Олег Рябов
Позови меня, Ветлуга
– Я пойду пирожков куплю. Жрать – умираю, хочу.
Вернулся он быстро. В огромном газетном кульке у него лежала целая гора жареных пирожков с требухой, один из которых он радостно уминал. Ляма положил газетный кулёк на ящик и уставился на играющих: на развёрнутой газете возвышалась гора денег.
– Свара у нас, самая настоящая, – объявил полковник, – у меня – двадцать девять и у него – двадцать девять. На кону – три тысячи! Тебе бы, Лёва, вариться, да нечем.
Ляма задумчиво жевал пирожок.
– Да, есть у меня квартирные, бабушкины. Чай, не убьёт!
Он достал откуда-то из трусов полиэтиленовый пакет и начал отсчитывать пятидесятирублёвки, руки его театрально дрожали.
– Ну вот – полторы тысячи.
Сдавал полковник. Прошлись по пять рублей.
Вдруг Ляма вскочил.
– Мужики, милиция, патруль! Суки, сюда идут. Заверните деньги в газету.
Полковник послушно свернул края газеты, укрыв огромную гору денег, придерживая её.
– Андрей, чего делать, – обратился Ляма к другу.
Андрей не очень хорошо понимал смысла игры, но то, что это игра, до него уже начало доходить. Он тоже встал, переступил через ящик и озабоченно уставился в начало аллеи.
– Полковник! – в полголоса позвал Ляма.
– Чего? – откликнулся тот и тоже встал.
– Сейчас… я знаю, что делать! Я их заверну в другую аллею!
Ляма взял кулёк с пирожками и, уверенно работая челюстями, направился в сторону аэропорта. Полковник сидел, как бульдог, держа двумя руками газетный свёрток с деньгами, а Андрей грыз семечки, размышляя над игрой Лямы. Через двадцать минут он понял – Ляма не придёт!
– Василий Иванович, мне ждать уже некогда. Давай разделим деньги на троих, и можешь ждать Лёву, сколько хочешь, а мне пора лететь.
– Нет и нет! Пока Лёва не придёт, деньги делить нельзя! Это – свара, это – кон!
– Да Лёву забрали в милицию, а мы, как дураки, будем ждать его. К тому же он здесь живёт, а мне лететь в Москву. Давай мне мою треть, а сам можешь ждать его до скончания века.
Василий Иванович над чем-то задумался и вдруг согласился. Наверное, его соблазнило предложение Андрея, что он останется сидеть на скамейке с двумя третями. Полковник снял руки с газеты с деньгами, она раскрылась – полтора десятка мятых, ржавых пирожков недвусмысленно предстали перед удивлёнными игроками.
– Как? – произнёс полковник.
Этот вопрос мог бы задать и Андрей. И он знал, кому его задать. Но тут возникла проблема посложнее – полковник, закатив глаза и пуская слюну, стал заваливаться на скамейку. Потом, как-то очень быстро, он свалился на землю, прямо на свой чемодан и «Спидолу». В связи с полным отсутствием каких-либо медицинских знаний Андрей с минуту постоял над несчастным полковником и, схватив свой портфель, побежал в сторону аэровокзала.
Ни одного милиционера, ни патруля, ни дежурного. Андрей подошёл к справочной и сказал барышне, что в дальней аллейке у скамейки лежит человек, он – не пьяный.
Работали не мозги, работал инстинкт: Андрей сел в такси и поехал на железнодорожный вокзал. Ляма и Арсен стояли на перроне и курили.
– В кассы не бегай, – сказал Арсен, – там нет ничего. Мы на тебя купили билет. Мы купили целое купе.
– Куда вы едете? Он, этот полковник, помер!
– А чего ты с ним сделал, что он помер?
В поезде если не передрались, то переругались так, что разговаривать уже друг с другом не могли. В какой-то момент Андрей увидел в глазах Арсена такую волчью злобу, что напугался. Этот взгляд он будет помнить долго. Ляма если не охладил их, то сказал без иронии, а даже с печалью.
– Шило, у нас: вход – рубль, а выход – не два, а даже никто не знает сколько. Не базарь!
В Сочи, в санаторий «Русь», вернулись к четырём часам утра. Арсен с Лямой отправились к себе спать, а коридорная, поманив Андрея, шепнула:
– Тебя дядя Савелий ждёт. Иди прямо сейчас.
Дядя Савелий сидел в кресле в полумраке торшера и курил. Увидев Андрея, он не поздоровался, а молча встал, подошёл к своему бару и налил два фужера.
– Вот выпей сначала это, – он протянул фужер.
– Что это?
– Валерьянка.
– Зачем?
– Пей.
Андрей выпил.
– А теперь это.
Во втором фужере был коньяк.
– У тебя умер отец. Ближайший самолёт из Адлера в Москву в восемь утра. Спать некогда. О машине я договорился с директором санатория. Собирайся.
Андрей сел в кресло, истерики не было, просто текли слёзы.
11
Хоронили отца на старинном Бугровском кладбище – этаком закрытом городском некрополе, в который оно превратилось, оказавшись в последние годы в центре разросшегося города. Известные артисты, спортсмены, писатели, директора заводов, ну и партийные бонзы ложились здесь, тесня старорежимных купцов и аристократов с высочайшего городского соизволения.
Официальное прощание по непонятным соображениям было организованно во Дворце культуры УВД. То есть соображения-то были: уродливое здание клуба в стиле раннего конструктивизма было спрятано в глубине двора на узенькой небольшой улочке, и её было легко перекрыть на время выноса. Гроб был привезён в клуб загодя прямо из морга и установлен в центре огромного вестибюля. Андрей с матерью, двумя тётками и двоюродным братом Вовкой, приехавшим из Москвы, сидели около гроба с самого утра. Лёвка Бородич и Боря Иванов тоже были рядом и стояли невдалеке, как конвой, ожидая непонятных распоряжений. Доступ для всех был открыт только в десять утра. Люди шли десятками и сотнями. Клали цветы, устанавливали венки вдоль стен, подходили к матери:
– Вера Андреевна, примите… – и сами вставали у этих же стен, а кто-то возвращался во двор.
Андрей даже не представлял, что такое количество людей могло знать его отца. Так же его поразило и количество наград, которые, выложенные на подушечках, лежали на отдельном столике.
Через некоторое время Андрей, извинившись перед матерью, вышел на крыльцо подышать. И вновь его поразили целые толпы взрослых солидных мужчин, заполнивших обширный клубный двор и десятки машин, буквально забивших коротенькую узенькую улочку. Это были газики, уазики и «Волги» – все председатели колхозов огромной области, все секретари сельских райкомов, весь партийно-хозяйственный актив города, и не только партийно-хозяйственный, но и настоящий, собрался здесь, чтобы проводить отца. Но Андрей не знал никого, да и его никто не узнавал.
Траурный митинг проводили на кладбище. Всё было настолько официально и заучено, что походило на заигранный спектакль, и Андрею стало сначала очень обидно, а потом просто скучно. Он только запомнил, что выступал какой-то академик, потом народный артист, а ещё третий секретарь обкома. Они с Вовкой под руки держали мать, которая уже очень устала и которой какая-то тетка постоянно давала пить валерьянку и нюхать нашатырь.
Один эпизод только был нестандартным и как-то возбудил Андрея, когда гроб уже несли к могиле, к нему вприпрыжку, боком подскочил незнакомый плешивый худой мужчина лет сорока в черном костюме с засаленным галстуком и, сунув оторопевшему Андрею лопату в руки, строго сказал:
– Иди – помоги могильщикам!
– А ты не охренел? – зло и даже радостно откликнулся Андрей, сунув лопату назад долговязому.
– Я не охренел. Я – инструктор обкома Сонин!
– А я – сын.
– Ой, Андрей, Христа ради… Обознался… Не узнал.
Под поминки был снят большой ресторан «Россия» на набережной. Двести человек, в основном взрослые крепкие мужики, вставали, говорили слова, выпивали, садились, и это, казалось, могло тянуться вечно. В какой-то момент к Андрею с матерью, сидящим во главе стола, подошёл солидный крепкий мужчина лет шестидесяти. Андрей выделил его среди присутствующих уже давно, но не мог понять – кто это, не мог вспомнить.
– Вера, как ты? Надо бы ещё в обком съездить, ещё на часик. Сдюжишь?
– Только с Андреем.
– Конечно с Андреем. Следи за матерью, – обратился он уже к Андрею и пошёл на своё место.
– Мама, кто это?
– Да ты что? Это Иван Иванович, председатель облисполкома. Разве ты с ним не знаком? Он мой дядька, твоя бабушка и его мама – родные сёстры. Ты с ним должен познакомиться. И ещё – сейчас встанешь и стой, пока все не замолчат. После этого поблагодаришь всех за то, что они не забыли нас в этот скорбный день.
Андрей встал. Тяжелый басовитый гул, плотно наполнявший зал ресторана, медленно стал стихать.
– Товарищи, – голос Андрея был мягким и скорбным, – мы с мамой и братом благодарны всем за то, что вы нас поддержали в такой день.
Было понятно, что сегодняшнее событие для этих людей не просто поминки – оно было для них судьбоносно. Кто теперь будет выбивать фонды в Госснабе и московских министерствах? Кто теперь будет доставать трактора, сеялки, двигатели, запчасти, металл и гвозди? Кто встанет на освободившееся место? Было понятно, что поминки продолжатся: в гаражах, кабинетах и кафе.
Боря и Лёвка ждали у выхода из ресторана.
– Андрей, мы тебе сегодня не нужны?
– Да нет.
– Мы к тебе придём завтра утром.
– Хорошо.
В большом кабинете Ивана Ивановича за поминальным столом собралось человек десять. Это были люди, которые реально руководили областью, и после трёх или четырёх скорбных рюмок начался серьёзный разговор с именами, цифрами, на повышенных тонах. Но тут Андрея накрыло: он понял, что потерял что-то очень важное, даже самое важное, за спиной упала стена, о существовании которой он не знал до сегодняшнего дня. Голоса, все звуки, стол и даже мама уплыли куда-то очень далеко, как будто смотришь через перевёрнутый бинокль. Где-то в груди набухал комок, который мог вот-вот прорваться. А ведь мама в таком состоянии уже третий день.
Андрей попытался восстановиться, сбросить эту пелену, но ничего не получилось. Подошёл Иван Иванович.
– Сейчас вас отвезут домой, – и уже к Андрею: – Завтра целый день сиди с матерью, а послезавтра в десять тридцать я тебя жду в этом кабинете. Нам надо серьёзно поговорить. Ты понял?
– Да, дядя Вань.
– Дядя Ваня! Интересно. Ну, да бог с ним.
Большая четырёхкомнатная квартира в сталинском доме на улице Жуковской, как её по старинке называл отец, всегда казалась Андрею светлой и просторной. Сегодня в ней было мрачно, холодно и затхло, несмотря на включенный во всех комнатах, коридоре и кухне свет. Тётки и брат с утра чего-то шуршали, беззлобно спорили, куда-то ходили, чего-то варили. Мать сидела за большим столом в гостиной на отцовском месте вся в чёрном, повязав голову чёрным платком совсем по-деревенски, и смотрела не отрываясь на портрет с траурной ленточкой. Потом снимали простыни с зеркал и пианино. Потом варились щи и обедали – к большому графину с водкой, в которой плавали мелко нарезанные ещё отцом лимонные корки, так никто и не притронулся.
12
– Разговор у нас будет длинный и серьёзный, хотя решение я уже принял и почти всегда мои решения выполняются. Во-первых, никогда не снимай с себя вины за смерть отца. На эту тему мы больше говорить не будем. Я разговаривал с твоим отцом в больнице, уже после того, как ты к нему приезжал. Он просил, если что, подсобить тебе, ну присмотреть, что ли. Я обещал. Присматривать за тобой я не смогу, помочь – помогу, но если что, то и накажу сурово.
Так вот, сначала немножко философии. На разных этапах жизни у разных состоявшихся людей возникают длительные навязчивые мечты или желания, на выполнение которых они тратят свои усилия. Эти мечты можно разбить на три пункта, или, скорее, ступеньки. По степени зрелости это: деньги, слава и власть. Что такое деньги, ты уже знаешь, и, по-моему, они тебя не очень радуют. Так, скорее, спортивный азарт. Да и по большому счёту, деньги – это грязь. Стоит только историю почитать. Александр Данилович Меншиков крестьян имел больше, чем Пётр Первый, а земли у него было больше, чем у всех Романовых вместе. Забылся – и копал сам себе могилу деревянной лопатой в далёком городе Берёзове. А вот жид из пушкинского «Скупого рыцаря» не забывался: он помнил, что деньги – не его, деньги всегда принадлежат империи, государству, а в нашем случае – нашей Родине! Насчёт славы. Слава – это когда тебя узнают, это аплодисменты, это премии за картины, книги, научные достижения. Не уверен, что ты к ним стремишься. А вот власть – это очень сильный наркотик. Часто человек, достигший власти, стремясь сохранить её, забывает, что у него есть друзья, семья, оправдываясь высшим своим предназначением. А часто уже ничем и не оправдывается. Он готов идти на подлость, предательство и даже убийства, только бы сохранить её – Власть. Любые деньги, любые преступления – только бы сохранить. Это так сладко – видеть, что людишки зависят от твоего каприза, как они дрожат, как они боятся тебя. Директор ли ты бани, союзный ли министр – сознание своего могущества одинаково.
Ну, конечно, там есть ещё нулевая и последняя ступеньки, на которых хочется, чтобы тебя не трогали. Это – беззаботное детство и убелённая сединами старость, или зрелость, а может быть, мудрость. Ведь старцы и отшельники, которые уходили, чтобы жить в уединении, не всегда сумасшедшие, и часто они бывали достаточно молодыми – тут что-то есть. Свободен только тот, кто никому не нужен.
Так вот – о власти. Её достигают в любой сфере в жестокой конкуренции – и в армии, и в государственной деятельности, да и у жуликов, по-моему. Нужны сила, воля и, конечно, харизма, это когда люди готовы тебе подчиняться.
– Иван Иванович, а вот вы обладаете полнотой власти?
– Нет. Ну, конечно, я могу запретить концерт какого-нибудь там Кобзона или Жана Татляна. Могу разрешить строить мост через какую-нибудь речку, а могу сказать – строй через другую. Но, когда тебя вызывают в Москву и секретарь ЦК тебя – матом, а то и замахнётся кулачищем, понимаешь, что ты такой маленький винтик и тебя так легко растереть в ничто. Нет, у нас в стране абсолютной полнотой власти обладают только члены Политбюро да первые секретари сельских райкомов. Там у них в районах: начальник милиции – брат, прокурор – сват и так далее. А до Москвы – далеко, до Бога – высоко. Их оттуда, из села, никакими коврижками не выманишь на работу в министерство или сюда, в область. Вот когда нашего предыдущего первого, Константина Федоровича Катушева, а я с ним работал, переводили в Москву, он плакал. Народ говорит: «Лучше быть первым парнем на деревне, чем вторым в городе». Народ знает, что говорит!
А теперь вернёмся к тебе. Твоему отцу, царство ему небесное, очень не нравилось, что ты связался с этим жуликом – Савелием. Да и мне это не очень нравится – затянулось.
– А почему дядя Савелий – жулик?
– Потому, что это в простонародье кого ни попадя, даже маленького мальчишку, называют жуликом. А у жуликов жуликами называют только профессиональных воров очень высокого градуса. И твой дядя Савелий – очень большой жулик. Но ты не бойся и не звони ему, и он тебе не будет звонить. С ним поговорят, кто надо. А он тебе в жизни может и пригодится когда.
Так вот, о тебе: я тут подумал и придумал одно большое серьёзное дело на несколько лет. Может, оно тебе понравится. Может, ты из него выскочишь в большие начальники, а может – и нет.
Иван Иванович усмехнулся и надолго задумался, стоя у окна.
– Наше государство очень неповоротливо, и для решения важных назревших проблем иногда требуются годы: анализ, консультации, экспертизы, споры, голосования, принятие бюджета. За это время – либо проблема решена своими силами, либо она переросла уже на совсем другой уровень. Сейчас в области появилось очень много богатых колхозов и совхозов, денег у них – мешки. И есть в области, да и во всей стране, беда: нет дорог! Деньги есть, материалы есть, люди, в смысле рабочая сила, есть. Нет закона!
Сейчас у нас в области работают несколько бригад армян, кладут асфальт. Эти дети гор всегда чувствуют, где у государства тонко. Колхозы им платят от трёх до восьми рублей за погонный метр дороги – это огромные деньги, а надо только битум и щебёнку. Битума на Кстовском заводе – не знают куда девать, щебёнки в Касимове – на сто лет хватит. Мы сделаем и битум, и щебёнку фондируемыми материалами, через Госснаб проведём, и будут колхозы его зимой заказывать, а летом получать. Это мы решим.
Только вот о чём я забыл – тебе надо восстановиться в институте и получить диплом. Ты где учился?
– В политехе, на радиофаке.
– Сколько курсов закончил?
– Три.
– Знаешь что? Переводись и восстанавливайся в строительный. Это – перспективно. Вот закончим мы скоро строить эти хрущёвки, а лет через двадцать начнём строить дворцы, тебе как раз сорок с небольшим будет. Знаешь, как это здорово – дворцы строить! Восстанавливайся в строительный – я ректору позвоню. До девятого дня с матерью сиди, а потом я её куда-нибудь отправлю. Я сам с ней поговорю. Тебе позвонит мой помощник Сергей, Сергей Юрьевич: он в курсе всей этой темы с дорогами, мы с ним её подробно обсасывали. И с институтом – он тебе поможет. А вообще-то чего ждать? Он сейчас на месте. Сейчас и поговорите. А будут серьёзные вопросы – звони мне домой.
Иван Иванович нажал кнопку селектора.
Быстро, очень быстро в кабинет Ивана Ивановича закатился маленький человечек лет тридцати. Он был весь кругленький, аккуратненький, брови и ресницы белёсые, а глаза и носик тоже кругленькие, и что-то одновременно тяжеловесное было в нём. Помощник протянул руку Андрею. Представился.
Андрей пожал руку и тоже представился, подумав – «капелька ртути».
– Иван Иванович, всё – как говорили?
– Да. Вводи его в детали, и начинайте заниматься.
Уже в коридоре помощник остановил Андрея и, легко коснувшись руки, сказал:
– Давай на «ты», а при посторонних по имени-отчеству. Так нам будет легче. Работать вместе придётся долго.
Кабинет помощника, звали его Сергей, был почти рядом с приёмной Ивана Ивановича, на двери не было ни таблички, ни номера. Кабинет был маленький, но функциональный: письменный стол с двумя телефонами, стол для совещаний с шестью стульями и журнальный столик с двумя креслами, шкаф с бумагами, сейф. Сергей, даже не предложив Андрею сесть, сразу включил электрический чайник, достал банку индийского растворимого кофе и молча, по своему вкусу, приготовил две чашечки напитка.
– Давай, садись. Пей кофе. Я буду говорить, а ты задавай больше вопросов – я знаю всё. Знаешь, чем отличается русский от еврея? Русскому объяснишь, спросишь – понял? Отвечает – понял! А через час звонит – почему так? Через час снова звонит – а зачем это? Еврею объяснишь, спросишь – понял? Он носом шмыгнет и только головой качнёт – расскажи ещё раз. И так пять раз – пока не поймёт! Так что вопросы задавай – может, и я что-то неправильно себе представляю. Хочешь – кури!
– А я не курю.
– Тогда слушай. В богатых колхозах теперь появились грузовики, автобусы, мотоциклы, «Волги», газики, а дороги все гужевые, то есть под лошадей с телегами. У государства денег на строительство сельских дорог нет. И вынуждены колхозы тратить большие деньги на строительство этих дорог. Миллионы, десятки миллионов рублей, если брать по области. Строят эти дороги несколько армянских бригад. Да три бригады шабашников, которыми руководит некий Варнаков. Тебе с ним ссориться не надо – пусть себе. Он чей-то родственник. Фронт работы тут такой, что на область надо тридцать, а то и пятьдесят бригад. Наша задача: забрать под себя весь битум, который выпускает Кстовский нефтеперегонный завод, и всю щебёнку, которую добывают в Касимове. С армянами ссориться не будем. Просто их бригадирам надо объяснить, что все договора с колхозами теперь будешь заключать ты. И зарплату всем будешь платить ты. А они должны будут привезти со своих красивых кавказских гор ещё двадцать бригад работяг. Они согласятся, а если что, то дядя Савелий поможет. У него есть хорошие армянские друзья. Иван Иванович человек дальновидный, он считает, что в ближайшие несколько лет в одном из министерств будет создан главк по строительству сельских дорог, и тогда ты с твоим опытом работы сразу станешь курировать эти вопросы в облисполкоме. Вот такая перспектива. Встречаться будем часто: обсасывать надо каждую деталь. Только встречаться – на нейтральной территории, может быть, в ресторане каком. Теперь говори ты. Что тебя волнует? Мама, Савелий, институт? Ты о чём думаешь? Ты отсутствующий какой-то!
– Я думаю об отце. Почему я с ним не поговорил! Как так могло получиться!
– Знаешь что, давай-ка сейчас домой, к маме. И встретимся через неделю. Телефон мой я тебе сейчас запишу.
На стоянке такси Андрей без труда договорился с водителем, что машина нужна ему на целый день.
Остановились, не доезжая Валков.
Бабы Зины дома не было – к двери была прислонена большая суковатая палка, но на завалинке стояли несколько кринок и баночек и сохли на верёвке полотняные тряпочки и полотенца. «Ушла промышлять в лес», – подумал Андрей.
Уселся на большом песчаном бугре над озером, в котором когда-то купался с Эллиной. Осеннее озеро казалось чёрным, тяжёлым и маленьким.
Достал четвертинку водки, которую купил по пути, и сделал глоток из горлышка. Во рту остался вкус блевотины. Он отставил бутылку в сторону и откинулся навзничь, на спину.
Птицы не пели, кузнечиков не было слышно. Ещё тёплый, разогретый за лето сентябрьский лес стоял в ожидании.
Тяжело и устало прогудел мимо одинокий шмель.
Прямо перед носом на осенней паутинке висела крошечная сухая мошка.
