолкнулся снегоступами за спиной от стены и неспешно пошел по улице – держась тротуара. С крыши, правда, могло упасть всякое, но идти посередине он отвык еще в то время, когда город жил… точнее – умирал. Очень мучительно умирал.
А сейчас ничего. Сейчас безопасно. Город умер, нечего бояться. Последние трупы похоронены под снегом. А склад не очень далеко, в сотне метров… Склад, на который он наткнулся, когда отлеживался в туннеле с гноящимся от вогнанных в рану кусков грязных штанов огнестрелом правого бедра плюс переломом правой голени. Тогда он тоскливо думал, что умирает, и примеривался к пистолету – выстрелить себе в голову, и все закончится… Так вот, склад был магазинный. Большой, супермаркетный, и просто чудо, что его не нашли раньше.
Да нет, не чудо, конечно, никакое. Вход полностью завалило, потому что сверху рухнули все четыре этажа супермаркета, просел пол в коридоре, а чтобы раскопать его, нужно было точно про него знать и иметь экскаватор. Склад промерз, промерз весь, насквозь, как большущий холодильник, поставленный на максимум, но большинству продуктов и других вещей такое и не страшно, а многим продуктам – просто на пользу. Вовка и жил бы там, но не знал, как отапливать такое помещение, а возиться с выгородками и прочим ему не хотелось. Хотя на складе были палатки, например, в том числе и зимние, можно было бы поставить… На складе вообще хватало и барахла, и угля, и сухого топлива, и разных вещей. Не было только оружия и боеприпасов. Ими Вовка разжился в другом месте и давно, а стрелять в последнее время приходилось редко, так что это не было особенной проблемой.
«Смешно, – подумал он, дежурно светя фонариком по помещению, в которое проник. – Всегда ведь казалось, что в мире полно еды». А оказывается, ее было не так уж много. Какая-то не могла долго храниться. Какой-то нельзя наесться. А на остальную оказалось множество охотников. Их надо было пережить, но для этого опять же нужен был запас еды. Или убить, чтобы отобрать еду у них. Потому что сейчас еда даже расти не может. Зимой ни зерно не зреет, ни скот кормить негде. Кроме того, Вовка не умел выращивать зерно или скот. И среди его многочисленных знакомых не было никого, кто бы это умел. Разве что огороды на дачах умели засеивать…
Вовка осознавал, что ему повезло. Просто повезло. И с местом, где он жил, и со складом по соседству… И с тем, что он быстро и хорошо научился убивать. Правда, с другой стороны, может, ему и повезло потому, что он не сдался и не сложил руки, кто знает? Хотя… он вроде бы и не делал ничего особенного. Просто жил. Выживал.
Он прошелся по помещению, светя фонариком по углам. Кстати, тут были генератор и горючее, но Вовка не знал, как его запускать, хотя подумывал время от времени, что стоит в этом разобраться, чтобы в подвале стало светло. Останавливал его страх, что звук работающего генератора может быть услышан снаружи. Конечно, там никого нет. Но мало ли…
Он скинул с плеча рюкзак и, почти не глядя, набросал туда банки-пакеты. Белорусская тушенка, сухая картошка, шоколадки, крекеры… Еще что-то. Кусок мыла – зеленого, с мелиссой, оно очень приятно пахло. Опустил пятилитровую бутыль с белым льдом внутри и голубой этикеткой «Bon Aqua» – питьевая вода… Подумал, добавил упаковку сухого горючего и рулон туалетной бумаги. Снова посветил вокруг. Ему внезапно стало очень одиноко в большом помещении.
Одиночество… Вовка давно, пожалуй, сошел бы с ума от него, если бы не жившая в нем ненависть, которая помогала переносить пустоту вокруг. Ненависть привычная и неяркая, но постоянная, неотвязная и прочная.
Он ненавидел взрослых. Заочно. Всех. Вообще. Без исключений и различий рас и языков. За то, что мир, в котором он жил почти до четырнадцати лет, и его большой город, который он… ну… любил, – отняли у него именно взрослые ради какой-то своей взрослой муйни, даже необъяснимой нормальными словами. США, РФ, патриоты, либералы, кто там еще, как там по телику говорили, – шли бы они все на хрен.
Они и пошли. Все. Но с собой прихватили и все остальное. И всех остальных…
Когда они с Санькой поняли, что их дома больше нет, то сперва сидели недалеко от развалин – как оглушенные. Кажется, они там сидели и тогда, когда в десяти километрах от городской окраины разорвалась уже не обычная ракета или бомба, а эта… атомная боеголовка, – Вовка не поручился бы, где они были, точно он не помнил. Но к ним даже никто не подходил, хотя в обычное время, наверное, все-таки подошли бы какие-то взрослые или хоть полицейский – узнать, почему двое пацанов много часов неподвижно сидят на одном месте и смотрят себе под ноги.
Но мир развалился на крохотные частички, и каждой из них до других не стало дела. Просто ни Вовка, ни Санька этого еще не знали.
А потом Санька как будто взбесился. Он вскочил, заметался, начал ругаться – так, что Вовка даже немного ожил. Он поливал чудовищным матом американцев и грозил им самыми страшными карами. А Вовка не мог даже толком переварить, при чем тут американцы-то? Но, по крайней мере, с мальчишек спало оцепенение.
Они заночевали в подъезде соседнего дома, вполне уцелевшего. Вернее – как «заночевали»? Так… забились под крышу почти инстинктивно. В подъезд зашли, домофон не работал, и дверь была распахнута. По лестнице ночью часто ходили люди, на них внимания не обращали. А по улице еще чаще проезжали машины. Вовке то и дело снилось, что ему надо идти домой, он толчком просыпался и видел, что Санька не спит вообще – сидит, обняв колени, и глядит в полную пожаров на окраине темноту за окном. Уже под утро какой-то мужик вышел из квартиры напротив, стал на них орать и требовать, чтобы они убирались отсюда. Вовка хотел уйти, потому что мужик все-таки был взрослый. А у Саньки вдруг побелели глаза, он спрыгнул с подоконника, медленно пошел на мужика, сжав кулаки и цедя: «Я тебя урою сейчас, крыса комнатная…» – и еще что-то. И мужик попятился – сперва изумленно, потом испуганно – и юркнул за дверь, поспешно загремел засовом.
