Олег Матвейчев
Современный человек: в поисках смысла
С первым направлением данную школу роднит признание наличия общих и неизменных для всех индивидов законов функционирования их психики. А общество рассматривается как совокупность индивидов как производных от индивидуальной психики, лишь деформирующих ее (опять-таки по ее же законам).
Третье направление связано с другой версией, другой трактовкой физической составляющей индивида. Родоначальником этой школы был Фрейд. Сначала он занимался гистологией мозга (первое поднаправление), потом был учеником Шарко (второе поднаправление), затем открыл «собственную» сущность (подоснову) психики, лежащую в основе социальности, на которую оказывает влияние лишь социальность, подвергнутая различным мутациям. Теория в более разработанном виде сводилась к тому, что на основе изначального стремления к смерти (так как всякий организм материален, то он так или иначе стремится вернуться в материальную протооснову) возникает стремление к жизни, как контрсила, сопротивляющаяся энтропии и распаду. Это стремление к жизни, сексуальная энергия, libido, есть сила желания, стремящаяся к удовлетворению и подчиненная принципу удовольствия. Однако с момента рождения человека это libido сталкивается с невозможностью удовлетворения, и психическая жизнь подчиняется принципу реальности, который отсрочивает удовлетворение до подходящего момента. Культурная среда, в которую попадает человеческий организм, а вначале это родители, оказывает решающее воздействие.
На почве привязанностей libido к тому или иному объекту возникают комплексы («эдипов комплекс», «комплекс Электры» и т. п.), служащие впоследствии, при нормальном развитии, основой для возникновения в психике сверх-Я, особой инстанции, контролирующей психическую жизнь, сублимирующей libido в другую, культурную деятельность. Неврозы и другие психические заболевания рассматривались Фрейдом как случаи неудачного вытеснения или неудачной сублимации libido. Тогда возникали возрастная регрессия на уровне комплексов, что становилось причиной перенесения детских чувств на терапевта, и разнообразная симптоматика, определяемая путями, которые libido находило для своего выхода. Эта ситуация была исходной для психоанализа и терапии. Метод анализа сновидений путем свободных ассоциаций (а также оговорок, описок и тому подобных неправильных действий) помогал установить причину тех или иных симптомов, а ситуация трансфера (переноса), в которой был врач, помогала играть роль родителя. Таким образом, лечение оказывалось до-воспитыванием человека[3].
При всем том что Фрейд отдает должное самостоятельности психики, роли культуры и общества в формировании личности и в психотерапии, он тем не менее остается материалистом, ибо альфа и омега его теории – это физиологическое и материалистическое представление о libido и влечении к смерти. Даже еретики психоанализа Адлер и Юнг, которые пламенно выступали против абсолютизации libido и за повышение роли общества и культуры, не отходят от этого изначального материализма.
Так, Адлер вместо libido заговорил о патологиях организма, а вместо «эдипова комплекса» – о «комплексе неполноценности»; Юнг же просто расширил понимание libido, трактуя его не только как сексуальную энергию, а как психическую энергию вообще. Коллективное бессознательное, которое играет огромнейшую роль в юнговской терапии и которое является, по его утверждению, более глубоким слоем психики, тем не менее имеет вполне материальный субстрат: оно наследуется через физиологию, а не через культурные механизмы.
И наконец, четвертое поднаправление, самое позднее, связано с акцентированием внимания еще на одном субстрате психики – генетическом коде. Геном определяет и способы восприятия человека, и степень восприимчивости тех или иных не связанных между собой модулей восприятия к среде (Фодор), и степень влияния на них культуры. Последние открытия в генетике вызывают у ученых, придерживающихся этого направления, энтузиазм таких масштабов, что они собираются поставить взаимно однозначные соответствия между той или иной частью генома и каждым культурным явлением, каждым общественным поступком человека.
Эти четыре направления конечно же не исчерпывают всю совокупность психологических школ, верных принципу «Индивидуальная подоснова психики (версии 1, 2, 3, 4 и т. д.) первична, общество, культура, история – вторичны». Мы указали лишь на самые радикальные и оформившиеся. Ведь существует, кроме того, целая «вселенная» «второй психологии», связанная с центрированием на втором полюсе оппозиции, сформулированной Вундтом. Это те, кто склонны считать, что человек – продукт общества и что физиологические (не говоря уж о психологических) особенности человека как вида сформировались благодаря общественным отношениям. Так, существует масса исследований, доказывающих, что и рука, и череп (вместе с мозгом), и прямохождение – результат культурной, а не физической эволюции. Как говорил К. Маркс в знаменитом шестом тезисе о Фейербахе, «сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивиду. В своей действительности это совокупность общественных отношений». Или, как еще более точно конкретизировал отношения между физиологией и культурой И. Гиртц, «нервная система человека не просто позволяет ему обрести культуру, она, безусловно, требует, чтобы он делал это, если она вообще должна функционировать. Культура действует не только обеспечивая, развивая и расширяя основанные на органике и логически и генетически первичные по отношению к ней способности, но скорее является составной частью этих способностей как таковых. Внекультурное человеческое существо – это не одаренная, хотя и вполне полноценная обезьяна, но абсолютно бессмысленное и, следовательно, ни к чему не пригодное чудовище» [4].
В начале XX века Г. Мюнстерберг, психолог из Гарварда, дал серьезную критику экспериментальной психологии, пытающейся найти «элементарные частицы психических атомов», будь то нейроны или определяемые ими «ощущения», libido и т. п.; не деятельность складывается из частиц, а, напротив, отдельные психические процессы порождаются деятельностью, подобно тому как танец – это не совокупность движений ног, а некая целостная смысловая деятельность, которая-то и определяет каждое отдельное движение ног. Эти же идеи первичности целого по отношению к частям легли в основу постулатов Вюрцбургской школы (Кюльпе) и гештальт-психологии в Германии.
Во Франции, в свою очередь, Э. Дюркгейм, который хотя и был прежде всего социологом, утверждал примат общественной жизни в порождении специфических форм психики. Ученики Дюркгейма Л. Леви-Брюль, М. Мосс и К. Леви-Стросс прославились революционными антропологическими исследованиями. Впервые культура, быт, обычаи первобытных народов были описаны не как «дикие», «примитивные». К ним подходили не с позиций европейского «цивилизованного» сознания, а рассматривали их как самостоятельные культурные целостности, порождающие определенного, специфического человека со специфическим сознанием и психикой. Более того, они рискнули утверждать, что многие из способностей, порождаемых первобытной культурой, безвозвратно утрачены европейским человеком. Утрачены напрасно. Труды этих ученых легли в основу работ критиков современной технической унифицирующей цивилизации (Батай, Бодрийяр и др.).
Ж. Пиаже, пожалуй самый влиятельный французский психолог, сосредоточил свое внимание на процессе социализации как процессе порождения человеческой психики. И хотя он наделяет ребенка первичными инстинктами, главную роль в своих исследованиях все же уделяет механизмам трансляции образования и культуры.
В США приверженцами культурно-центристского подхода явились М. Мид и Д. Дьюи. Дьюи выступил с критикой тех психологов, которые в качестве предмета своего анализа берут единичный опыт или событие, тогда как «…в реальном опыте никогда не существует никаких изолированных, уединенных объектов и событий, всякий объект или событие всегда есть некая особенная часть, фаза или аспект воспринимаемого окружающего мира – ситуации» [5]. Естественно, Дьюи имел в виду прежде всего «социальную ситуацию». И повторял, что даже физическое восприятие организуется прагматической целью (я вижу, слышу, обоняю не все подряд, а то, что мне нужно, на что я направлен), само же это направление, эта «нужность», «прагма» задается социальной группой и социальной деятельностью.
Антрополог М. Мид положил начало огромной серии кросс-культурных исследований – исследований латиноамериканцев, эскимосов, индейцев, негров и других первобытных народов. А. Хэддон, У. Х. Р. Риверс, К. С. Майерс, У. МакДугал, Э. Б. Титченер, М. Сегалл, Дж. Берри, Р. Болтон, С. Михельсон, Дж. Уайлд, А. Бине, Т. Симон, Ф. Гудинаф, Ф. Гальтон, Ф. И. Барлетт, С. Ф. Нэйделл, Г. Бейтсон, М. Коул, Дж. Гей, С. Краус, С. Глюксберг, И. Эванс-Причард, Д. Ирвин, С. Тулмин, Д. Прайс-Вильямс, Дж. Брунер, А. Лурия и многие другие ученые из разных стран вносили различный вклад в общую копилку сравнительных, экспериментальных и описательных исследований, благодаря которым «вторая психология» не только перестала подвергаться дискриминации как «неполноценная», «ненаучная» (в смысле отказа от физиологическо-монистического подхода), но и потребовала реформы всей психологической науки как таковой. Г. Триандис писал в этой связи: «Если для того, чтобы понимать большую часть человечества, психологию следует изменить, это необходимо признать фактом величайшей важности».
Проблема взаимоотношения двух психологий и кризис, вызванный невозможностью оставить их в рамках общей дисциплины, потребовали серьезных размышлений. Из кризиса необходимо было извлечь уроки, чтобы на основании сделанных выводов решить и возникшую проблему реформы психологической науки, проблему синтеза психологического знания.
Первыми размышлениями подобного рода оказались методологические размышления. И мы легко сможем увидеть по крайней мере три влиятельных методологических прорыва. Первый принадлежит немецкому ученому В. Дильтею, который в рамках своего глобального проекта по разделению всех наук на «естественные» и «гуманитарные» обозначил серьезное методологическое различие. Естественные науки призваны искать общие законы, и, следовательно, главным методологическим принципом для них является объяснение.
Объяснение – это своего рода редукция отдельного явления (например, падающего камня) и общей закономерности (закон механики Ньютона). Гуманитарные науки призваны изучать отдельные события, и поэтому главным методологическим принципом для них является понимание. Так, французская революция может быть «объяснена», только если из нее выхолостить все специфическое содержание. Размышление о «революциях вообще» не делает чести гуманитарному ученому, например историку. От него требуются скорее ретроспекция и описание. Нужно восстановить детально, как, когда и что именно происходило. В этом строгость гуманитарного исследователя.
Дильтей скептически относился к современной ему экспериментальной психологии. Он считал, что «общие законы восприятия» опускают главное в психологии, ее предмет – личность. В качестве примера истинно психологических исследований Дильтей пишет биографии двух старших современников, Шлейермахера и Гегеля. Детально описывая их опыт с момента рождения, он особое внимание уделяет тому, как прошлый опыт в каждый момент времени помогает встретить изменяющиеся жизненные ситуации, как происходит синтез опыта и как новый полученный опыт преобразует прошлый. В разные периоды жизни те или иные сложившиеся структуры психики оказываются ведущими. Нет универсального закона, которому бы подчинялась психологическая деятельность отдельного человека всю жизнь. Проследить последовательность эволюции личности, характера – значит понять ее.
Вторым серьезным методологическим указанием было разработанное в неокантианской философской школе различие между номотетическим и идеографическим методами (Виндельбандт, Риккерт). По сути, здесь (с небольшими процедурными изменениями) приводится та же идея Дильтея. Ученый может ориентироваться либо на выявление общих закономерностей (номотетический метод), либо описывать индивидуальность (личность, событие, факт). Неокантианцы разделяют и мнение Дильтея о том, что номотетический метод подходит скорее к естественным наукам, а идеографический – к гуманитарным. Однако при том, что эти философы говорили о «дополнительности» методов, они с трудом представляли себе, как это можно соединить в психологической теории.
И наконец, третий, важнейший методологический прорыв, связанный с именами психолога Ф. Брентано и его учеником Э. Гуссерлем. Брентано, австралийский психолог, преподававший в Вурцбюргском и Венском университетах, критикуя немецкую классическую философию, вслед за своими учителями Лотце и Тренделенбургом указывал, что сознание человека не замкнутая в себе целостность. И «чистого сознания» быть не может. Сознание есть всегда «сознание о…». Это свойство сознания он назвал интенциональностью. По большому счету это было достаточно революционным заявлением, так как Брентано высказался за первичность предмета по отношению к сознанию.
Казалось бы, здесь нет ничего нового. Маркс, да и многие материалисты до него говорили о том, что «бытие определяет сознание». Но дело в том, что Брентано, а особенно разрабатывающий более детально эту концепцию Э. Гуссерль придали этому утверждению особый смысл. «Сознание, замкнутое в себе» они отождествили с бесплодным схоластическим конструктивизмом и методологизмом, который воплощали для них погрязшие в темных категориальных диспутах школы гегельянцев и кантианцев. Новое направление Гуссерль назвал феноменологией и главным ее принципом провозгласил лозунг «К самим вещам». Это значило: прочь от псевдопроблем и псевдотеории, прочь от схоластики и категориальных конструкций, взятых «с неба». Толчком к развитию теории должны служить не конфликты внутри теории, а реальные проблемы. По сути, феноменология означает первичность предмета по отношению к методу. Иначе говоря, метод диктуется самим предметом исследования. Мы должны черпать методологию из самих предметов или, говоря словами Маркса (который, к сожалению, не развил их в целую доктрину), «дело логики не должно заслонять логику дела».
Насколько все это важно, мы поймем, если обратимся к проблемам, возникшим при проведении кросскультурных исследований. Исследователи-американцы, тестируя индейцев и эскимосов, обнаружили явное «отставание в развитии» способностей первобытных людей в случаях, когда им предъявляли стандартные американские тесты. Но кросс-культурные исследователи поняли, что они явно «теряют предмет исследования», используя такую методику. Ведь это все равно что судить о возможностях, например, рыбы только по тому, сколько времени она способна жить на суше. Пожалуй, можно классифицировать всех известных рыб согласно этому тесту на выживаемость. Можно, пожалуй, составить целую иерархию. Но что это дает в познании специфики таких рыб? И будут ли такие отличия в выживаемости сущностными отличиями одних видов от других? С тем же успехом можно классифицировать всех людей по росту, физической силе и каким угодно другим внешним и несущественным критериям.
Изменив методику исследований, кросскультурные исследователи обнаружили у первобытных людей множество способностей, которые отсутствовали у людей цивилизованных. Так, например, оказалось, что взрослые американцы не смогли справиться с задачами, которые решает любой малолетний индеец[6].
Таким образом, мы видим, что колеблется представление о «норме» и «инвариантности» методологического инструментария. Тесты, как таковые, оказываются пригодной методологией, если с их помощью мы совершаем отбор с какой-либо определенной целью. Если нам нужно набрать команду грузчиков, то мы смело можем тестировать физическую силу претендентов, не обращая внимания на все остальное. Если же мы хотим изучить сам предмет, то тестирование не подходит как метод, так как тест представляет ограниченный набор выборов, сформированный самим исследователем в соответствии с его исследовательскими целями (эти цели могут быть политическими, цели сознательного следования определенной школе, парадигме, бессознательные цели). В результате тестирования исследователь всегда получает то, что он хотел. Но к предмету исследования это не имеет никакого отношения.
Феноменология, согласно Гуссерлю, требует изначального сживания с предметом, понимания его своеобразия и неповторимой внутренней логики. То, что бессмысленно с точки зрения одних, осмысленно с точки зрения других. Легко увидеть, что все три методологических указания развивают, по сути, одну центральную идею – идею отказа от нормоцентризма, цивилизаторского гегемонизма и универсализма. Мир сложнее и богаче, чем это вначале представлялось новоевропейскому человеку, вдохновленному первыми успехами естественных наук. Но этот вывод сразу же приводит к существенным проблемам. Теперь ученые-психологи понимают, с какой сложнейшей задачей они столкнулись, какой вызов брошен им изучаемой реальностью. Но осознание проблемы – уже часть ее решения. Важные методологические уроки извлечены. Теперь дело за тем, чтобы ответить на вызов и сформулировать задачи для новых поколений психологов, сформулировать новые парадигмы.
Пионерами в области предложения новых парадигм выступили советские ученые Л. Выготский и А. Лурия. Именно от них (хотя почва была подготовлена кросскультурными исследованиями) получили серьезный творческий импульс американские и европейские ученые. Во многих случаях исследования шли параллельно, так как многие идеи, по сути, витали в воздухе. Но наша задача не в выяснении исторических приоритетов, а в четкой формулировке составляющих новаторского подхода.
Л. Выготский говорит о существенной роли опосредования в возникновении психики. Иными словами, между двумя бытовавшими ранее полюсами «индивид – культура» помещается посредник, некий третий член, который преобразует и понимание первых двух членов. Таким третьим членом для Выготского становится деятельность. Культура с введением этого понятия сразу же перестает быть нагромождением мертвых объектов, а становится причудливой системой идеально-материальных артефактов. Общество становится не совокупностью абстрактных индивидов, а опосредованной деятельностью системой субъект-субъектных отношений, а индивид с его психикой – не изолированной сущностью с неизменными потребностями (теории о таких индивидах Маркс презрительно именовал «робинзонадами»), а продуктом своей деятельности и продуктом общественных отношений.
«Всякая функция в культурном развитии ребенка появляется на сцене дважды, в двух планах, сперва – социальном, потом – психологическом, сперва между людьми как категория интерпсихическая, затем внутри ребенка как категория интрапсихическая… но, разумеется, переход внутрь трансформирует сам процесс, изменяет его структуру и функции. За всеми высшими функциями, их отношениями стоят социальные отношения, реальные отношения людей», – писал Л. С. Выготский[7]. И еще, «хотя обезьяна проявляет умение изобретать и употреблять орудия… этот вид поведения не является основой приспособления обезьяны… Не то с человеком. Все существование австралийского дикаря зависит от его бумеранга, как все существование современной Англии зависит от ее машин. Отнимите от австралийца его бумеранг, сделайте его земледельцем – он по необходимости изменит весь свой образ жизни, все свои привычки, весь образ мыслей, всю свою природу» [8]. Кстати, подобное превращение крестьян в рабочих, происходившее в те же годы в СССР, Выготский расценивал как огромный исторический и психологический эксперимент.
Новый подход поставил сразу же ряд серьезных проблем. Во-первых, проблему артефактов и их классификации. Очевидно, что в соответствии с различной деятельностью есть и различные артефакты. Так, есть просто материальные предметы, подвергнутые деятельностной переработке (например, орудия труда). Совсем другое дело – способы действия с орудиями труда. Это обычаи, нормы, предписания. Есть, наконец, артефакты, возникающие в свободной «игровой деятельности». Во-вторых, встает проблема увязывания артефактов и их взаимоотношений. Как располагаются между собой их уровни? Что первично, что вторично? В-третьих, артефакты одного рода могут увязываться в определенной последовательности: в модели, сценарии, схемы. Мы часто видим, что ребенка обучают, например, не самой деятельности, а скорее просто контролируют контекст. И что первично: деятельность или контекст? Ведь действие есть часть подсистемы, а не продукт или следствие того, что остается от контекста, когда из него вырезали то, что мы хотим объяснить. В-четвертых, есть классификация самих видов деятельности. Одно дело, например, мимесис, другое дело – труд, третье – игра, четвертое – речь и т. д. (мы не претендуем здесь на строгую классификацию, а лишь называем проблему).
И наконец, есть еще одна очень важная проблема, центральная для всей нашей дальнейшей работы. Это проблема творчества и инноваций. На нее указывал тот же Маркс в «Тезисах о Фейербахе». Легко сказать, что все зависит от воспитания, но кто воспитывал воспитателя? Можно сформулировать вопрос и по-другому: если психика имеет социальное происхождение, как затем она влияет на общество, как она изменяет его и переводит в новое качество, как происходят рост культуры, изменение обычаев, правил и т. п.? Ж. П. Сартр, критикуя слишком социоцентрированных марксистов, задавал такой провокационный вопрос: «Вы прекрасно показываете мне, что творчество Флобера понимается лучше, если знать, что он вырос в среде мелких буржуа. Вам остается только показать мне, почему всякий мелкий буржуа не Флобер».
И это очень важная проблема. Психологи из разных стран чрезвычайно много усилий потратили на то, чтобы показать, как только что родившийся ребенок становится полноценным человеком, как социализируется. Но «стать нормальным» и «социализированным» – идеальная цель для того, кто еще не нормален и не социализирован. А как быть с тем, кто уже настолько социализирован, что страдает от своей социализированности, обычности, кто хочет стать индивидуумом, личностью, влиять на общество с целью его изменения? Как появляются таланты и гении? Как появляются те, кто производит научные, творческие, культурные, политические и экономические революции? Справедливо ли мнение, что гений – это тот, кто освоил все возможные виды деятельности и в нагрузку (поскольку больше осваивать нечего) создает новый способ деятельности, новый артефакт? Разве хороший пианист, играющий все самые сложные пьесы, есть величайший композитор?
Нельзя сказать, что все эти названные последними проблемы были обойдены вниманием культурно-исторических психологов, однако надо быть справедливыми, во многом они все же остались за рамками их исследований. Этой проблеме посвящены отдельные работы (вполне объемные и качественные). Но существует целое направление в психологии, для которого эта проблема стала центральной и, по сути, единственной. В триаде: индивид → общество → личность экзистенциальная психология, возникшая в 20-е годы XX века, останавливается прежде всего на полюсе «личность», и взаимоотношение личности и общества становится ее фундаментальной проблемой. Причем экзистенциальные психологи сразу же идут «от личности», и это приносит иные исследовательские результаты и проблемы, чем путь «от общества». Возникает опасение: а оправдан ли такой подход? Не повторяют ли экзистенциальные психологи то, что уже прошла психология? Не реставрируют ли они «абсолютного индивида» с его потребностями, инстинктами, физиологией или геномом, чтобы затем вновь прийти к пониманию, что общество есть не совокупность личностей, и к необходимости выработки опосредующих понятий?
Возможно, это и так. Но тем не менее принципиально их подход оправдан, если, например, целью развития человека видеть не социализированного, среднего индивида, а гения, личность. По этому поводу есть прекрасный методологический афоризм, принадлежащий Марксу: «Не анатомия обезьяны ключ к анатомии человека, а анатомия человека – ключ к анатомии обезьяны». Экзистенциальные психологи переписали этот афоризм по-своему: «Не психология обычного человека – ключ к психологии гения, а психология гения – ключ к психологии обычного человека». Экзистенциальных психологов роднит понимание гениальной личности не как редкости, чуда, как некоего сбоя, исключения из правила (нормальных людей), а понимание уникальности как «нормы», по сравнению с которой всякая «усредненность», обычность социализированного индивида является патологией.
