Олег Сукаченко
Головастик из инкубатора. Когда-то я дал слово пацана: рассказать всю правду о детском доме
Глава 7
Чистота – залог здоровья
Поговорка
Время от времени, а точнее, по мере отрастания у нас волос, к нам приводили какого-то странного чудика с машинкой, который называл себя парикмахером. При этом стрижка у него для детдомовцев всегда была одной и той же – под ноль, то бишь наголо. Дело в том, что парикмахерскую моду в нашем классе определяла все та же неугомонная Раиса Борисовна, которая ни о каких других прическах и думать не хотела.
Очень редко, в самых исключительных случаях она позволяла некоторым, особенно отличившимся жополизам, оставлять еще и маленькие, аккуратно выстриженные чубчики, но выглядело это ненамного лучше, чем бритая голова. У меня чубчика никогда не было, я слишком плохо вел себя для этого знака отличия. Поэтому все три первых года в интернате проходил лысым.
Как осуществлялась стрижка? Обычно тебя сажали на стул, стоящий посередине рекреации, при этом за спиной весело шушукались и угорали одноклассники, с радостью наблюдая, как твою, и без того не очень красивую головешку, уродует парикмахер. Каким-то удивительным образом они забывали, что через пару часов сами все будут выглядеть точно также! Цирюльник надевал на тебя простыню, туго, почти до высунутого языка затягивал ее на горле, и принимался тупой машинкой выдергивать твои волосы. Обчекрыжив, таким образом, всех мальчиков, парикмахер переключался на девочек. И вот тут-то начиналось самое интересное!
Прежде чем приступить к стрижке, наших малолетних товарок по несчастью проверяли на вшивость. Помню, с каким непередаваемым ужасом на лицах они застывали, пока Раиса Борисовна, как большая злобная обезьяна, рылась в их волосах в поисках насекомых. Бедные девчонки разве что в обморок не падали, и пребывали в страшном напряжении, потому что никогда не знали, чем закончится для них эта унизительная процедура. Прослыть «гнидастой» или «вшивой» считалось для девочки несмываемым позором!
Если голова ее оказывалась чистой, воспитательница так и сообщала: «Эта прошмандовка чистая». В таком случае девочке полагалась самая простенькая и непрезентабельная стрижка, типа «Я у мамы – дурочка». И лишь одной Насте Примаковой, имевшей роскошные рыжие волосы, доходившие ей почти до попы, позволялось сохранять их без всякого постороннего вмешательства.
Что же касается тех горемычных одноклассниц, у которых находили паразитов, то мстя Раисы Борисовны им была страшна! Она нещадно заливала их головы керосином и запрещала девочкам смывать его, пока волосы не начинали сами лезть из головы вместе с перепуганными вшами. Девочки плакали от невыносимого жжения, умоляли прекратить жестокую экзекуцию, но злая воспиталка бранилась еще пуще прежнего: «Кретинки, млять! Сами виноваты, что запустили к себе эту живность! Я же вам говорила, пеняйте только на себя!».
Впрочем, не обходилось и без смешных моментов. Помню, как-то Раиса Борисовна подвела к цирюльнику двух девочек, одну из которых, в отместку за ее неважную учебу, попросила подстричь под нулевку, а вторую, лучшую в классе ученицу, декламировавшую стихи на всех конкурсах художественной самодеятельности – как можно более привлекательно! Ну, и этот идиот парикмахер, разумеется, все перепутал, страшно обкорнав обалдевшую от такой прически отличницу, и красиво уложив волосы не менее удивленной двоечнице. Раиса Борисовна визжала так, будто это ее наголо побрили!
Раз в неделю нас всех водили в баню (кто о чем, а вшивый о ней, о любимой!). Чтобы дойти до помывочной, нам нужно было под конвоем воспитательницы совершить целое путешествие в Старший корпус. Это было единственное мероприятие, которое хоть как-то связывало нас со всем остальным интернатом. До четвертого класса мы жили совершенно уединенно в своем маленьком и относительно безопасном мирке.
Придя на место, мы раздевались в т. н. предбаннике и скидывали свои трусы и майки на специально разложенное на полу покрывало – все это белье вскоре отправлялось в стирку, чтобы в следующий раз быть выданным нам уже в более-менее постиранном виде. Никаких личных трусов и маек в интернате не полагалось – за несколько месяцев жизни в нем ты мог переносить белье всех своих одноклассников, пока оно не начинало зиять дырками. В таком случае кастеляншей нехотя признавалось, что данные трусы стали окончательно непригодны к носке и пришло время их заменить. При этом она еще долго сокрушалась, недовольно качая головой: «И как им только удается пропердеть это белье так быстро?!».
Вообще понятие «мое», как таковое, в интернате отсутствовало. Все выдавалось только на время и могло быть в любой момент изъято. Раиса Борисовна нам так и говорила всегда: «Запомните, сволочи, у вас нет ничего своего! Здесь все государственное, казенное от тарелки и ложки до ваших вонючих носков!». И она не обманывала – решительно на каждой вещи, которую мы встречали в детском доме, будь то простыня или учебник, стояла печать школы-интерната. А это означало, что ничего тебе здесь по определению не принадлежит. Вот почему детдомовцам в принципе чужды идеи эгоизма и вещизма. Ну, по крайней мере – мне.
Кстати, по этой же причине я не помню и какой-либо зависти среди сирот. Одевались мы все государством абсолютно одинаково (вероятно, для того чтобы никому не было обидно). Никаких дорогих и красивых вещей, выделяющих кого-то из общей массы, у детдомовцев отродясь не было. Мамы и папы у всех такие, что ими особо-то и не похвастаешься (хоть некоторые и пытались, о чем чуть ниже). Так что почвы для зависти у нас не было никакой.
Но вернемся в интернатскую помывочную. Собственно, баней ее называли только для солидности – на самом деле это была обычная душевая комната с довольно вместительным предбанником, чтобы там одновременно могли разоблачиться человек пятнадцать-двадцать народу, и длинным рядом заржавевших кранов, под которыми мы и намывали свои тщедушные тельца.
Помогала нам в этом старая уборщица баба Люся, которую специально отрядили для такой неблагодарной работы, чтобы мы, «маленькие долбоебы», чего доброго, не утопили друг друга ненароком. Известна она была тем, что постоянно на нас материлась, дымила вонючей папиросиной, сплевывала сквозь зубы и всегда была готова шандарахнуть кого-нибудь из ребят грязной тряпкой по спине.
Но все это были цветочки по сравнению с тем, что она вытворяла с нами в бане. Для этой прирожденной садистки что полы скрести, что ребенка – все было едино! Ее грубые, железные ручищи, привыкшие к тяжелому труду, не давали детям никаких поблажек. Старая карга терла и скребла нас мочалкой с такой исступленной свирепостью, что казалось, сотрет кожу до кровавых пузырей!
Мы орали в этой бане, как резанные, и если бы кому-то вздумалось в те моменты пройти мимо дверей, то он бы подумал, что нас там не моют, а убивают! Кажется, именно благодаря бабе Люсе мы окончательно закрепили в своих головах все свои обширные познания нецензурной лексики. А вы попробуйте не заорать матом, когда вас после долгого и мучительного скобления еще и ошпаривают кипятком напоследок!
Скорее всего, столь варварским и беспощадным образом баба Люся мстила в нашем лице всем детдомовским мальчишкам, которых небеспричинно подозревала в страшном грехе – неуважении труда уборщиц. Мы и в самом деле не были чистоплюями – легко могли бросить бумажку в неположенном месте и в целом, конечно, добавляли бабе Люсе кучу лишней работы, за что и были безжалостно наказуемы «мойдодырихой» в бане.
Заканчивая свой рассказ про распорядок нашей жизни в интернате, замечу, что ближе к вечеру Раиса Борисовна, предвкушая долгожданное окончание рабочего дня, приходила в некое благостное расположение духа и допускала определенные послабления в режимных моментах. Так, например, мы уже не должны были возвращаться ненавистным строем из столовой на свой этаж, поскольку нам милостиво дозволялось затащить на него «свою любимую воспитательницу». Раиса Борисовна называла сие действие «Покатушки на лошадках».
Делалось это так: весь класс подходил к лестнице и по команде воспиталки останавливался перед ней. После обильного ужина эта преграда казалась Раисе Борисовне непреодолимой. Из строя для срочной транспортировки вышеуказанного груза в приказном порядке вызывалось несколько слабосильных первоклашек. Кто-то из нас упирался в Раису Борисовну сзади, кто-то подхватывал ее за руки спереди и вот так, совместными усилиями, мы затаскивали эту свинью на четвертый этаж. При этом Раиса Борисовна, добрая душа, не забывала нас подбадривать: «Но-но, мои лошадки!». Она буквально блаженствовала, когда ее тащили по лестнице и с противной ее жирной морды не сходила довольная улыбка.
Уже после отбоя, лежа с открытыми глазами в темноте и наблюдая на потолке спальни причудливую игру света от автомобильных фар, проезжающих мимо интерната машин, я думал про себя: как странно, ведь я мог оказаться в каком угодно месте, и даже не самом плохом, но почему-то очутился здесь. С чем это связано? Как это мне так «подфартило»? И кто вообще занимается распределением судеб: «Тебе вот такая жизнь, а он получит другую, совершенно отличную от твоей». Ведь огромное количество людей живут в нормальных семьях, имеют маму и папу, а ты тут отдувайся за других…
Однажды я услышал, как на соседней кровати тихо плачет под одеялом новенький парень, которого только что привезли в наш детдом. Это было для меня так удивительно, что я, свесив ноги со своей шконки, спросил у него: «Ты чего ноешь?». «Домой хооочу!» – уже не сдерживаясь, заскулил в полный голос новенький. «А тебе что, здесь не нравится?». «Неееет!» – продолжал он захлебываться от слез.
Честно сказать, меня столь бурное изъявление чувств даже покоробило. Сам я уже давно не имел такой скверной привычки – реветь почем зря, и с осуждением смотрел на тех, кто этого делать не стеснялся. Ну, не мужское это дело, согласитесь? Кроме того, мне стало немного неудобно за то место, где я волею судьбы оказался.
«Интересно, – злился я, – и чего он, дурак, мать его так, плачет? Разве это как-то изменит ситуацию и позволит ему выбраться из сиротника?». Не зная другой жизни, и не имея возможности сравнивать, я считал эти слезы признаком слабости, если не глупости. «Зачем вообще рыдать, когда тебя уже бросили? Это же совершенно бессмысленное занятие! Все равно слезами горю не поможешь. Надо обустраиваться в интернате, коль скоро ты в него попал, а не хныкать, как баба!».
Взять, к примеру, моего приятеля, Женьку Билялетдинова – так вот его родители, он мне об этом сам по секрету рассказывал, сейчас находятся за границей, на ответственном задании! Мальчугана же в детский дом сдали временно, поскольку разведчикам детей на работу брать с собой не полагается. Но как только они вернутся на родину, Женьку сразу же заберут отсюда.
Здесь вообще ребят послушаешь – обзавидуешься: у одного папа – заслуженный полярник и герой, годами на льдинах дрейфует, занимаясь какой-то научной работой, у другого мама – самая обаятельная и привлекательная, лучшая мама на свете! Одно лишь не понятно, как они все в интернате очутились?!
В отличие от своих хвастливых товарищей, я не знал ни гордости за отца, ни любви к своей матери. А все потому, что ни разу их не видел. Я даже представить себе не мог, как они могли бы выглядеть. Мне хотелось бы, конечно, чтобы это были добрые, красивые, сильные и благородные люди, но тогда, спрашивал я себя, что я здесь делаю?..
А на самом деле, судьбы у детдомовцев удивительно похожи. Лишение отца и матери родительских прав, приемник-распределитель и вот теперь интернат. У некоторых ребят и того хуже. Так называемые родители смертным боем били своих детей, мучили их голодом и истязали холодом, топили в ванной и обваривали кипятком, прижигали утюгом и сигаретными окурками, резали ножом и насиловали разными предметами, заставляли воровать и забывали на улице!
Хочется спросить этих мразей, по недоразумению ставших родителями: «А зачем вы вообще рожали детей? Чтобы мучить и издеваться над ними?! Вы что, не понимаете, как тяжело и страшно уродуете их не только физически, но и морально? А ведь они не все время будут маленькими. Когда-нибудь ваши дети вырастут, пусть даже и в неволе, за интернатским забором, и обязательно придут к вам, чтобы поинтересоваться: «А почему вы, предки хреновы, так гнобили нас в детстве?! Что за удовольствие у вас было истязать нас, почем зря?!». Что вы ответите на это? Как будете смотреть им в глаза?!»…
Не понаслышке зная жизнь в сиротском учреждении, я далек от мысли утверждать, будто нахождение в детском доме или в интернате является завидной долей для ребенка. Но все-таки, это не самый плохой для него вариант, в случае если семья, из которой он был изъят, обращалась с ним, как с неприятелем, подлежащим уничтожению! Ведь еще неизвестно, как бы он жил с подобными «мамашами» да «папашами», и выжил бы вообще?! Есть такие родичи, с которыми, как говорится, и врагов не надо!
Так что детдомовцы, страдающие из-за того, что их бросили родители, должны, на мой взгляд, задаваться одним, очень простым вопросом: «А так ли, на самом деле, им нужны люди, которые от них отказались? Может это вовсе и неплохо, что они больше не будут жить с равнодушными, безжалостными тварями, для которых абсолютно ничего не значат?».
Я вообще удивляюсь, почему жизнь так несправедливо устроена? Какие-то конченные алкаши и наркоманы рожают аж по десять детей, всячески мучают и терроризируют их, после чего, ничтоже сумняшеся, сдают в детский дом! А по-настоящему добрым, сердечным людям, которые так много могли бы сделать для своих малышей, бог иногда не дает детей! Не лучше ли было бы наоборот? С другой стороны, а где вы видели, в принципе, справедливость-то? Ее не было, и нет в этом подлунном мире.
И при всем при этом, странное дело, мне приходилось встречать ребят, почти боготворивших своих вечно пьяных и постоянно дерущихся родителей! И как бы они не издевались над ребенком, как бы жестоко не унижали и не гнобили его, он все равно искренне их любит. «Почему?!» – спросите вы. А разве может быть иначе у невинного, доверчивого и беззаветно верящего в добро малыша?
И самым страшным для детдомовца было услышать из уст какой-нибудь дуры воспитательницы или от своего жестокого ровесника: «Твоя мать – алкоголичка!». Он тут же яростно бросался в драку. Потому что для него все, что касалось матери было свято. Даже если она подобного отношения к себе совершенно не заслуживала.
Справедливости ради надо заметить, что при всех недостатках советской системы, в стране и вправду многое делалось для брошенных детей. Сироты и тогда были, но живого беспризорника можно было увидеть только в кино. Государство худо-бедно пристраивало всех – кого в детдом, кого в интернат, кого в суворовское училище. Россия, как бедная честная мать отрывала от себя последнее, пытаясь хоть как-то облегчить жизнь несчастным сиротам. И единственное, что меня всегда огорчало, это то, что детских домов у нас все еще очень много…
Глава 8
Но все-таки знай – ты не один!
Юрий Шевчук, певец
На первом году жизни в интернате неожиданно вдруг выяснилось, что у меня есть родственники. Это известие поразило меня сильнее молнии! Представьте себе мое состояние: вы вроде бы свыклись уже с мыслью, что живете – не с кем покалякать, и умрете – некому поплакать. А тут, как снег на голову, какая-то родня по материнской линии нарисовалась. Не сказать, чтобы очень близкая, но все же – было от чего прийти в изумление!
Они нашли меня сами, ну и, конечно, приехали в интернат, знакомиться. Крупного, представительного мужчину в мешковатом костюме звали Василий Макарович, а его хрупкую с виду жену – Лидия Яковлевна. Впрочем, они сразу же попросили называть их по-свойски: дядя Вася и тетя Лида. Своих детей у них не было, поэтому они взялись опекать время от времени меня. Я ошалело смотрел на них и не мог поверить своим глазам – оказывается, я не один на этом свете и у меня есть сородичи, ну разве это не счастье?!
С тех пор дядя и тетя стали приезжать ко мне почти каждую неделю. Обычно это происходило по субботам. Я выходил к ним, сопровождаемый воспитательницей, и мы уединялись на скамейке, под развесистым деревом. Из окон за нами наблюдали десятки жалостливых глаз. Мне было очень неловко, ведь у большинства ребят вообще никого из родственников не было – к ним никто и никогда не приезжал. Но что я мог с этим поделать?..
Надо сказать, что поведение Раисы Борисовны при встрече с моими родственниками кардинальным образом менялось – она подобострастно заглядывала им в глаза, а в голосе ее начинали звучать льстивые нотки. «Вы же знаете, как мы, педагоги, бьемся здесь над тем, чтобы сделать жизнь этих бедных сироток хоть капельку счастливее?! И я уверяю вас, что недалек тот день, когда они, наконец, смогут осознать все то, что мы для них, так сказать, совершили!» – говорила она дяде Васе, выразительно посматривая на пакет с гостинцами, который он для меня приготовил. Дядя Вася понимающе кивал головой и предлагал ей взять немного конфет «от чистого сердца». Раиса Борисовна забирала весь пакет и торжественно удалялась, полагая, вероятно, что это лишь маленькая толика той благодарности, которую она заслужила.
Иногда родственники по договоренности с администрацией детского дома забирали меня к себе в гости на все выходные, и это было абсолютно незабываемым событием! Начать хотя бы с того, что я впервые вообще выходил за территорию интерната, о чем все остальные мои одноклассники могли только мечтать. Мы шли с дядей и тетей до конечной остановки, садились на весело дребезжащий, фонтанирующий забавными искрами трамвай, и ехали около часа до проспекта маршала Буденного, где они тогда жили.
С тех пор, кстати, мне всегда очень нравилось кататься на трамвае. В нем чувствовалась какая-то серьезная основательность и многотонная уверенность в себе. В конце концов, это вам не какой-нибудь легкомысленный автобус – его с рельс просто так не столкнешь! Всю дорогу я, буквально распластанный мордой по стеклу, жадно впивался глазами в мелькающие за окном картинки. Мимо меня проносились люди, машины, дома и целые улицы, а я, как последний дикарь, только что попавший из джунглей в мегаполис, упивался этим невиданным мною доселе зрелищем!
Еще более ошеломляющие и с ног сшибающие переживания ожидали меня на квартире у родственников. Там я мог поплескаться в самой настоящей белоснежной ванне (что казалось мне невероятным чудом!), слопать яичницу-глазунью на завтрак, которая просто потрясала меня своим изысканным вкусом, и посмотреть цветной телевизор, выглядевший каким-то совсем уж фантастическим откровением!
У нас в Младшем корпусе тоже стоял телевизор, но, во-первых, он был черно-белым, а во-вторых, почти всегда выключенным, поскольку Раиса Борисовна категорически запрещала нам его смотреть. Лишь изредка с утра на уроке учительница Елена Николаевна позволяла включать телевизор, когда по нему передавали какую-нибудь учебную программу, которую она считала нужным показать в классе.
Мне также очень понравилась добрая традиция, которую установили дядя и тетя с самого первого дня моего пребывания в их доме. Они прислонили меня спиной к дверному косяку на кухне и отметили на дощечке гвоздем мой тогдашний рост – метр с кепкой, а потом каждый год замеряли его – получилась целая летопись моего взросления, выраженная в сантиметрах. Спустя много лет я так умилился этому косяку с нацарапанными на нем цифрами, что даже хотел выломать его на хрен и забрать себе на память, но дядя Вася не разрешил – он сказал, что вырасти-то я – вырос, а вот ума не набрался.
Честно сказать, своих тетю и дядю, несмотря на все их прекрасное ко мне отношение (совершенно, кстати, мною незаслуженное) я считал людьми излишне строгими и в общем – для меня непонятными. А посему – мало с ними общался. Нет, конечно, если они задавали какой-то вопрос, то нечто невразумительное, типа «да» или «нет», я отвечал. Но сам к ним с расспросами не лез и общения своего не навязывал, чем приводил их в абсолютное отчаяние. Они даже в какой-то момент усомнились в моих речевых навыках: «Олег, а ты вообще разговаривать умеешь?!».
Разговаривать-то я умел, вот только с родственниками своими чувствовал себя довольно скованно. Возможно, что проистекало это от общего недоверия к взрослым, которое, к тому времени, уже почти всецело мною завладело. Тем не менее, дядя Вася и тетя Лида продолжали, как умели, опекать меня, за что я им, конечно, безмерно благодарен!
Интересно, кстати, проследить судьбу гостинцев, которые сердобольные мои родственники периодически привозили мне по доброте своей душевной. Обычно Раиса Борисовна требовала сдавать все передачки ей, объясняя это тем, что если я съем их сразу, то у меня «жопа от сладостей слипнется», а так она будет выдавать мне по несколько конфет в день, и я смогу растянуть удовольствие от поедания посылки на более длительный срок. «Кроме того, – добавляла Раиса Борисовна, – у меня они будут в полнейшей сохранности».
Но однажды я случайно подглядел в замочную скважину, как, оборзевшая до неприличия, Фрекен Бок, сидя в своей бытовке, самым бессовестным образом пожирает мои печенья и конфеты! Это возмутило меня необычайно! Я, разумеется, ей ничего не сказал, но с тех пор взял за обыкновение по возвращению в интернат, тут же раздавать все гостинцы одноклассникам. Родственники даже на меня обижаться стали: «Олег, мы же тебе гостинцы покупаем, а не твоим товарищам!», на что я отвечал, что все равно не смогу их есть в одиночестве. Я же не чмошник какой-нибудь, чтобы тихарить в темном углу передачки!
Помню, как в один из приездов тети и дяди мы сидели на лавочке и разговаривали о моем отнюдь не идеальном поведении, подкрепляя беседу разложенной тут же едой. Только я расправился с большим, наливным яблоком, как к нам подошел какой-то первоклашка из параллельного класса и стал жалобным голоском просить: «Тееетенька, дяяяденька, дайте мне, пожалуйста, покууушать!».
Родственники мои чуть не поперхнулись от неожиданности: «Тебя что, здесь не кормят, мальчик?!». «Кооормят, – снова продолжил канючить он, – но я яблоко хочууу!». Тетя Лида протянула настырному малышу яблоко и тот, вполне удовлетворенный подношением, куда-то тотчас же исчез. Через несколько минут к нам подбежала уже целая ватага сирот, и принялась умолять моих родственников выделить им что-нибудь от щедрот своих. «Вот видите, – улыбнулся я дяде с тетей, – а вы говорите: ешь один!».
Но не всегда мои встречи с родственниками заканчивались столь безобидно. Как-то раз я шел после встречи с ними к себе на этаж и неожиданно внизу, рядом с раздевалками, где хранились наши уличные вещи, меня встретил какой-то взрослый парень из Старшего корпуса. «Ну-ка, иди сюда, пиздюк мелкий!» – приказал он мне. Я в нерешительности остановился, готовый в любой момент дать стрекоча. «Чего это ты тащишь?» – парень в два прыжка подскочил ко мне и грубо вырвал пакет с гостинцами из моих рук. «А-а, вафли, конфеты – спиздил где-то, признавайся?!» – он начал рвать пакет и рассовывать все его содержимое по карманам.
«Отдааай! – что есть мочи закричал я, – это не тебе привезли!». Парень злобно посмотрел на меня и процедил сквозь зубы: «Заткнись, урод, а то порежу!». Но я не унимался, продолжая орать, как потерпевший (собственно, я и был потерпевшим!) чуть ли не на весь интернат. Вдруг откуда-то снизу до меня донесся резкий щелчок, и что-то нестерпимо острое уперлось мне в горло. «Нож!» – замерев от страха, понял я. Стараясь не делать резких движений, я продолжал уже молча и почти не дыша смотреть на своего обидчика.
«Я же тебе сказал, что прирежу – тупой, что ли?! Заткнулся и пошел на хуй отсюда, пока при памяти!» – рявкнул он мне, а потом добавил: «Если кому-нибудь расскажешь, найду и убью, понял?!». Я тихо кивнул головой и совершенно ошарашенный, на ватных ногах поплелся прочь с места ограбления. О том, что у меня отобрали гостинцы, я решил никому не говорить. И ведь не сильно, казалось бы, испугался, но весь год после этого прозаикался. Вот такая она, чертова детдомовская порода: маленькие сироты хитро выклянчивают то, что им хочется, а большие – нагло отнимают…
Впрочем, мы тоже, те еще желторотые разбойники – вели себя порой не самым лучшим образом, мягко говоря! Бывало, что не прочь были почудить или, точнее сказать, – поблудить, когда представлялась такая счастливая возможность. А началось все с чисто анатомического вопроса, приправленного недюжинным детским любопытством. Однажды, нам вдруг очень захотелось узнать, чем девочки отличаются от мальчиков. И наоборот. То есть, интерес к этой животрепещущей теме у нас с девчонками был обоюдный.
Одним словом, интернатскую мелюзгу почему-то страшно заинтересовало устройство половых органов друг друга. Воспитатели обычно называли их «глупостями» и под страхом жестокого наказания запрещали к ним прикасаться. Помню, меня это даже не на шутку коробило. Я думал: «Взрослые скажут фигню тоже! Ну, какие же это на хуй в пизду, глупости?!».
До сих пор у меня стоит в памяти вдохновленное лицо самой отважной исследовательницы своих и чужих гениталий – Верочки Аляповой. Она подошла ко мне как-то вечером перед отбоем, и, поблагодарив за баранки, которыми я обильно угощал ее накануне, спросила: «Хочешь посмотреть мой персик?». Я не знал, что такое персик, но на всякий случай согласился.
Аляпова заговорщически взяла меня за руку и повела в туалет: «Только дай честное-пречестное слово, что никому не скажешь?!». «Чтоб мне не сойти с этого места!» – с пафосом воскликнул я. «Поклянись страшной клятвой!» – продолжала настаивать Верочка. Я поспешно пообещал провалиться в близстоящем унитазе, если нарушу данное ей слово. Мне ужас как не терпелось взглянуть на загадочный персик!
Верочка задрала свое, уже изрядно потрепанное кем-то, платьице, приспустила трусики и… Честно говоря, я был готов к любому повороту событий, но только не к такому головокружительному и умопомрачительному! Совершенно обомлев от неожиданности, я принялся зачарованно разглядывать то, с помощью чего, хитро превратившиеся в женщин, девочки начинают впоследствии сводить с ума возмужавших, но не ставших менее любопытными, мальчиков. На следующий день я, напрочь позабыв о своей унитазной клятве, растрепал одноклассникам про чудесное наваждение, испытанное мною в туалете, и они тоже решили полакомиться фруктами.
Чтобы Верочка была посговорчивее, мы взяли с собой целый пакет баранок, и она голенькой крутилась перед нами до тех пор, пока не слопала их все! К сожалению, после этого Аляпова недолго продержалась в нашем интернате – видимо взрослые, прослышав о ее сексуальных семинарах, поспешили, подальше от греха, переправить чересчур развратную малолетку в какое-то другое, более закрытое и строгое учреждение.