Олег Петров
Лихое время
Глава седьмая
1
За воротами тюрьмы, по упершейся в них окраинной Ингодинской улице, обретший свободу Алексей Андреевич Бизин и двух шагов не сделал. Путь перегораживала справная телега с запряженным в постромки буланым коньком.
– Со свиданьицем, Ляксей Андреич! – тяжело сковырнулся с телеги медведеподобный Филя Цупко, с некоторой опаской поглядывая за спину старого приятеля, на серую стену «централа».
У Бизина внезапно засвербило в носу, в глазах защипало. Растрогал, рожа разбойничья, удружил Филька, удружил! Но никак вида не подал. Слабинку показывать нельзя, а то, известное дело, возомнит, морда уголовная, невесть что, на шею враз полезет.
– Откуда пронюхал? – лениво, как само собой разумеющееся, спросил Бизин.
– Дык, земля слухом полнитца! Имеем в «централе» уши, – самодовольно изрек Филька.
– Ну-ну…
Взгромоздились на телегу.
Буланый, фыркнув, неспешно поплелся от тюремных ворот прочь, всхрапывая и кивая головой. Вверх-вниз, вверх-вниз.
– Как здоровьице, Ляксей Андреич? От ароматов кутузки да ихней кормежки сплошная болезнь, язви ее, образуется…
– Это, Филя, какое здоровье и какие годы… По тебе, вон, и не видать…
– Чаво не видать?
– Как тебя червонец с гаком каторги ухайдокал!
– Хэ-хэ-хэ, – полуобернувшись и наигрывая вожжами, затрясся в негромком смехе Цупко. – На свежем же воздухе всю дорогу, да собачьего жира натопишь – никакой холере не причепиться! А еще, Ляксей Андреич, вот с такого обушка пайка лишняя завсегда при мне ночевала!
Цупко поднес к носу Бизина кулачище с детскую головенку, комок грязных толстых пальцев, поросших седеющим волосом.
– А? Чем пахнет? Хо-хо-хо!..
– Говнецом наносит! – брезгливо отдернул голову Бизин. – Ты мне не тычь, понял! Чтоб я больше не видел! Сказывай, давай, что новенького, как на постоялом, есть ли промысел? А как там ребятишки, Анюта?
– Э, да никак ноне тюремны казематы сердобольством заразили! – съерничал уязвленный брезгливой реакцией старика Филипп, заворачивая буланого вверх по Баргузинской, отчего вся подвода заскрипела и дернулась.
– Фу, собачья кровь! Не балуй, мясо! – прикрикнул он на конька, снова повернулся к Бизину.
– Какие у нас могут быть дела, Андреич! Эх-ма, делишки! Слезы бабьи… Тока, вот, что Нюрка. Вошла во вкус с заежкой-то, воопще, распоряжатца, как енерал, тока сиськи трепыхаются!
Филя заржал, уже не сдерживаясь и не оглядываясь на еще близко видные тюремные стены и корпуса.
Старик скривился, хотя про себя тоже представил обширный бюст Анюты Спешиловой, ее пышущие жаром потаенные места. Тут же, ни к месту, Сашеньку вспомнил, но не ту, расфранченную особу семеновского времени, а харбинскую, пахнущую солнцем и фиалками, с шелковой, золотистой от итальянского и французского солнца кожею… В далекой богатой жизни, которой будто и не было у него… А по большому счету, что? Так оно и есть. Остался только вот этот тюремный смрад, пропитавший одежду. Стариком сгорбленным на чужой телеге тащится по жизни…
Чтоб эти невеселые мысли перебить, стал дальше расспрашивать Филю:
– Ну, еще что интересного расскажешь? Лавка-то моя стоит?
– Не сумлевайся, Андреич, догляд был полный. Ваську второго дни нарошно посылал флигель твой проведать – все на месте. И Фроська в лавке торгует, чо ей сделатца! А ты, чо, никак к себе в конуру нацелился? Ни к чаму, это, Андреич! Я Нюрке наказал, чтоб баню справила. Так што, мы чичас туды, в Песчанку, двигаем. Попаришься, штоб кандальный душок из тебя вышел, посидим, белого вина хлебного по паре стопочек примем, а? Чую, подтянуло на тюремном харче? Хе-хе-хе…
– Зубоскалить, Филя, ты мастер…
– Хы, я и на многое другое мастак!
Цупко довольно оскалился.
– Мастак, мастак… Но что-то больно веселый нынче.
– Но… так, поди, не кажный день дорогого приятеля с цугундера встречашь!
– Хм… Дорогого, говоришь?.. Больно ты, Филя, мягко стелешь… И веселость твою насквозь вижу: опять что-нибудь спер и радуешься – фарт привалил! Небось еще добычу на постоялом и затырил?
– Тьфу ты, бл… Ты чо, Андреич, скрозь стены и версты зыришь, ли чо ли? Ну, ты даешь! – Цупко от удивления, смешанного с испугом, чуть с телеги не навернулся.
– Та-ак… – протянул Бизин, с отвращением глядя на ошарашенного Филю. – Значит, опять… На какую же хрень ты нынче позарился?!
– Ты чо, Андреич! Не сумлевайся! Куш вышел неплохой! Буренку завалили и две подводы с овсом прихватили на тракте! Одну телегу я уже цыганам продал, а вторая, вот!
Цупко любовно хлопнул рукой по облучку, рядом с собою.
– Пришлося, конешна, малость ее подмарафетить, штобы в глаза не бросалась прежним видом… Как красочка-то? Ишь, на солнышке-то блястит, язви ее…
– Ты, Филя, в сторону не уводи, не уводи! Овес, лошади и мясо, стало быть, до сих пор на постоялом дворе?
– Так, а куды? Это ж тока позавчерашним вечерком… И то, вона, как с телегами шустро…
– Я тебе одно, Филька, скажу. Ежели ты не перестанешь ховать добычу у Анюты на постоялом – спалишься! Напрочь спалишься, идиот! И про заежку по всей округе такую славу сотворишь, что аренду Анюте прикроют! Лафа и закончится – это я о той пользе, что имеем от заведения. Дурень! Болван китайский!
– Кончай ты, Адреич! Заобзывался вконец! – насупился Филя, затряс вожжами, сворачивая направо, с Баргузинской на Бульварную.
Оба замолчали, пропала охота собачиться-перепираться, каждый свое думал.
Вскоре под горку покатили к лесу. Потом буланый без натуги потащил телегу в подъем. Трактовая дорога взбиралась на увал промеж высоких сопок. Бизин и не заметил, как задремал.
В полудреме, когда то проваливаешься в черную яму, то очумело выныриваешь оттуда, Бизину дорога показалась долгой. Наконец, свернули на отворот к постоялому двору.
– Слышь, Андреич, ты того, не серчай, – нарушил долгое тягостное молчание Филипп. – Гнев твой справедливый, по делу. Вот те, зуб даю, заежку больше палить не буду. Слышь… Я тут, пока ехали, покумекал кой об чем. Слышь, а? Есть, Андреич, сурьезные мужики, отчаянные!.. Мне один знакомый тренькал про удачливую ватагу…
– Ватага, говоришь? – встрепенулся Бизин.
Последняя дрема прошла.
– А кто там верховодит, в ватаге?
– Дык, это разузнать – раз плюнуть!
– Вот и разузнай, что за ватага, что за атаман? А пока чего воду в ступе толочь, к тому же вон – Анюта у ворот. Так что хватит языком про это бряцать, – строго, с незнакомой для Цупко повелительной ноткой в голосе, приказал Алексей Андреевич.
И тут же широко, радостно улыбнулся навстречу Анне.
– Доброго здравия, Аннушка! Погляжу – хорошеешь день ото дня, бабонька! Хлеб-соль дому твоему! А ребятишки-то, Анюта, как, здоровы?
Скороговоркой высыпал. На что Анна – ни словечка. Руки под фартуком сложены, брови сведены. Без фанфар, короче, благодетеля своего встретила.
С тем и въехали в раскрытые ворота.
Словно не замечая угрюмого взгляда сожительницы, Филипп с прибаутками и веселой суетливостью помог Алексею Андреевичу слезть с телеги, появившейся на крыльце Катерине хозяйски крикнул:
– Чо баня-то?
– Готова, дожидаючи…
– А? Как девка? Ягодка!.. – довольно протянул Филипп. – Давай, каторжанин, с нар, из кутузки – да на полок, где жар русский! Катерина! А ну-ка, потряси там бельишко, было где-то на Ляксей Андреича подходящего фасону! Давай, шустрей!
Оборотился на Анну, затворившую ворота.
– Шевелись, Нюра! Спроворь на стол, чем бог послал, попотчуем Ляксей Андреича, натерпелся в казематах, однако!..
2
Намылся, разомлел Бизин. Почесывая грудь, в чистой рубахе и портках, жмурился на ярком, пригревающем не по-осеннему солнышке, присев на выскобленную дожелта приступку крыльца.
Анна, гремя посудою, устраивала в светлых сенцах закуску, глухой Мишка колдовал над начищенным пузатым самоваром, пыхающим дымком. Из горницы в сени вывалился Цупко, водрузил посредь стола бутылку хлебной водки с головкой красного сургуча.
– Ляксей Андреич, заходь сюда, хорош нежиться! – прогудел, высунув лохматую башку в дверь. – Пожалте, ваше благородие, к столу, опрокинем по лафитничку за возвращеньице!
Бизин нехотя поднялся, ощущая себя совсем по-стариковски, кряхтя, зашаркал в сенцы. Мимо, обдав его свежим запахом молока и хлеба, шагнула Анна, с крыльца закричала на гонявшихся с визгом по двору за курами Кешку и Вальку:
– Чо затеяли, негодники! Чур на вас!
В дверях появился Мишка, неся на вытянутых руках фырчащий самовар. Поставил у стенки на табуретку, вопрошающе глянул на Филиппа. Тот кивнул парню, делая пригласительный жест к столу. Мишка заулыбался, обнажив изрядно попорченные зубы, загремел табуреткой, усаживаясь. Катерину видно не было, в бане убиралась.
– Нюра, чево ты там? Давай, заждалися! – позвал Цупко, сворачивая в кулаке сургуч с бутылочного горлышка. Ловко выбил пробку и наклонил бутылку над стопками. Анна села напротив Мишки, по правую руку от Филиппа.
– Но… Со свиданьицем! – Поднял он граненую рюмку, больше смахивающую на стакан, но все равно потерявшуюся в его лапе. – Эх-ма, душа, отступись!
Ткнул рюмкой в рюмку, отчего у Алексея Андреевича немного сплеснулось на столешницу, хекнул и, задрав голову со спутанной седой и неопрятной бородою, вылил водку в черный распяленный рот.
– Ух-ха, пошла, родимая! Чо задержался-то, Андреич! Сплески – богу бурятскому, самбайну, язви его!
Бизин выпил. Водка огненно разлилась в груди, запекло в горле. Поперхнувшись, потянулся за малосольным огурчиком с желтеющей спинкой, захрустел, выдыхая сивушный смрад.
– Энто, Андреич, первая колом, – усмехаясь, снова наполнил рюмки Филипп, – зато втора точно соколом проскочит! Давай! Пока живы – не помрем, выпьем – и еще нальем!
Больше чокаться не стал, сразу потащил рюмку ко рту. Но выпить не успел, вздрогнул, как и все за столом, от взрыва остервенелого собачьего лая.
– Тьфу ты, аспиды чертовы! – Поднялся, вышел на крыльцо. И тут же выругался:
– Мать твою за ногу! Принесла нелегкая, кость им в горло!
Анна выскочила следом. Через мгновение вновь показалась в дверном проеме, прислонилась к косяку с побелевшим лицом. Встревоженному, выбирающемуся из-за стола Алексею Андреевичу одними губами прошипела:
– Ну что, дождалися, ироды…
Бизин осторожно выглянул во двор и увидел, как в ворота, придерживаемые Филиппом, въезжают четверо конных в милицейских фуражках. Один, плотный, с кирпичным широкоскулым лицом, перегнувшись, врезал нагайкой подскочившую ощерившуюся дворнягу. Взвизгнув, она еще пуще залилась злобным лаем, но от всадника метнулась подальше.
– Цыть, холера!
У крыльца милиционеры спешились. Не обращая внимания на опасливо лающую издали дворнягу и рвущего цепь у сарая волкодава, намотали поводья на перильца.
– Хозяин! – громко позвал Филиппа, все еще вцепившегося в створку ворот, высокий, горбоносый, с начальственной повадкой. – Чего ты там прилип, ну-ка, топай сюда!
Цупко медленно поплелся к крыльцу, следом, вначале прячась за его спиной, прошмыгнули к матери притихшие ребятишки.
– Веселей ногами перебигай, когда тебя Гадаскин кличет! – рявкнул на Цупко горбоносый. Широко расставив ноги и покачиваясь с пятки на носок, поигрывал зажатой в скрещенных за спиной руках нагайкой. Голос с гнусавинкой, картавый, с представительным обликом горбоносого совсем не вяжется.
«Гадаскин!» – встрепенулся Бизин, успевший в тюрьме многого наслушаться о начальнике Читинского городского уголовного розыска. Шустро вернулся за стол, смиренно присел, насторожив уши.
Рассказывали, что раньше Гадаскин слыл край каким отчаянным и лихим партизанским командиром, а когда назначили в угро, весь свой боевой запал перенес на преступный элемент. Да так, мол, что все у него в чем угодно готовы признаться, потому как допрос любит снимать сам, а кулак имеет увесистый. И чрезвычайно взрывной характер. Враз вспыхивает, как порох, а дальше себя не помнит.
– Так… Значит, ты и есть Цупко Филипп?
Гадаскин, сузив черные глаза, потер согнутым указательным пальцем тщательно подбритые усы, кивнул в сторону Анны, обхватившей руками вцепившихся в материнский подол Вальку и Кешку.
– А это, стало быть, сожительница твоя?
– Точно так, гражданин начальник! – подобострастно, вытянув руки по швам, быстро ответил Филя. – Вот, чаевничаем, прошу к столу, не побрезговайте…
– Это от нас не уйдет, хлебосольный ты наш! – ехидно усмехнулся начугро. – Мозги мне не пудги, ядгена вошь. Огдег у нас, гьяжданин Цупко, имеется. Обыск вчиним!
– Осподи, Святый Боже! – запричитал, хлопая себя руками по бедрам и приседая, Филя. – За что? Опять одне наговоры!..
– Но! Чево раскудахтался! Вагнак хитгожопый! – голос у Гадаскина налился злобой. – Колись лучше сгазу, где овес, гнида?
– Гражданин начальник! Полная клевета! Оговорили! – прижал клешни к выпуклой груди Филя. – Нащет овса – полная клевета!..
– А вот мы и пговегим!
Молодой совсем паренек, опоясанный ремнем с желтой кобурой, шумно шагнул в сенцы, на Бизина за столом поглядел внимательно.
– Что-то, дядя, физиономия мне твоя знакома!
– Мир, молодой человек, тесен…
– Иосиф Исакович! – крикнул милиционер, обернувшись к дверям. – Поглядите-ка, тут у хозяина гость дюже интересный сидит!
Гадаскин шумно протопал в сени, уставился, словно прицеливаясь на притихшего за столом старикана.
– Это, товарищ начальник, некто Бизин, с Новых мест, которого по краже лошадей арестовывали, – пояснил молодой.
– Чем же этот стагый смогчок нам интересен, Баташев?
Миша Баташев, месяца полтора назад назначенный помощником к Гадаскину, после откомандирования в Читу из Прибайкальской областной милиции, живо пояснил:
– Свежее мое впечатление! Я его тогда еще, при разбирательствах, запомнил. Шустрый, видать, дедок – сегодня только из каталажки выпустили, и уже здесь, напаренный, чаи распивает!
– Цупко! – крикнул Гадаскин. – А ну-ка, иди сюда! Это кто тебе, а? Годня, сват-бгат?
– Дык, на Новых местах соседи мы, давно приятельствуем, по-соседски помогаем…
– Дык-пегдык! – передразнил Гадаскин, недобро поглядев на Цупко. – Ох, смотри, гожа! А ты, стагый хгыч, что притих? – Уже к Бизину адресовался. – Когешите с Цупко? Твое счастье, пегдун дгяхлый, что в тюгьме до сего дня обитался, но гляди, ежели еще где всплывешь!..
Дернув головой, чтобы Цупко следовал за ним, начугро вышел во двор.
– Ашихмин! Попов! Пгиступаем! Да, вон с того сагая и начинайте, с сагая и погъеба!
Бизин быстренько выбрался из-за стола, тоже поспешил на крыльцо, выглянул из-за плеча застывшей Анны.
– Слышь, Анюта, куды все подевали-то? – зашелестел женщине в ухо.
Анна ненавидяще глянула на старикана, зло дернула плечом, ничего не ответив.
Бизин понял, что Цупко ничего не прятал, все лежит в открытую. «Тьфу ты, идиот каторжный!» – выругался про себя.
Филя же тем временем продолжал божиться Гадаскину.
– Начальник, к маменьке не ходи, зазря на меня навели! Да разве…
– Заткни пасть и маменьку мою не тгожь, говнюк! – рассердился Гадаскин. – Не то попляшешь у меня!
– Хозяин! Чьи лошади? – ткнул нагайкой в сторону двух гладких коньков под навесом плотный и широкоскулый Попов – тот, что псину по приезде огрел.
Цупко замялся, шумно перевел дух.
– Ага! Так, так, так! – оживился Гадаскин, пристально глядя на бледного Филю. – Кажись, сопгел, обгазина!
– Иосиф Исакович! Глянь сюда! Скотским мясом хозяева дюже богаты! Свежатина! И коровья шкура еще сыра! – крикнул, высовываясь из низкой дверцы погреба, раскрасневшийся Ашихмин.
– Оп-па-па! – засмеялся Гадаскин, сдвигая мятую фуражку на затылок. – Ну теперь и до овса недалече!
Повернулся к Баташеву, который с явным удовольствием рассматривал вышедшую из бани Катерину, недоуменно наблюдавшую за событиями во дворе.
– Михаил! Не отвлекайся от дела! Иди-ка лучше в избе пошагь, да про подполье не забудь, а то глаза у тебя тут лопнут! Давай, давай! Да, и скажи хозяйскому пагню, чтоб телегу закладывал, нам вскогости, чую, тганспогт для пегевозки понадобится! Так, хозяин, или не так?
Презрительно глянул на Цупко, который смотрел на него с такой ненавистью, что, казалось, готов был загрызть.
– Чо вылупился? Зенки не выпадут, паскуда!
– Посторонись, дядя! – с деланым весельем выкрикнул Баташев, дабы перебороть смущение от насмешки Гадаскина, и мимо отшатнувшегося Бизина нырнул в избу. Загремели сапоги по половицам. Следом с крыльца поспешила и Анна, волоча за руки маленького Кешку и Вальку, громко заплакавшую ни с того ни с сего. Катерина снова скрылась в бане, но ее лицо тут же забелело в мутной стеколке окошечка.
Насупленный Мишка Спешилов нехотя направился к телеге, на которой приехали Цупко и Бизин. Буланого, пока Бизин намывался в баньке, выпрягли, теперь предстояла обратная процедура.
Еще через полчаса Ашихмин и Попов амбары, сарай-конюшню, баньку, погреб и большую избу для приезжих обшмонали, выставив во двор понятым единственного постояльца Спешиловой – старого охотника Митрича из Акши, караулившего артельное добро. Остальная артельная братва уже четвертый день толклась в Чите, выправляя бумаги-договоры на предстоящий сезон охоты: белку-соболя бить, потом менять на съестные и охотничьи припасы.
Агенты уголовного розыска выволокли коровье мясо, свежую шкуру несчастной буренки, сложили все на телегу, привязав к ней и двух коньков, про которых Цупко так и не нашелся чего пояснить.
Овса не нашли, чему внимательно следящий за обыском Бизин, тихо устроившийся на приступочке под крыльцом, немало удивился.
Он попытался незаметно привлечь внимание Цупко, чтобы подучить туповатого приятеля, как выкручиваться на допросе, но Филипп ничего не видел и не слышал, юля подле Гадаскина.
3
– Иосиф Исакович! Гляньте! Вот так улов!
Из избы на крыльцо выбежал Баташев, взмокший от шурования в подполье. Он держал в руках полузамотанную в рогожную мешковину, сально лоснящуюся смазкой винтовку.
Следом показалась из сенок помертвевшая Анна.
– Ого! Винтогез! Тгехлинейка! – воскликнул, картавя больше обычного от возбуждения, Гадаскин. – Вот так да! Ну, Цупко, полные кганты выходят, а? А ну, дай гляну! – Протянул руку к винтовке, которую Баташев уже окончательно выпростал из рогожи. – Хм, вполне. Ну что, гожа уголовная, полный наговог, говоришь, на тебя? Что молчишь, паскуда?! Твоя винтовка?!
Цупко со всего маха рухнул на колени:
– Начальник! Не губи! Истинный крест, не мое это, не мое! Да чтоб мне! Партизан один поберечь велел, для охоты! Не мое, ей-богу, к маменьке не ходи, нача-а-альник!..
– Не скули, сволочь жигная! Партизан один… Вгешь, гад!
Гадаскин занес над Цупко винтовочный приклад.
– Колись, сука!
– Не вру, господин хороший, не вру! Григорием звать, а фамилия… Запамятовал!
– Вспомнишь, сучье отгодье! Вспомнишь! Попов, ну-ка, вгежь ему пару горячих казачьей подружкой!
– Бурдинский, Бурдинский евонная фамилия, Егорша Бурдинский!
– Ха, сразу память прорезалась! Так Егорша или Григорий? А? – поиграл нагаечкой Попов.
– Егорий…
– Смотри, чтоб с тобой медвежьей болезни не приключилося, орелик! И откуда же это у тебя, гниды, вдруг партизан, как ты говоришь, знакомый оказался? – спросил Попов.
– Дык, попросил по-приятельски, партизанили вместе…
– Охо-хо-ха-ха! Эко, бляха муха, как завегнул! – Гадаскин заржал и согнулся от смеха почти вдвое. – Цупко! Блядь стагая! С тебя пагтизан…
– Помогал я! Продуктишками, вещички опять же…
– Ты, сука, к пагтизанскому гегойству не пгимазывайся! – вздернул с земли за грудки Филю Гадаскин, бешено вращая белками. – Мгазь уголовная! Помогал он! У-у! Зашибу, паскуду!
Он оттолкнул Цупко и повернулся к Ашихмину с Поповым.
– А кто мне говогил, что своего человека на заежке заимели? Вот это говно? Это?!
– Так… это… – откашлялся Ашихмин. – В прошлый раз он нас на контрабанду навел…
– Увел, а не навел! – Гадаскин зло сплюнул в сторону Цупко. – Фуфелей подставил! Небось тех, что самому ему мешали, а главную добычу, гад, стогоной пгопустил! Не так, а, вошь тифозная? Так небось!
– Век воли не видать, начальник! – истерично застучал кулачищем в гулкую грудь Филя. – Землю ем – без фуфла сдал! Как на духу! Эх-ма, к маменьке не ходить, справедливости не дождесси, заформачили, как последнего фрайера!..
– Слыхал, Михаил, рулады? – засмеялся Ашихмин, подмигивая Баташеву, удивленно уставившемуся на рыдающего Цупко. – Циркач, каких поищи! А по блатной музыке, ишь, собаку съел, да не одну! Ладно, хорош тут представление разводить!
– И то, – кивнул Гадаскин. – Давайте-ка тгогаться будем. Значится, так! Этого агтиста, – ткнул пальцем в Цупко, – связать и на телегу! Стагичка, котогый вон на пгиступке затаился… Эй, ты, стагый пень! – крикнул он Бизину. – Понял меня давече? То-то…
Снова обратился к своей команде.
– Стагичка, хег с ним, пока отставим, толку с него… Да, пусть наша уголовная гожа сразу сухаги захватит и бельишко. За один только винтогез ему на нагах до-олго обитать! Слышь, пес, живо дуй в хату, но без глупостей! Собирай майдан, пагаша по тебе скучает! Баташев! Пригляди за агестованным!
Гадаскин снова покрутил обнаруженную винтовку, клацнул затвором, провел пальцем по вырезанным ножом на прикладе буквам: «Г. Б.». Что-то заставило его нахмуриться и пристально посмотреть в спину Цупко, обреченно направившемуся в избу.
Но тут и Филипп вдруг остановился и, чуть не сбив своей тушей Баташева с ног, – к Гадаскину, с шепотком:
– Гражданин начальник, на два слова, разговор секретный имеется… Переговорить ба, без постороннего уха…
Жалкий лепет медведеподобного Филиппа производил комичное впечатление. Милиционеры засмеялись, но Гадаскин оборвал:
– Тихо! Пущай уж до жопы колется!
– Мне надо с вами тока…
– Ну?
– Пройдемте в избу, сподручнее вопрос обговорить…
– Ага, пегеговогы у нас под белым флагом!
– Не сумлевайтесь, гражданин начальник, без обману! – Цупко заложил такой крест, что милиционеры снова грохнули. Настойчивость Цупко Гадаскина несколько озадачила.
– Ладно, пошли в хату! Бгатцы, – обратился он к подчиненным, – погодьте малость, пегетолкую с субчиком, коли ему невтегпеж. Во дворе не зевать, поняли!
Гадаскин и Цупко прошли в горницу.
Сидевший у крыльца Бизин, делая вид, что прикемарил по-стариковски, прикидывал в уме, кого же Филя решил продать и для чего. Одновременно, через полуприкрытые веки, как в прицел, оглядывал и запоминал накрепко лица агентов угро.
Анна с домочадцами подалась, поникнув, в большой дом, откуда слышался скрипучий голос старого охотника Митрича, о чем-то перепиравшегося с дедом Терентием. Тот там и жил, в выгороженном дощатой перегородкой углу, – следил за порядком, грел для приезжих чайник или самовар, чинил упряжь.
Из крайнего окна дома для постояльцев через щель в занавесках, скрадываясь, зырил за милиционерами Мишка Спешилов.
4
В «барской» избе тем временем разговор разворачивался интересный.
– Ну, чего ты мне тут секгетного нашепчешь? – брезгливо глядел на Цупко начальник угрозыска.
– Не сумлевайтесь, дорогой гражданин-товарищ…
– Волчага чикойский тебе товагищ! Выкладывай, чего зазывал?
– Гражданин начальник, вот те! – воровским жестом изнизу поддел передние зубы Филя. – Я ж от чистого сердца прошлый раз контрабанду сдал! И сами же убедилися, што нащет овса – полный навет!..
– Ты мне, что, политгьямоту тут читать собрался о собственной пользе?! Аблокатом заделался?!
– Упаси меня Боже! – Цупко прижал к груди обе ручищи. – Я про то, что пользы могу принести донельзя! Завсегда подсобить конторе вашей, нешто не понимаю…
Гадаскин изучающе посмотрел на прохиндея, растягивая слова, переспросил:
– Завсегда подсобить, говоришь?
– К маменьке не ходить! От те крест, век воли…
– Слышал! – отмахнулся Гадаскин и внезапно хлестнул вопросом. – А лошади чьи?
– Приблудные! Можа, и хозяева обыскалися, так мне ноне на то не с руки было. Старика вона из централа встречал, тожа, ведь, по-людски надо, один как перст…Так и думал, что поспрошаю нащет лошадок завтреву дни…
– Вгешь ты все, как сивый мегин!
– Да, никоим разом! А еще подозреваю, что коников увели, но, вас испугавшись, бросили, вот они и приблудилися. Пошто же добро от себя отталкивать!
– Конешно-о… – насмешливо протянул Гадаскин, разваливаясь на стуле. – Новый рассказ, паря, у тебя еще интереснее! Ну а коровенку у кого стибрил?
– От тут-та, гражданин начальник, чистая правда! К нашим пристала еще недели две назад. Мы уж обкликались в округе…
– Ага, ты обкликаешься! – засмеялся Гадаскин, но тут же посуровел. – Хегня все это! Мозги пудгить ты мастег, но у нас, на Уссугийской, в подвале, это быстро пгойдет. Угу, Цупко? Так что, давай-ка, дгуг ситный, этот наш секгетный газговог кончать. Баки мне забить собгался? Заболтаю гьяжданина начальника, пго полезность свою напою песню сладкую… Да ты, хагя уголовная, хоть ужом вейся! Я вас, субчиков, насквозь вижу!..
– Погодь, начальник, – уже без прежней плаксивости в голосе и заклинаний угрюмо пробасил Филипп. – Про секрет еще не говорили…
– Ну? – Гадаскин удивленно посмотрел на Цупко.
– Я твоего подвала не боюсь, – с неожиданной для начугро твердостью проговорил Филя. – На каторге не такие калачи отламывались. Но не про то речь. Ты, я вижу, начальник, до быстрого результата охоч.
– Чево? – Гадаскин угрожающе переменил позу на стуле.
– Ты дослушай, не гонорись. Тебе, гражданин начальник, чево надобно во первую голову, штобы начальству угодить и себя показать? Успех тебе в борьбе с шатией-братией нужон, да штоб кажный божий день. Пущай и по маленькому успеху, но почаще. Так?
– Чего ты мне тут антимонии газводишь!
– Какие-такие антимонии – не ведаю, но в твоем сыскном успехе помощь тебе могу оказать наипервейшую…
– Это ты пго то, чтоб я тебя к себе в осведомители записал?
– Догадливый. А чо? Меня все знают, я всех знаю, где слушок, а где и истинная правда…
– А-а… – махнул рукой Гадаскин. – Гогбатого могила испгавит! Больше нагадишь, чем поможешь…
– Мне гадить не резон, начальник, – Филипп тяжело вздохнул, потер грудь. – Годы уже не те, опять же на каторге тюремным счастьем обожрался! Сам, што ли не зыришь, – бабу завел, двоих уж от меня нарожала, ростить надобно, а не на нарах париться. Эх-ма!
Цупко чуть слезу не пустил.
– По-человечьи, начальник, пожить охота! А ты нагрянул – колись, манатки собирай! А нешто не быват такова, штоб совпало – и нащет лошадей, и нащет коровенки? Нешто я детей родимых не пожалею! И винтовка опять же! А ты бы, начальник, поподробнее про Егоршу-то Бурдинского расспросил, евонной винтовки владельца!
– Ну? – насторожился Гадаскин.
Цупко заговорщецки оглянулся на дверь:
– Не в рядовых партизанах Егорша ходил… Вожаком! А ноне-то… Ноне во власти большой – депутат! О как! Цельного Народного собрания вашей, то есть нашей Дэвээрии! Чуешь?!
– Бугдинского Ггигогия винтогез? – выпучил глаза Гадаскин.
– А то! Трехлинеечка евонная! Героический красный партизан и большой нонешний государственный человек, – Цупко многозначительно закатил к потолку глаза, – оставил как память о героической борьбе за власть народну, но и, понятное дело, для баловства охотничьего. Чай, все мы люди-человеки не без слабости… Уразумел, начальник?
– Ево ствол али нет, это мне пговегить запгосто, – задумчиво произнес Гадаскин, пристально уставившись на Филиппа. – Но мужичок ты забавный, с хитгецой-гнильцой…
– А ты из хитрецы зернышко-то и добудь! Для общей, стало быть, пользительности… Но и опять же, начальник, вот сам рассуди. Ежели ба мне Григорий не верил, разве ж тако доверье оказал?
– Ну-ну… – рассеянно кивнул начугро, напряженно размышляя.
Потом с издевкой глянул на Цупко.
– Для общей пользительности, говогишь? Это че значит? Чтоб и тебе чегой-то перепало?
– А иначе-то как? – всплеснул руками Филя. – Соопча жа для дела постараимси…
– Но ты, кот масленый!.. – Гадаскин покачал головой. – Пгищучили мы тебя в лучшем виде, хоть щас в каталажку тащи! А он уже себе пгибыток выкгучивает! Ох, и хитгожопый же ты, Цупко!
«Да уж, – одновременно подумалось Гадаскину, – делу бы лишние глаза и уши не помешали бы! Вон, Колесниченко, на каждом совещании, в каждой почти бумаге давит – раскрываемость преступлений подавай ему! Да все выше, выше! А у иного ограбленного, ить, слова не выдавишь, боится! Вот те и найди, раскрой, отчитайся! Только и живем, ежели на месте поймали, да настучал нам человечек на доверии… А тут, кстати, на тракте… К тому же навряд ли этот хмырь крестьян грабанул. Не мог же он две подводы овса так быстро сбагрить! Наводка, видимо, ошибочная. И навряд ли врет про Бурдинского. Но тихо проверю, а то еще налетишь, как на белый пулемет!..»
Опытный, битый жизнью Филипп почувствовал перелом, подыграл.
– Слышь-ка, начальник, не сумлевайся. Вот посуди, чего я в жизни видал? Зло и несправедливость одну. На царской каторге гнил, при семеновской власти в кутузку заперли, били – страшное дело, могешь у песчанских пораспрошать, они ишшо за меня бумагу писали, одно и спасло. Опять же партизанам помогал. Тут уж Гоха Бурдинский не даст соврать! Так што, начальник, доброго мало повидал. Но! – Цупко многозначительно поднял палец. – Ежели ко мне с добром, то уж и я – завсегда!..
– Ага, сплошной благодетель! Будя! – обрезал Гадаскин, уже решив. – Когоче, так! Все, что нашли, забигаем и опгиходуем. На лошадей хозяев поищем.
Усмехнулся, посмотрев в маленькие хитрые глазки Филиппа.
– Поищем, поищем!
– А лошадям, ежели по совести, все равно, какие у них хозяева, старые или новые…
Цупко вложил во фразу максимум безразличия.
– Будя, сказал! Насчет винтовки – выясню досконально. А тебя, гожа, пока забигать не стану. Тащи-ка бумагу и пего!..
Под диктовку Гадаскина Филипп Цупко написал обязательство тайно помогать уголовному розыску. Старательно вывел кривые строчки каракулей, незамысловато подписался. Подул на бумагу и протянул ее Гадаскину:
– Завсегда рады и готовы послужить! За доверие премного благодарен! А можа чайку на дорогу, а? С ватрухами и калачами, маслицем топленым, сметанкой! Как, гражданин начальник? Не побрезговайте! Щас Мишане скомандую подкочегарить самоварчик!..
– Погодь! – Гадаскин схватил за рукав кинувшегося было распоряжаться Филиппа. – Ты, что, сдугел от усегдия? Ты, смотги, языком не тгепли! Я и ты знаем! Сам буду отчет принимать! Понял, дугья башка?
– Ага! Как не понять, начальник! Полная секретность!
– Именно! Посему чаи у тебя гонять мы не будем, сообгажай! А своим домочадцам – ни словечка! И – никому! Ежели хто – хучь, вон, знакомец твой, дед плешивый, поинтересуется, то скажешь, мол, обошлись геквизицией чужого добга, а к себе, де, сыскаги, еще затаскают. Угазумел, Филиппок?
– О, начальник, – голова! – сыграл восхищенность Цупко.
– То-то! – подобрел Гадаскин. – Ладноть, хогош базагы газводить.
Вышел в сенцы, оглядел неприбранный стол.
– Эй, Цупко!
– Здеся я, здеся, – в ухо откликнулся Филипп, следуя за Гадаскиным по пятам.
– Ты, это… для чая нам с собой собеги, а то в Читу затемно добегемся…
