Олег Петров
Тринадцать подвигов Шишкина
– Не-а!.. – заржал Миха, обвязываясь патронташем. – Но, так думаю, попервоначалу Михалычу как раз карманы у кассы-то и выворачивать! И за кабанчика, ежели с ним чего, а уж за «шиньон» – верняк!
Мужики в кузове заржали.
– Хорош балаганить! – гаркнул побагровевший Командарм. – И тебе, балабол, хорош тут своими охотничьими причиндалами трясти! Залазь в кузов! Эй, чо там, не видно, куда хряк подался?
Михалыч задрал голову на Серёгу Богодухова, который тоже озирал окрестности, но с крыши кабины грузовика.
– Не, не видать.
– Ладно, не тарбагань. Давай за руль. А ты, Васька, пойди, глянь у грядок, куда кабан подался. Предполагаю, что к ручью попёр. Столь времени жрать и не пить…
Анчуткин шустро затопал сапогами от машины к размётанным кустам топинамбура.
Мужики в кузове притихли и сверлили спину зоотехника злыми взглядами, совершенно однозначно рассматривая Михалыча как главного виновника всего случившегося – от разбитого «москвичонка» и сбежавшего хряка до своего нынешнего, на посмешище всему селу, автомытарства в поисках беглеца, устраивающего огородные диверсии.
Кобылин обеими лопатками под видавшей виды телогрейкой ощущал каждый взгляд, понимая, что злые свёрла абсолютно справедливы. И как так вышло, что он, из-за какой-то «набугорной», эдак опростоволосился?! И чего такого он ли рассказывал Ваське или Васька ему в тот момент, когда нет бы привычно крутануть руль вправо, а он, как ехал по прямой, да так в столб и въехал? «Но вот, что любопытно, – подумалось Кобылину, – эдак смачно припечатались к столбу, а не пострадали… Как бы под наркозом… Эт точно! – окончательно уверился он. – В боевых условиях давали же спирт заместо наркозу… С этой стороны алкоголь, конечно, имеет свои плюсы, но, опять же, с другой стороны… Притупил алкоголь работу мозга? Факт – притупил! Ничего не помню… Ехали-ехали и вдруг – бац!.. А как бы не столб, а человек?!»
И сокрушённое сердце Командарма ухнуло в такую ямищу, что у него аж дух перехватило.
Мужики, дырявящие телогрейку Кобылина, вдруг увидели, как он медленно-медленно сполз с колеса «газона», потом, будто споткнувшись, опустился на колени и тут же вовсе ткнулся ничком в землю, широко раскинув руки.
– Эй, Михалыч! – тревожно окликнул зоотехника Бянкин и кинулся к нему, отбросив ружьё. – Ты чо, старый, разлегся? Ты чо?..
Он перевернул Кобылина на спину, увидел посинелые губы.
– Серёга! – страшно заорал Бянкин. – Заводи! Грузим, мужики! Ак-ку-ратно, мать вашу! Яшка, Ванька! Со мной! Серёга, гони в медпункт! По Нагорной улице давай – там меньше трясёт! Держись, Михалыч! Держись…
Участники «сафари» подавленно проводили глазами «газон».
– Вот какова у человека совесть! – припечатал застывшую мужичью ватагу школьный завхоз Иван Терентьевич. – Это как жеж Михалыч сам себя извел из-за случившегося…
Тягостное молчание загустело. Но ненадолго.
– А чево стоим? – прокурорским тоном осведомился завхоз. – Уже, жеж, несём потери, а уничтожитель социалистической собственности продолжает нагло бесчинствовать. Чево стоим, каво ждём?!
– Да погоди ты, перекурить такое дело надо… – сказал кто-то из мужиков со вздохом. – От оно как быват…
– Но… ничё, – откликнулся другой, – Михалыч мужик крепкий, ничё… Встанет вскорости, оклематца…
– Да это всё Бычара его вчерась довёл! – угрюмо заявил здоровенный, под два метра ростом, Николай Остапчук. – Слышал я вечор, как он его чехвостил… Пришибить грозил… доской каменной… мемориальной…
– Ты язычок-то укороти! – оборвал его Терентьич. – Можеж, по головке погладить надо?! За ущерб хозяйству! Чево стоим?!!
– Чо ты, Терентьич, разорался? – сказал друг и приятель школьного завхоза, пилорамщик Семён Куйдин. – Щас машина обратно прикатит и…
– Ты глянь, а!.. – Терентьич хлестанул всю компанию испепеляющим взором. – Моторизованные части вермахта! Бронекопытные войска конно-водолазного назначения! Да мы так неделю будем изверга догонять! Надо одной группой идти по следам, а другой – в обход!
– Куда в обход-то?
– Куда?!
– Раскудахтались! – оборвал завхоз мужиков. – Целеуказание будет такое… – Он строго глянул на подбежавшего от школьных грядок Ваську Анчуткина. – Ну?
– Вот туда кабан подался, вон туда, за Остапчуковый двор, к оврагу! Михалыч! Точно ты сказал, что к воде ринется! Михалыч! А где Михалыч? – недоумённо закрутил головой Васька.
– Где-где… – завхоз соответствующим образом закончил фразу и оглушительно закашлялся, увидев подошедшего на шум-гам Шишкина. Мужики внимательно оглядели молодого учителя и снова перевели взгляды на Ваську, которому в это время излагал подробности случившегося с его наставником Семён Куйдин. Васька заметно побледнел и поник.
– По оврагу вверх, к шоссе, он не пойдёт, – стратегическим тоном сказал завхоз, переключая внимание на себя. – Книзу пойдёт, на зады и огороды Партизанской улицы. У мостков через овраг его перестреть – самое верное! Миколай! – Завхоз, узурпировавший бразды правления поисковой операцией, повернулся к Остапчуку. – Вот вас пятеро, – он решительно отсёк ладонью часть «сафаристов», – чешите по следу. Остальные – за мной!
И уже занёс было ногу для решительного шага, но снова крутнулся на месте и посмотрел на учителя Шишкина.
– Ты, Сергеич, с нами?
– Без вопросов! – с готовностью откликнулся Александр, ощущая всеми чреслами и внутренностями неведомый доселе азарт и зуд.
– Добре! Давай!
– Доброе утро! А чего тут у вас случилось?
Мужики снисходительно глянули на только что появившегося второго учителя-новичка. Ашурков приветливо улыбался.
– Ты… это… Саныч… – скривился завхоз. Помедлил и сказал, как отрубил: – Ты в школе нужон! Сергеич, – уже по-свойски кивнул он на Шишкина, – ввечору важное оборудование привёз. Надо распаковать и установить. А мы уж без тебя как-нибудь. Давай, к директору иди…
– Так всё-таки, что случилось? – смущённо переступил с ноги на ногу молодой учитель. – Если помощь моя нужна, то я…
– А, ну-да… – с сарказмом закивал завхоз, – куды с добром… – И тут же, посуровев взором, добавил: – Давай, иди-иди. Школа – это святое!
И снова оглушительно заорал на мужиков:
– Чево стоим?! Обкурились уже напрочь! Миколай – вперёд! Остальны – за мно-ой!!
Пятеро мужиков ринулись мимо топинамбурных грядок к оврагу, остальные, с Терентьичем во главе, торопливо пошагали к Партизанской.
Шишкин кивнул Ашуркову и пояснил на ходу, поспешая за второй командой:
– Мы вчера лингафонный кабинет привезли. Должна сейчас «англичанка» подойти. Монтировать его в классе надо. Ну, пока!
– Так чего всё-таки…
– Потом, потом, – отмахнулся Шишкин. Недоумённая физиономия коллеги доставила ему даже какое-то злорадное удовольствие. Да и вообще… Уж куда лучше «сафари», чем возня с этим лингафонным кабинетом. Вчерашним вечером, под бдительным взором Терентьича, Шишкин с Потапычем-вторым перетаскали ящики с машины не на склад, а прямо в класс иностранного языка. Терпеливо дождавшийся прибытия ценного груза завхоз сверил перечень в накладной с фактическим наличием груза и только после этого отпустил Потапыча-второго с его самосвалом и углём, а Шишкину наказал не проспать и быть в школе к девяти часам утра.
– У меня будильник, – только и успел сказать в спину удаляющемуся в ночь завхозу Шишкин.
А утром и будильник не понадобился – ружейный залп грянул с пришкольного участка в восьмом часу утра. Оказывается, встают на селе рано не только доярки, как представлялось Шишкину, но и юные натуралисты, обнаружившие диверсанта в топинамбуре.
Тем временем «сафари» разворачивалось всё активнее.
Первая группа захвата и в самом деле обнаружила в овраге следы кабана. Стратегическое предвидение завхоза Лапердина оказалось точным. Кабан действительно устремился по оврагу вниз, к центру села. Но второй группе преследователей не повезло: хряка не заинтересовали близлежащие огороды, и он проследовал под мостками на Партизанской улице несколько раньше, чем там появились мужики под командованием школьного завхоза.
Преследовавшая кабана по следам пятёрка Остапчука, грязная до неимоверности, запыхавшаяся, потная и злая, смотрела на завхоза недобро, но стоит ли обращать внимание на такие мелочи. Хуже было то, что из оврага злодей выбрался по песчаному склону, надёжно скрывшему его следы. Далее маршрут беглеца преследователям представлялся крайне смутно: то ли он подался к озеру, то ли к сельпо, а может, на зады колхозной столовой или в западную часть села. Оставалось ждать, где «скотина безрогая» себя обнаружит.
И новый акт огородного терроризма не заставил себя ждать. Удар был нанесен выверенно и точечно: на пути хряка оказался на редкость ухоженный огород… Лапердиных!
– Все вы, мужики, бестолочи! И ты – главная бестолочь! – рыдая, выговаривала супругу дородная Мария Поликарповна, скорбно застыв у изуродованного цветника с растоптанными махровыми георгинами. Взрытые огуречно-помидорные грядки, казалось, её не занимали вовсе. – С чем твоя родная внучка послезавтра впервые отправится в школу?! Вот с чем?!
– Да вон у тебя какие гладиолусы, не хуже, чем у других!
Мгновенно растерявший при виде рыдающей половины весь командный апломб, вот это, про гладиолусы, Иван Терентьевич, ляпнул опрометчиво.
– Гла-ди-о-у-лу-сы? – нараспев переспросила Мария Поликарповна, оборвав рыдания. – Моя единственная внучка отправится в первый класс, как другие?..
Супруга железного Терентьича, не проронив больше ни слова, повернулась и скрылась в доме.
В воздухе ощутимо запахло грозой. Нет, не грозой – вселенской катастрофой. Это понимали все «сафаристы». Дело в том, что Мария Поликарповна Лапердина являлась директором того самого, единственного на всё село, магазина смешанной торговли, который по старинке именовали «сельпом». Собственно, в редком селе нет такой торговой точки, зачастую именуемой магазином смешной торговли, ибо ассортимент товаров на магазинных полках год от года скудел (тут мы поднялись до философии такой высоты, которая делает честь даже классикам, – кто же не помнит знаменитое лермонтовское: «Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно»). А в большинстве заведений сельского смешторга и само слово «ассортимент» произносить неловко да и неприлично.
Но Мария Поликарповна умудрялась добывать в райторге то, чего другим её коллегам не удавалось. И с окружным военторгом у неё сложились прочные деловые связи. Мощная «контора» военной торговли, обосновавшаяся в областном центре, регулярно «отстёгивала» торговой точке, обслуживающей крошечный чмаровский гарнизон военных строителей, всякий промтоварно-продовольственный дефицит, которого хватило бы и на дивизию. А как иначе, если речь идёт о строительстве автострады союзного значения? Такая дорога для обороны Родины – это ого-го! Военно-торговые связи Марии Поликарповны позволяли ей прямо с колес получать в своё распоряжение заметную часть армейской бакалеи и промтоваров.
Конечно, Мария Поликарповна всемогущей волшебницей не была. Ларчик открывался просто: колхоз исправно снабжал отборным мясом и аналогичными молочными продуктами, картофелем и овощами столовые многочисленных управлений штаба военного округа, кафе при гостиницах и местных санаториях военного ведомства. Не менее весомой была и доля экологически чистой колхозной продукции в продовольственных наборах для генералитета и старших офицеров окружного штаба. Это вам не горе-поставки из подчиненного тыловой службе военного округа подсобного хозяйства, именуемого в обиходе военхозом. Чего сравнивать-то! Кто-то разве сравнивает изделие мастера индпошива с товаром ширпотреба? То-то и оно. В военхозе, уж извините, двор проходной, а в «Заре XXII-го партсъезда» сам председатель Потап Потапович Непомнящих поставки военным на контроле держит! Понимать надо!
Действуя примерно по той же схеме и с не меньшим успехом, Мария Поликарповна ежемесячно посещала ещё одну торговую базу в областном центре. А занималась эта база снабжением приписанных к столице нашей Родины геологоразведочных партий, интенсивно работающих на областных просторах в основном по изысканию и оценке залежей стратегического сырья, обеспечивающего ядерный паритет двух мировых держав. Родина, естественно, ничего не жалела для разведчиков недр, потому как разведчики показывали заметный результат. И с базы снабжения геологов, через соответствующий магазин в недалече – каких-то шестьдесят кэмэ! – расположенном от Чмарово поселке ГРП (геолого-разведочной партии), тоже тёк в «сельпо» полноводный ручей. А ещё… Впрочем, большинство дефицитных товаров до смешторговского прилавка не доходило. До подсобки магазинчика – да, а до прилавка – нет. Но все были довольны.
Однако наш заплыв по местной торговой реке с её притоками неоправданно затянулся. Вернемся к мужикам, с ужасом уставившимся на захлопнувшуюся за спиной Марии Поликарповны дверь. И вспомним великого А.С. Пушкина, создавшего нетленный образ «владычицы морской». Именно ею была для сильной половины чмаровского населения Мария Поликарповна Лапердина. Когда бы всё упиралось в механизмы распределения швейно-галантерейного дефицита и прочих архиважных с бабской точки зрения штучек-дрючек – это было бы полбеды. Выносящую мозг бабу и послать не грех. Но директор «сельпо» – именно и персонально Мария Поликарповна! – определяла ассортимент и объём вино-водочных изделий в местной торговой сети. Можно было хоть под венец вести продавщицу Любку или её сменщицу Ленку, но если бы Мария Поликарповна решила, что родное село – зона трезвости, значит, так тому и быть. Кстати, к описываемому времени Указ Президиума Верховного Совета СССР об усилении борьбы с пьянством и алкоголизмом ещё никто не отменил. Однако Мария Поликарповна с пониманием относилась к надеждам и чаяниям чмаровцев.
Полки сельмага ломились от спиртного. Но так могло показаться лишь на первый взгляд. Причем на взгляд так называемого интеллигентного горожанина. Когда такой, извините, ценитель благородных напитков появлялся у местного прилавка, он, мягко выражаясь, чумел.
Красивый частокол из бутылок сухих, полусухих и полусладких вин болгарского, венгерского и прочего разлива радовал глаз разноцветьем этикеток. Молдавский «Белый аист» соседствовал с трёх- и пятизвездочными собратьями грузинских и азербайджанских коньяков, подпёртых пузатыми графинчиками бренди «Слынчев бряг», опять же из братской Болгарии; 0,75-литровыми емкостями кубинского рома и то ли египетского, то ли алжирского напитка загадочного состава с таким же загадочным названием «Абу-Симбел».
Нередко в продаже появлялись сладкие и тягучие вьетнамские ликеры потрясающего оранжевого колера с пронзительным мандариновым запахом. Но мандариновый ликер, изготовленный героическими вьетнамскими братьями, наконец-то успешно победившими (понятно, с чьей помощью!) американских агрессоров, не застаивался на магазинной полке. Он пользовался неизменным успехом у чмаровских дам, игнорировавших море разливанное виноградных вин стран СЭВ.
Полное равнодушие высказывали виноградному морю и мужики. Как и сладкому ликеру. Сильную половину чмаровского человечества интересовали изделия исключительно отечественных производителей «белого» и «красного» вина. Под первую категорию подпадала водка, ко второй относился более широкий спектр напитков – в диапазоне от плодово-выгодного «Солнцедара» в увесистых, «противотанковых» бутылках емкостью 0,8 литра, благородного «Агдама» или другого портвейна, незамысловато носящего на этикетке цифровые обозначения типа «333» или «777», и до семейства горьких настоек сорокоградусной или несколько меньшей кондиции – «Стрелецкой», «Петровской», «Полынной», «Степной», «Зверобоя» и др. Но никто не убедит нормального мужика, что эти настойки, несмотря на их градус, – та же водка. Водка, как уже было сказано, это «белое вино», а не «красное».
Исключение делалось лишь для «Старки», но этот напиток с прямой надписью на этикетке «Старая водка» единодушно относили к элитным, рядом с ним зазорно ставить какой-то там коньяк – барское городское баловство. «Старка» – это для особых случаев. Для особого шика.
Неизменным и непреходящим успехом на селе пользовалась водка «Русская» в обыкновенной зелёного стекла поллитровке. Конечно, при отсутствии оной мужикам приходилось брать и «Столичную», и «Пшеничную», и недавно появившуюся «Экстру», но их вид, в вытянутых прозрачных бутылках, настораживал. А потребление «Русской» создавало умиротворение с налетом лёгкой ностальгии по неизвестно куда пропавшей «Московской особой».
Так вот. Как городской посетитель сельского магазина чумел от ассортимента виноградных вин на полках «сельпо», так и сельчанин в городе просто обалдевал при виде водочных бутылок, за которыми никто не ломился, сметая подчистую. Да и много в городе водки – не смести! Указ указом, а государственная винная монополия – это вам не хухры-мухры. Э-э-эх… Чмаровские мужики, как и остальной советский народ, ещё и не подозревали, чего им в недалёком будущем приготовили первый секретарь Ставропольского обкома КПСС и его собрат из Томска. Пока же городской народ, ишь, то болгарский «Рислинг» клянчит у продавщицы, то «Варну», то ещё какую-то «мочу молодого поросёнка», как точно подметил однажды в широком мужском кругу балагур Миха Бянкин.
– Сюды бы их, городских, к нам. Имя́ при нашем сельпе хорошо бы проживалось. А нас – туда, в город!
– Ага, – отвечали Михе. – С месячишко погужеванили бы. Они – тут, мы – там. А вот что потом жрали бы все? Городские – не пахать, не сеять, ни за скотом ходить… Да и мы в городе – на корове седло…
И вопрос о целесообразности миграции сельского населения в город, и наоборот, как-то очень быстро с очередной повестки дня снимался.
А водочный вопрос – оставался. Потому как с водкой на прилавке чмаровского «сельпо» царила постоянная напряжёнка. Как и с ассортиментом «красного» вина. И не потому, что местный сильный пол тяготел к беспощадному потреблению водочно-портвейной продукции. Не трезвенники, но и не чрезмерно – вот так, знаете ли, походя. Нет. Как Пугачева поёт? Вот-вот: «…Так же, как все, как все, как все…» Хотя, а будь в магазине водки – залейся? Кто его знает…
В общем, председатель колхоза, он же царь и бог, так и приказал Марии Поликарповне: ог-ра-ни-чить! Всё хорошо в меру, особенно в страду. А когда на селе нет страды? Разве что зимой чуток. Да и то – условно. Зимой и в лесу на деляне работа кипит, и на свинокомплексе, и в телятниках, и в МТМ.
Понятно, что председательский приказ завмаг Лапердина в основном соблюдала. Выручку на спиртном делать, конечно, сплошное удовольствие, но лишиться своего торгового поста Мария Поликарповна не хотела. Управление стекающими к ней ручейками дефицита стало смыслом жизни, той активной жизненной позицией, через которую Мария Поликарповна ощущала себя личностью, передовым строителем светлого коммунистического завтра, по крайней мере, для собственной внучки, а также благодетельницей для всех односельчан. Злые языки талдычили про «владычицу морскую», но что с них взять… на каждый роток не накинешь платок. Приятельницам Мария Поликарповна «доставала» финские сапоги и румынские мохеровые кофты, женихающиеся отпрыски её приятельниц могли заполучить японские куртки-«аляски», а мужики – «белое» и «красное». При надлежащем подходе и уважительности.
Кабан-диверсант растоптал Марии Поликарповне праздник. Её любимые георгины, предназначенные для внучки-первоклассницы. Нетрудно было спрогнозировать последствия этого циничного акта зверского вандализма. Акт состоялся – и это был факт. А факт имел место быть по той причине, что именно чмаровские мужики не смогли пресечь в зародыше разгул мерзкого животного по селу. О какой уважительности тогда речь?!
Надо ли дальше распространяться о санкциях, которые могла применить к мужской части населения «владычица морская»?
– Живого или мёртвого… – прохрипел Терентьич, как наиболее приближенный к эпицентру вселенской катастрофы. – Любой ценой…
И без промедления не дожидаясь остальных, ринулся по следам хряка, уходящими на соседний огород.
3
…Смутное расплывчатое пятно – так забрезжил свет в глазах Семёна Михайловича Кобылина. Постепенно пятно трансформировалось в квадратное, грубой лепки, прокаленное на солнце и ветрах, лицо председателя колхоза Потапа Потаповича. Лицо было столь наполнено неподдельным сочувствием и жалостью, совершенно и никогда ему несвойственными, что Семён Михайлович понял: кранты!
Вот как не страшно, оказывается, умереть. И подтверждается то, о чём он, Семён Михайлович, размышлял лишь в минуты самого интимного откровения души: загробный мир существует и делится на ад и рай.
А ещё понял Кобылин, что чаша, наполненная его земными грехами, на весах Высшего правосудия перевесила чашу свершённых им доброполезных дел, и отныне гореть ему в аду нескончаемо. Кабы лики ангелов небесных над ним склонилися… Вон как оно, в преисподней-то: не только чаны со смолой, а и Вечный Укор за содеянное!
– Ну, слава тебе! А то всех напугал, японский городовой! – прогудел иерихонской трубой председатель, расплываясь щедрой улыбкой, которой боялись даже чмаровские волкодавы. Это для непосвящённых председателева улыбчивость нечто приятное, а уж Семён Михайлович, как и другие члены правления, ведал, что за ней последует, ежели за тобой хотя бы сущая безделица-огрех числится.
Тут же, из-за левого председательского уса, в поле зрения Семёна Михайловича появилось заплаканное до опухлости лицо Нины Степановны, законной супруги, что ещё больше уверило Семёна Михайловича в точности его нынешнего местопребывания.
– Сёма-а, родненький… Слава тебе, Господи!..
«Ишь, Бога, за то что в ад меня спровадил, благодарит… – со спокойной, отстранённой горечью подумал Кобылин. – А я её, почитай, тридцатку лет терпел… Хотя, вообще-то… Ничего баба была, а местами и временами – та ещё коза…».
Одновременно в голове вяло шевельнулось недоумение: откель в загробном аду супруженица? До чего же всё-таки бабы пронырливый народ! Да сядь ты на кухне, подопрись рукой, поголоси – чай, не чужой человек преставился. Да и то, долго не голоси. Опосля наголосишься, кады все похоронные дела обустроишь. Куды с добром! Первым делом сюды пропихнуться надо – удостовериться, что благоверный точно по адресу прибыл…
– Улыбается! Улыбается! – раздался знакомый голос, и, теперь уже над кругляшом лица супруги, возникла довольная физиономия Мишки Бянкина.
Это тоже вызвало у Кобылина некоторое недоумение, потому как одновременно оказаться в адском месте он и Бянкин – ну никак не могли! К тому же Бянкин в выцветшем солдатском бушлате выглядел старожилом этих мест, хотя был моложе его, Семёна Михайловича, почти на два десятка лет. Но он, Кобылин, ещё не выжил из ума и точно помнил, что розовощёкий толстомордый Мишка только что подкалывал его у «газона». Ну не могли же они враз окочуриться и одновременно поступить сюда с того, земного света! И, тем более, раньше его Мишка не помер, это уж точно.
Семён Михайлович напряг мозги и стал восстанавливать события. Стало быть, за́раз, на школьном огороде… «А-а-ах! – пронзила страшная мысль. – Кабан!!! Кабан…»
Семён Михайлович с тоской и скорбью сосредоточил взгляд на лице председателя колхоза. От оно как… Хряк и Потапыча сгубил… Но это-то понятно: груз ответственности за дела огромного хозяйства раздавил председателя. А что прямиком в ад – да кто ж бы сомневался! Хотя, по-человечьи, жаль. Руководитель сурьёзный, большая потеря для областного народного хозяйства, особливо в аграрном секторе… «Вот одна, самая страшная адова мука: будет теперича председатель ходить за мной здесь неотступно и – куды там в глаза! – в душу смотреть, выворачивая её наизнанку!..»
Семён Михайлович медленно опустил веки, из-под которых тут же показались и скатились по побледневшим щекам крупные слёзы.
– Анжелика Фёдоровна! Анжелика Фёдоровна! Скорее!! – хором гаркнули над головой, от чего Кобылин невольно вздрогнул всем телом. – Скорее, доктор! Припадок у сердешного! Слезой заливается и судорога бьёт!!
«Жив! Жив!! Жив!!! – мгновенно выскочил из умственной прострации Кобылин. – Вот, дурак, нагрезил! И чего только фантазия не навертит!..»
Он радостно распахнул глаза и с ещё большей радостью убедился, что прав: теперь перед глазами маячило сосредоточенное личико фельдшерицы-красавицы Анжелики Фёдоровны Заиграевой, внимательно уставившейся на кончик иглы вертикально вздетого шприца.
– Н-не надо… – прохрипел Кобылин.
– Надо, больной! – отрезала Анжелика Фёдоровна.
И тут же Кобылин почувствовал, как кто-то зажал его руку, туго перехватил выше локтя. И как игла вошла в вену почувствовал.
– Ну, вот и ладненько, – через мгновение проговорила молодая фельдшерица.
И снова перед глазами возникло лицо супруги.
– Как ты, Сёмочка?
– Жи-во-ой… – уже более членораздельно отозвался Кобылин. – А ты чего удумала? Не дождёсся…
– Напугал ты нас, Михалыч, – откуда-то сбоку вновь раздался голос Бянкина.
Но в поле зрения снова возник квадратный лик председателя колхоза. И снова с несвойственным ему выражением виноватости, что бросало в такую панику – какие там укольчики!
– Ты уж извиняй, Семён Михайлович… Вчерась, конечно, я малость погорячился… Но и ты меня пойми… Извиняй, друже…
– Да что вы, Потап Потапович, – благодарно прошептал Кобылин, – как не понять… Виноват по всем статьям…
– Не думай, не думай об этом! – с тревожной, пугающей пуще улыбки волнительностью мгновенно откликнулся председатель. – Всё нормально, Михалыч, всё поправимо. Главное – ты поправляйся!
– Кабан… Что с кабаном? – вновь расклеил губы Кобылин.
– Вот, ить, как человек за дело болеет, – выдохнул Потапыч-главный.
– Попрошу посторонних оставить больного в покое! – прозвучал решительный голос Анжелики Фёдоровны. – И вас, Нина Степановна, это тоже касается!
– Сёмочка! Я скоро приду! – Лицо супруги выдвинулось сбоку, наполненное лаской, участливостью и улыбкою. – Твоих любимых пирожков с капусточкой, с яичком настряпаю – это я мигом! И вернусь, Сёмочка!.. Может, ты ещё чего хочешь? Картошечки тебе с лучком жареным натолочь? Тюфтелек понаделать? Ага? Я скоро приду, Сёмочка, скоро!..
– Ну? Полегчало? – Снова белый потолок заслонила ослепительная Анжелика, внимательно вглядываясь в лицо Кобылина.
– Ага, – немного подумав и послушав организм, ответил Кобылин. Глубоко вздохнуть, – а этого очень хотелось, – он пока не решался, боясь ощутить ту боль, которая пронзила его на школьном огороде.
Но даже чувствуя некую разбитость внутри себя, ломоту в руках и ногах, не мог не заметить значительную часть загорелых, чуть подрагивающих и, видимо, шелковисто-гладких на ощупь полушарий, которым было так тесно в узком белом халатике фельдшерицы. Вот и две верхних пуговицы расстегнуты у Анжелки – распират девку красота, м-да уж… И Семён Михайлович таки глубоко вздохнул. Боль не пронзила!
– Да не… Нормально… – Он сделал попытку подняться.
– Лежать! – властно прикрикнула фельдшерица и тут же ласково попросила: – Поспите, Семён Михайлович, поспите. Вам сейчас не надо резких движений, да и вообще никаких. Поспите. Я вот вам и укольчик сделала…
Она удалилась, а Кобылин наконец-то повернул голову и с наслаждением окончательно убедился, что действительно пребывает в помещении фельдшерско-акушерского пункта родного села, а не в каких-то потусторонних мирах. И тут же почувствовал, что и вправду не прочь закемарить…
Тем временем «сафари» продолжалось.
Вся боевая ватага, впереди которой резво шкандыбал Иван Терентьевич Лапердин, ломилась сквозь лопухи, лебеду и крапиву по вполне различимому кабаньему следу, который вдоль череды заборов повёл преследователей на западную оконечность села.
Уже порядком запыхавшись и взопрев, поисковая команда уткнулась в кривую изгородь на задах подворья бабки Сидо́рихи.
Изгородь была условной – больше дыр, чем чёрного от времени трухлявого горбыля. Не лучшую картину представлял и Сидорихин огород – торжествующее буйство сорняков.
Хозяйство Сидорихи на улочке крайнее, далее – берёзовый колок и поле.
Мужики зорко оглядели округу. Бурьян во дворе Сидорихи мог скрыть и мамонта. А колок и поле просматривались хорошо. Вроде там никого.
– Точно нет? – переспросил Терентьич наблюдателя – Семёна Куйдина, забравшегося на слежалую за много лет кучу мусора и прижавшего к глазам поцарапанный бинокль, по-видимому, отбитый ещё красными партизанами у японских интервентов или казачков-семёновцев. А может, и наоборот.
– Никак нет! – проорал в ответ Куйдин.
– Что никак нет? Ты по-русски можешь сказать? Хряка нет или не точно?
– Говорю же – нет! Никого там нет! Хотя… Нет! Точно – нет!
– У кого глаза позорче? – вскипел Терентьич. – Заберите у этого слепошарого оптику, доложите в точности! Простого дела жеж доверить нельзя!..
– А вот это, Иван Терентьевич, не его следы? – спросил учитель Шишкин, по-чингачгуковски присев у забора и раздвинув лопухи.
– Он! – вскричал завхоз. – Проник, скотина, на объект! Окружай, ребята!
– А чем накроем? – раскуривая цигарку и не двигаясь с места, спросил Куйдин. – Сеть-то в кузове уехала.
Завхоз, кряхтя, тоже забрался на кучу, отобрал у Куйдина бинокль и стал медленно обследовать через оптику двор Сидорихи. Следы пребывания хряка обнаружились, а вот сама бандитская персона не просматривалась. Кабан рьяно изрыл помойную кучу за уборной, попытался, судя по оставленным метинам, устроить подкоп под ветхозаветный и трухлявый тепляк.
А вот куда устремился далее – пока сообразить было трудно.
– Чево надобно, изверги?! – издаля завопила сама бабка Сидориха, выскочившая к тому времени из избы и занявшая прямо-таки оборонительную позицию – с граблями в руках – около тепляка, над тонкой асбестоцементной трубой которого вился лёгкий дымок. – Сначала злыдня напустили, а теперича всем гамузом навалились! Геть от мово двора, вахламоны!
Терентьич замер и бдительно, широко раздувая крылья носа, повёл им из стороны в сторону, одновременно вздевая нюхательный орган кверху.
– А чо это у тебя за варево варится, почтенная? – подозрительно осведомился Лапердин, слез с мусорной кучи, шагнул через сгнившую прожилину изгороди и сделал пару шажков к тепляку.
– Стой где стоишь! – грозно тряхнула граблями бабка Сидориха. – Калагана приставучая! Ворвалси ентервентом на мою территорию и ишо допрос тут учинять вздумал! Белье прокипечиваю! А чево – можа, и это власти запретили? Кому сказано – геть с мово двора! Повертывайте оглобли туды, откудова заявилися! Кому сказала!! Ишь, кака ватага, на чужинку охочая, сколотилася… Геть отселя, оглоеды!
– Терентьич! – обрадованно закричал кто-то из мужиков, обладавший, по всей видимости, более острым, чем завхоз, обонянием. – От оно…
