Олег Бойко
Ничего личного
5
Через пять минут я сошел на конечной остановке.
Проводил взглядом развернувшийся и укативший прочь автобус и побрел по круто уходившей в гору бетонной дороге, мимо стоявших по левую сторону мрачных домов и не менее мрачных огороженных низкими заборчиками могилок справа.
К тому моменту, когда я вышел на центральную аллею между кипарисами, над кладбищем уже сгустились сумерки. Стало даже как-то жутковато. Но я знал, что если отложу это дело на завтра, то есть вероятность, что с утра откажусь от своей затеи. А спонтанные решения, хоть иногда и кажутся дурацкими, но в большинстве случаев оказываются верными. По крайней мере, приносят больше удовлетворения, даже если приводят не к тому результату, который ты ожидал.
Отыскать нужную могилку оказалось задачей не из простых. Все очень изменилось за те тринадцать лет, что я здесь не появлялся. Да и был здесь всего один раз, на следующий день после похорон, когда еще не было ни надгробия, ни ограды, а просто темный холмик земли, выложенный цветами, и несколько прислоненных к временному деревянному кресту траурными венками. Но я справился и, спустя двадцать минут блужданий среди могил и деревьев нашел ту, которую искал.
Сейчас здесь все было иначе. Кованая ограда с калиткой, мраморное надгробие с фотографией Вероники в овале, вокруг могилки постриженная травка, а в уголке стройный кипарис в человеческий рост и маленький столик с лавочкой. Видимо, за могилкой постоянно ухаживали, чего нельзя было сказать о соседних, заросших сорняками и колючей ежевикой.
Я вошел и сел.
Посмотрел на ее улыбающееся личико, которого не видел уже много лет и вдруг почувствовал угрызение совести оттого, что не удосужился даже купить цветов. Проглотил подкативший к горлу горький ком и неожиданно почувствовал, как на глазах навернулись слезы. А я вроде никогда не был таким сентиментальным. Даже тринадцать лет назад, стоя на этом самом месте, я не плакал. Просто стоял с чугунной головой и смотрел, а тут вдруг что-то нахлынуло и слезы покатились из глаз сами собой. Я стал их поспешно вытирать, потому что не хотел, чтобы меня видели плачущим, и даже отчаянно зажмурил глаза, чтобы их остановить, но бесполезно. Впрочем, кроме меня, вряд ли кто-то стал бы шататься в темноте по кладбищу. Поэтому я оставил свои жалкие попытки сохранить образ брутального мужчины и дал волю эмоциям.
Спустя пару минут меня уже отпустило. Глаза высохли, а в груди образовалась какая-то пустота, словно меня насквозь прошиб снаряд.
Если честно, то по пути на кладбище я представлял себе, как буду стоять и разговаривать с Вероникой. В голове крутилось столько всяких мыслей, столько слов, из которых я выстраивал свою речь. Но сейчас в голове было пусто. Возможно, от осознания того, что разговаривать с холодным камнем надгробия бесполезно. Тем более просить за что-то прощение. Все нужные слова необходимо говорить вовремя. Живым людям. В глаза. А не спустя тринадцать лет, обращаясь в пустоту.
Поэтому я сидел и молчал.
И в этом безмолвии, нарушаемом только шелестом листвы деревьев, медленно нахлынули тоскливые воспоминания о том, как когда-то очень давно мы с Вероникой были по-детски счастливы.
Это были странные и удивительные отношения, точку отсчета которым я до сих пор так и не мог определить. Наверное, с самой первой встречи, когда я пришел в новую школу и новый класс. Как-то все само собой получилось. Болтали на переменах, гуляли после школы, иногда вечером ходили в кино, постоянно слыша, как нас называли женихом и невестой. И так продолжалось несколько лет подряд, без какого-либо намека на то, что принято называть сексуальным влечением. А потом наивная детская дружба трансформировалась в необъяснимую привязанность друг к другу. И даже короткое расставание на день или два становилось хуже самой невыносимой пытки. И вот, однажды, это было весной, когда мы заканчивали десятый класс, я, как обычно, провожал Веронику домой и уже на подходе к дому, мы вдруг замедлили шаг.
– Знаешь, мне вчера отец задал вопрос… – сказала она, не поворачивая головы.
– Какой? – спросил я.
– Нас с тобой часто видят вместе. Мы гуляем, много времени проводим друг с другом… Впрочем, мы ведь этого и не скрываем. Сам знаешь, поселок маленький – скрывать что-либо все равно, что шило в мешке пытаться утаить. В общем, до него на работе дошли слухи, что о нас сплетничают разное… Вот он и спросил, что у нас с тобой за отношения?
– И что ты ему ответила?
– Ничего… Сказала, что не знаю…
– А он? Его устроил такой ответ?
– Нет. Он разозлился и сказал, что не желает больше слышать ничего подобного о своей дочери… Ругался… Запретил с тобой встречаться…
Помню, как испытал самый настоящий ужас, услышав эти слова.
– И что делать? – спросил я с тревогой.
А она лишь потупила взгляд и с легкой улыбкой произнесла:
– Не знаю…
– Не знаешь?
– Да, не знаю… Я же не знаю, какие у нас с тобой отношения…
Тогда я впервые и поцеловал Веронику. Просто взял за руку, неуклюже приблизился почти вплотную и, наклонив голову, коснулся своими губами ее губ, чуть подернутых смущенной улыбкой. Это длилось секунд пять, не больше. Самое простое соприкосновение, робкое, нежное, лишенное пошлости или вульгарности.
Знать бы мне тогда, что ничего сверхъестественного на самом деле не произошло. Но в тот самый момент мне казалось, что секундой позже земля провалится под ногами, солнце погаснет или никем незамеченный астероид уничтожит все живое на планете, если Вероника оттолкнет меня. Но она не оттолкнула. Наоборот, от души чмокнула в губы, обвив меня за шею руками. Потом разомкнула объятия, рассмеялась и, заговорщическим тоном сказав «до завтра…», побежала домой. А я стоял и смотрел ей вслед, удивленно моргая и ничего не слыша из-за звона в ушах.
С того самого дня все изменилось навсегда.
Нам казалось, что нас ждет удивительная жизнь, полная прекрасных моментов, потому что кроме друг друга нам никто не был нужен. И наш последний учебный год в школе мы провели в наивных мечтах о покорении большого мира. Точнее, о создании своего собственного мира, в центре которого будем только мы. О том, что вместе мы справимся с любой проблемой. Главное, быть вместе, любить, верить друг другу и поддерживать во всем.
Неужели, мы были такими глупыми, что верили в неминуемое успешное будущее? И почему вдруг случилось так, что в какой-то момент не справились? Почему позволили навалившимся проблемам отдалить друг от друга и в итоге победить нас? Ведь мы действительно любили. Я в этом не сомневался даже сейчас. Или именно это обычно называют юношеским максимализмом?
Ведь нас не пугал ни предстоящий переезд в столицу, где нас никто не ждал с распростертыми объятиями, ни поступление в университет, ни даже то, что родители Вероники были против наших отношений. Они считали, что их дочь заслуживает большего, что ни о каких серьезных отношениях и речи быть не может, пока она не получит достойное образование.
Уж не знаю почему, но ее отец никогда не любил меня. Возможно, из-за тех слухов о нас с Вероникой, которые кто-то распустил, и которые в итоге послужили толчком для нас обоих. Он запрещал нам с Вероникой встречаться и даже грозил переломать мне ноги, если я появлюсь на пороге их дома. А он мог – военный, бывший десантник с Афганом и первой Чеченской за плечами. Но и это не было для нас с ней помехой. И кто знает, может, ее чувства ко мне были даже сильнее моих, если, не смотря на все запреты, Вероника против их с матерью воли все-таки оставила отчий дом и уехала со мной.
Разумеется, потом все было не совсем безоблачно. Но вместе мы решали наши общие проблемы с учебой, жильем – сняли однокомнатную квартиру на отшибе, и подрабатывали, как могли, чтобы платить за жилье и как-то сводить концы с концами. Иногда спорили по каким-нибудь вопросам, в основном на тему нашего более чем скромного бюджета. Но никогда не ругались. Единственный вопрос, в котором мы не могли прийти к окончательному решению – это узаконивание наших отношений. Конечно, мы оба хотели пожениться. Веронике всегда говорила, что ей было неважно, будет ли это просто скромная процедура бракосочетания без свидетелей или свадьба в самом широком смысле этого слова, с шикарным платьем, рестораном и кучей приглашенных родственников и друзей. Мне тоже, но я придерживался мнения, что к тому моменту должен гарантировать нашей будущей семье маломальскую финансовую стабильность. В итоге, каждый наш разговор на эту тему заходил в тупик, и мы откладывали решение на потом. Равно, как и вопрос с детьми, который возникал в ходе споров о свадьбе. Но здесь мы хотя бы оба понимали, что пока сами не встанем на ноги, о детях не может быть и речи.
Так что именно эти две темы в конечном итоге и стали камнем преткновения на нашем пути к тому будущему, о котором мы мечтали, и к которому шли на протяжении двух лет после переезда в столицу. А время шло. Вопрос поднимался чаще, разговоры становились резче и короче, а молчание после них дольше и тяжелее.
И вот после очередной из наших ставших происходить с завидной регулярностью перепалок, когда я наговорил ей того, чего говорить не следовало, Вероника вдруг уехала к родителям, даже ничего мне не сказав. Так что о ее отъезде я узнал только, придя следующим вечером домой и, не обнаружив большую часть ее вещей. Помню, я впервые впал в такое бешенство, что устроил погром в квартире, а потом позвонил Веронике и накричал на нее, в грубой форме пожелав ей счастливого пути и не возвращаться. Потом, конечно, сожалел о сказанном и даже звонил с извинениями, но Вероника ответила, что не желает меня слышать. А потом вообще перестала отвечать на звонки, и если я звонил не со своего номера, то клала трубку, услышав мой голос.
Тогда-то я и обиделся, хотя всегда считал, что мужчина не должен обижаться ни при каких обстоятельствах. Но, как мне тогда казалось, жертвой этой драмы был именно я. И то, что Вероника уехала, пока меня не было дома, я расценивал, как предательство. Поэтому перестал звонить и не давал о себе знать около двух недель, а когда она вдруг сама неожиданно позвонила, я тоже не взял трубку, решив отплатить той же монетой. Представлял, как ей должно быть стыдно за свой поступок. Хотел, чтобы она поняла, каково было мне слушать гудки вместо ее голоса. А когда вдоволь поглумился и сам набрал ее номер, то услышал всего одну фразу, произнесенную заплаканным голосом:
– Какой же ты все-таки мудак!
И все. Снова короткие гудки.
Это были последние слова Вероники, сказанные в мой адрес.
Только спустя два дня мне позвонила Юлька, но, расплакавшись, ничего не смогла сказать и отдала трубку своей матери, которая и сообщила мне, что Вероника погибла. Ее тело обнаружили утром на волнорезах у пляжа. Оно было сильно повреждено. Видимо, волны били ее о камни всю ночь, пока на море был шторм. Не помню уже, что именно она мне тогда говорила еще, но я сидел, оглушенный новостью, и тупо смотрел в стену, не веря своим ушам.
Но страшнее всего оказалось другое – то, что я узнал только на следующий день к вечеру, когда приехал на похороны, на которых в итоге не присутствовал, потому что отец Вероники, едва увидев меня, прогнал взашей. Оказалось, что на самом деле Вероника не утонула, как могло показаться на первый взгляд. Прибывшие на место криминалисты обнаружили стекло в волосах и в ранах на голове, а характер некоторых повреждений свидетельствовал о том, что Веронику сбила машина. И первая же медицинская экспертиза это подтвердила: стеклянные осколки – это фрагменты лобового стекла. Следовательно, кто-то просто-напросто сбил Веронику, а потом бросил тело в штормящее море, чтобы замести следы своего мерзкого преступления.
Но виновника так и не нашли, как не нашли нигде в округе автомобиль с характерными повреждениями. И никаких свидетелей, ничего вообще. Наш поселок и сейчас-то людным не назовешь, а в те годы и подавно. Поэтому никто ничего не видел и не слышал. Тем более, накануне этой трагедии, весь вечер лил проливной дождь, и на улицах людей не было. Поэтому даже место, где этот несчастный подонок сбил Веронику, установить не удалось. Так что расследование изначально было обречено на провал. А впрочем, я был уверен, что этим делом никто особо не занимался. Скорее всего, его продержали положенный срок на столе у следователя, а потом списали в архив.
И как бы это грустно или даже страшно ни звучало, мне подумалось, что когда-то точно так же на полку ляжет дело о пропавшем Юлькином шестимесячном Пашке. И очередная сволочь, совершившая отвратительное преступление, не получит по заслугам, а кто-то так же, как я сейчас, потом будет с грустью смотреть на подобное мраморное надгробие.
Тишину разрезал телефонный звонок. Это был Виталик.
– Куда пропал? – спросил он после короткого приветствия.
– Да так, гуляю…
– Скоро будешь?
– Да, через полчасика где-то…
– Хорошо! А то бабуля такой гуляшик состряпала. Думаем, ждать тебя к ужину или нет?
– Подождите, если не трудно… Взять чего-нибудь в магазине?
– Э-э-э… Если только пива пару банок…
– Ладно.
Я отключился.
Взглянув еще раз на едва различимую в темноте фотографию Вероники, я поднялся с лавочки и, положив руку на холодный мрамор, простоял так еще с минуту. Потом повернулся и побрел обратно. Сквозь кладбищенскую темноту.
Быстро прошагал по кипарисовой аллее и той же бетонной дорожкой, которой пришел, спустился к автобусной остановке. Спросил у кого-то из поздних прохожих, когда будет автобус, и, узнав, что у меня в запасе есть еще несколько минут, перешел на другую сторону улицы, где над входом в маленький поселковый магазинчик тускло мерцала вывеска «ПРОДУКТЫ».
Внутри был самый настоящий Советский Союз – широкий прилавок, за которым стояла дородная тетка в переднике, а позади нее до потолка высились витрины, уставленный всем, что было в продаже: крупы, консервы, соленья в банках, алкоголь, кондитерские изделия и хозтовары. Когда я вошел, она бросила на меня недовольный взгляд. Видимо, уже собиралась закрывать магазин.
Передо мной был еще один покупатель – высокий и широкоплечий, но ссутулившийся мужчина в потрепанном военном бушлате, перед которым продавщица выставила на прилавок бутылку водки. А он тем временем медленно складывал в пакет какие-то консервы, буханку хлеба, банку кабачковой икры и три пачки сигарет.
– Валера, это в последний раз… Ясно? – едва слышно процедила она сквозь зубы, чуть покосившись на меня.
– Все отдам до копейки… – ответил он ей хриплым голосом, оправляя в пакет бутылку. – Ты ж меня знаешь. Вот получу пенсию и сразу же принесу…
– Ой, иди уже, горе мое… только закусывай, как следует! – махнула она рукой и переключилась на меня. – Вам чего, молодой человек?
Я чуть подвинулся в сторону, чтобы пропустить отоварившегося в долг мужчину, и уже было открыл рот, чтобы попросить пива и чего-нибудь еще, как вдруг наши с бывшим воякой взгляды встретились, и мы замерли, уставившись друг на друга…
– Валерий Михайлович?
– Хм… Вот так встреча…
Казалось бы, уже взрослый мужчина, а у самого вдруг сердце в пятки ушло от испуга. Сегодняшний день подбросил мне очередной сюрприз в виде отца Вероники, которого я в последний раз видел именно в день похорон тринадцать лет назад, как раз когда он пообещал убить меня, если еще раз встретит. И вот я стоял перед ним на ватных ногах, беспомощно хлопал глазами, а он просто смерил меня взглядом с головы до ног, еще раз хмыкнул и спросил:
– Какими судьбами?
– Э-э-э… Случайно… Проездом… – слова как-то не хотели складываться в предложения. – Вот, заехал… Веронику… проведать…
– Торопишься?
– Да нет вроде…
– Поболтаем?
– Давайте…
– Валь! – не оборачиваясь к ней, обратился он к продавщице. – Дай еще одну в долг!
Но я, перехватив ее очередной недовольный взгляд, вставил:
– Я заплачу!
– Вот еще! – тут же запротестовал отец Вероники. – Я сам могу за себя заплатить! Но не сейчас! Так что, Валя, давай еще одну, и мы пошли…
– Ох! – продавщица устало покачала головой, снова смерила меня враждебным взглядом, и с шумом поставила на прилавок вторую бутылку.
6
Вот так, неожиданно для меня самого, планы на вечер резко изменились.
Мы вышли из магазина и я, проводив взглядом автобус, на котором должен был вернуться, поплелся за отцом Вероники совсем в другую сторону. По узкой освещенной редкими тусклыми фонарями улице, между высокими заборами, через которые над дорогой свешивались ветви садовых деревьев. Туда, где почти у самой реки, если мне не изменяла память, был их дом – одноэтажный деревянный, если не считать каменного цоколя, светлый, с ухоженным садом за невысоким заборчиком из деревянных колышков, до которого я в школьные годы неоднократно провожал Веронику.
Почти всю дорогу мы молчали. Я только быстро позвонил Виталику, чтобы они с бабулей все-таки не ждали меня к ужину. Причину резкого изменения своих планов я называть не стал, а просто сказал, что буду, скорее всего, очень поздно.
А сам, пока мы шли, мучил себя глупыми мыслями о том, не собирается ли отец Вероники выполнить свое обещание, данное тринадцать лет назад. Богатое воображение, конечно же, стало рисовать страшные картины того, как в конце улицы он вдруг резко оборачивается, сшибает меня с ног, скручивает руки и волочет в сарай на заднем дворе, где обессилевшего от страха бросает на земляной пол перед обтесанной со всех сторон огромной колодой для колки дров… а потом берет в руки топор, непременно ржавый, и… Бр-р-р – мурашки по коже… Конечно же, он не собирался делать ничего такого.
Тем временем мы пришли. Вот только за прошедшие годы та светлая картинка, которая, как мне казалось, навсегда останется в моей памяти, очень сильно потускнела. Я даже пожалел, что согласился пойти с отцом Вероники к ним домой.
Настолько все было плохо.
Деревянный штакетник покосился и местами держался только потому, что опирался на непроходимые заросли, в которые превратился некогда светлый и ухоженный сад. Калитка была не заперта, а за воротами, прямо перед домом, на кирпичах стояла поржавевшая «Нива» с поднятым капотом. Кругом на бетоне и в траве были разбросаны инструменты, запчасти, бутылки, смятые жестяные банки и прочий хлам. И дом, превратившийся в жалкую лачугу, не крашенный, по-видимому, много лет, с покосившимся крыльцом и мутными немытыми окнами, производил поистине гнетущее впечатление.
Но приглашение уже было принято, и поворачивать назад было поздно. Впрочем, я редко поворачиваю назад, даже если это может мне навредить – странная баранья упертость. Единственное, о чем я подумал, это как отнесется мать Вероники к моему появлению на пороге их дома. Тогда я впервые после нашего короткого разговора в магазине нарушил молчание и спросил:
– А Надежда Игоревна не будет против того, что я… это…
– Она умерла, – коротко ответил отец Вероники, даже не обернувшись.
Он поднялся по ступенькам на крыльцо, отворил дверь и, включив внутри свет, позвал за собой.
Я вошел. Внутри все было еще хуже, чем снаружи.
Немытый пол, затоптанные половики, затертые и местами оборванные обои на стенах, облупившийся потолок. Кругом не просто беспорядок, а самый настоящий хаос. Обветшавшая мебель. Шкафы с покосившимися и оттого не закрывающимися дверцами. Разбросанные по всему дому вещи, одежда, вперемешку домашняя и уличная обувь, грязная посуда, газеты и обрывки каких-то бумаг, скомканные пакеты из продуктового магазина, горы пустых бутылок и жестяных банок. Сотни окурков, затушенных в приспособленные под пепельницы пустые банки, кружки или просто тарелки с заплесневелыми остатками еды. А поверх всего толстый похожий на войлок слой пыли и тусклый налет безысходной тоски. Так что порядок здесь можно было навести, видимо, только огнеметом.
На кухне, состояние которой описывать не вижу смысла, я устроился за столом у окна. Хотел помочь отцу Вероники навести на нем порядок, но он жестом велел мне сидеть и ничего не трогать. Быстро убрал грязную посуду, и пустые бутылки, протер похожей на гаражную ветошь тряпкой, от которой стол вряд ли стал чище, и разгрузил принесенный из магазина пакет.
Наблюдая за тем, как отец Вероники моет тарелки, из которых нам предстояло есть, я набрался смелости и спросил:
– Давно не стало Надежды Игоревны?
– Лет шесть… – он обернулся, окинул взглядом окружавший нас беспорядок, потом снова посмотрел на меня, ухмыльнулся и спросил. – Заметно, что в доме нет женщины?
Шутка удалась.
Я даже попытался изобразить подобие улыбки.
А он тем временем поставил на стол тарелки и два граненых стакана. Достал из ящика вилки. Потом вернулся к мойке, набрал в кастрюлю воды и, поставив ее на плиту, продолжил говорить.
– Как Вероники не стало, все пошло наперекосяк… Я – дурак – запил вместо того, чтобы собрать волю в кулак. Так работу и потерял… А Надя тогда оказалась сильнее меня. И работала, и дома по хозяйству, и за мной пьяным присматривала, ухаживала, чтоб всегда опрятен и чист был… Всем бы такую жену… Да вот не на долго ее хватило… Кто ж в одиночку все это потянет? Только мне тогда этого было не понять… год с лишним пил… Каждый день почти, если просыпался… А она хоть бы слово сказала. И откуда только силы и терпение?
– Может, любила?
– Ясное дело – любила! Не любила бы – бросила нахрен! Но без поддержки-то кто справится? Так вот и Надя постепенно опустила руки, и садом перестала заниматься и домом… И даже когда я опомнился и в завязку ушел, все равно уже поздно было. Так и жили несколько лет, как два призрака. Непонятно, ради чего… Ну, и я опять срываться стал. Нет-нет, да и запью… И снова все на ее плечи.
А потом в один момент раз и все… конец. Я, помню, проспался к обеду (на диване в зале ночевал), в спальню заглянул – спит. Ну, думаю, намаялась со мной, устала – пусть отдыхает. Умылся, переоделся, дай, думаю, сюрприз сделаю. И день еще такой солнечный был, что душа развернулась. Просто песня! Само то, чтобы новую жизнь начать! Сбегал на рынок, купил цветов, возвращаюсь – спит… А на часах уже полдень, больше даже. Я к ней, говорю: «Надь, вставай, так всю жизнь проспать можно!», а она-то и не спит вовсе… окоченела уже. Вот так…
– Мне очень жаль…
– Жаль тебе или не жаль – какая разница?
– Надежда Игоревна была хорошей женой и заботливой матерью…
– Тебе-то откуда знать?
– Вероника рассказывала.
– Эх, Вероника… А обо мне что рассказывала? Что ее отец – тиран и деспот?
– Вовсе нет. Наоборот, очень тепло о вас отзывалась. Говорила, что вы добрый, веселый и… даже нежный… Но я ей не верил, и на то были причины.
– Э-это то-о-очно! Причины были!
Отец Вероники в очередной раз ухмыльнулся, достал из кухонного шкафа початую пачку макарон и высыпал их в кастрюлю, вода в которой как раз закипела. Потом подошел к столу, откупорил бутылку и плеснул в каждый стакан по щедрой порции водки.
– Ну, за что выпьем? – он поднял свой стакан.
Я секунду поколебался, взял в руку свой и тихо спросил:
– За Веронику?
– Не чокаясь, – кивнул он в ответ. – Царствие ей небесное…
Опрокинув стакан, отец Вероники, со стуком поставил его на стол.
– А! Дрянь какая…
– Что? – спросил я, так и не притронувшись к своей порции.
– Водка эта, говорю, дрянь! Пей, давай!
Я последовал его примеру. Сделал большой глоток и обжег пищевод. Почувствовал, как желудок скрутило в тугой узел, а потом мерзкий привкус во рту. Передернул плечами и закашлялся. Все-таки пить второй день подряд мое здоровье мне не позволяло. А отец Вероники, как ни в чем не бывало, принялся открывать консервы и резать хлеб.
– Можно вас спросить, Валерий Михайлович?
– Валяй…
– За что вы меня так ненавидели тогда?
– Я тебя не ненавидел. Просто не любил…
– Почему?
– А за что мне тебя было любить? Вот Веронику я любил, потому что она – моя дочь. А ты мне кто?
– Тот, кто хотел ее у вас отнять?
– Хм… Что-то вроде того…
– А сейчас? Вы по-прежнему меня просто не любите? Или все-таки ненавидите?
– Чтобы ненавидеть, нужны объективные причины. А у меня этих причин нет. Вот если бы это ты сбил Веронику – другое дело. А так-то чего? Поэтому по-прежнему просто не люблю… Скорее даже недолюбливаю, ведь смирился же когда-то с тем, что Вероника с тобой уехала… И, ради счастья единственной дочери, даже собирался попросить у тебя прощения за свою резкость. Два года к этому шел, представляешь? Но что-то там у вас не заладилось, и она вернулась… А потом все это…
Отец Вероники поставил на стол хлебницу с нарезанным хлебом, разложил по тарелкам консервированную рыбу и вывалил в глубокую пиалу кабачковую икру. Потом вернулся к плите, чтобы помешать в кастрюле макароны. А я, глядя на все это, почему-то подумал о правильном питании, которому меня пыталась приучить Кристина: салатные листики, мясо, приготовленное в мультиварке, либо на пару, ничего жаренного на масле, никаких консервов и строгое сочетание продуктов в соответствии с их совместимостью.
– Зачем вы меня позвали к себе домой?
– Поговорить не с кем… Считай, что от скуки…
Он снова подошел к столу и, разлив по стаканам свое ядовитое пойло, спросил:
– За что на этот раз выпьем?
– За честность, – сказал я первое, что пришло в голову.
– Отличный тост!
Мы снова выпили, на этот раз уже звякнув стаканами. Отец Вероники, как обычно, без видимых последствий, а я, изо всех сил стараясь сохранять внешнюю невозмутимость, но внутри испытывая адские муки, как физические, так и душевные. Только на этот раз я поспешил закусить выпитое хлебом с кабачковой икрой.
– Скажи мне, друг любезный, – в голосе отца Вероники прозвучала ирония, – раз уж мы выпили с тобой за честность. Ты любил мою дочь?
– Да, любил… – незамедлительно ответил я и умолк, а потом добавил. – Возможно, не так сильно, как она того заслуживала, и, понятно, не так, как вы, но любил. Не сомневайтесь.
– Просто интересно, любовь это была или так… желание? По молодости эти два понятия очень трудноразличимы.
Я понял, куда он клонит. Это как чувство голода и желание съесть что-нибудь конкретное. Причина – чувство и следствие – удовлетворение желания. Все правильно с точки зрения логики. Но природа человека устроена так, и в этом вся загвоздка, что мы часто хотим что-нибудь съесть, не чувствуя при этом голода. Просто потому, что знаем – это вкусно! Или потому, что, если не сейчас, то потом не достанется. А то и вовсе едим, просто потому что можем… Не испытывая ни чувства, ни даже желания. Потому, что реклама на каждом углу навязывает нам бессознательное потребление – это вообще крайний и самый худший случай. И если так, то по мне лучше уж недоедать или даже голодать, чем постоянно быть сытым и не знать голода вовсе.
– Чего замолчал? – спросил, не оборачиваясь, отец Вероники, помешивая в кастрюле макароны.
И я ответил:
– Если бы вы задали мне этот вопрос тринадцать лет назад, я бы не нашел, что вам ответить. Но сейчас абсолютно точно могу вам сказать, что это была любовь. Молодая, глупая и даже наивная, но любовь. То есть, это было именно чувство. А желание… куда ж без него? Оно было следствием, а не причиной.
– Ты смотри, как сказал… И возразить нечего, – отец Вероники покачал головой, выключил плиту и вернулся к столу, чтобы в третий раз налить водки. – Есть тост!
– Какой? – я взял свой стакан и приготовился к приему очередной порции омерзительной теплой отравы.
– За любовь…
Я удивился, но повторил:
– За любовь!
Мы снова стукнулись стаканами и опрокинули их содержимое в себя, после чего я снова принялся за хлеб с кабачковой икрой, а отец Вероники стал сливать макароны и раскладывать их по тарелкам.
– Масла нет, и посолить забыл… – сказал он, садясь за стол.
– Ничего…
Я набросился на еду, как дурак на поминках. Надо было хоть как-то заглушить последствия вчерашнего обильного возлияния, усугубленного сегодняшней изрядной порцией выпитого спиртного. Ел быстро и молча, представляя, как, наверное, было бы здорово отведать гуляша, приготовленного бабулей Виталика, и выпить холодненького пива, а не жевать недоваренные пресные макароны вперемешку с кабачковой икрой и рыбными консервами вприкуску с черным хлебом.
Но даже, несмотря на невкусность моего сегодняшнего ужина, он мне почему-то нравился. Нравился своей искренней простотой и легкостью общения, на что я на самом деле не рассчитывал, когда принимал приглашение.
Пока мы ели, выпили еще по два раза, а когда, закончили и приговорили первую бутылку, отец Вероники откинулся на спинку стула и закурил.
– Сильно переживал, когда Вероники не стало?
– Да, но, я думаю, это не сравнить с тем, что пришлось пережить вам.
– Это да! Лучше и не знать! – он стряхнул пепел прямо в тарелку и снова глубоко затянулся. – Дети есть?
– Нет…
– Тогда ты не знаешь, что значит иметь ребенка, и каково это – даже представить, что можешь его потерять… И, я смотрю, кольца нет… Значит, не женат?
– Не женат, но есть девушка в Москве… Кристина… Она беременна…
– Какой срок?
– Шесть месяцев… Врачи говорят, девочка будет…
– Девочка – это хорошо! Я вот всегда пацана хотел. Думал, родится девчонка – и чего с ней делать? С пацаном-то все ясно: машинки, солдатики, футбол, войнушка. А когда Вероника родилась, вдруг понял, какое это счастье – девочка. Девочки любят своих отцов, если те их тоже любят!
– А я боюсь…
– Чего боишься?
– Не самого ребенка и не ответственности, а того, что ничего не знаю об этом. Как на руки взять, как купать, кормить, спать укладывать? Что делать, если он… или она кричит? Как понять, чего хочет?
Впервые за наш разговор и вообще за наше с ним знакомство, я вдруг увидел на лице отца Вероники улыбку и услышал, как он смеется.
– Ха-ха! Это пройдет, как только ты впервые возьмешь дочку на руки! Вот увидишь. Ты сразу поймешь, ради чего все было до ее рождения и для чего должно быть после. Ты будешь готов порвать на куски любого, кто только может причинить ей вред! И силы появятся и уверенность в себе. Поверь!
Ей Богу, если бы не знал, что передо мной сидит бывший десантник, принимавший участие в боевых действиях, то, наверное, не удивился бы его увлажнившимся глазам.
– Так что, будь уверен, если я все-таки узнаю, кто тогда сбил Веронику, и эта мразь еще ходит по земле, я его найду и удавлю голыми руками! Он мне за каждый волос на ее голове ответит… за каждый день ее жизни… и за каждый наш с Надей день без нее! Убью и глазом не моргну!
– И сможете с этим жить? – скептически спросил я, искренне считая, что подобные слова люди обычно бросают на ветер либо в силу своей склонности попусту молоть языком, либо, что называется, по пьяни.
– Я? – отец Вероники еще раз глубоко затянулся, выдохнул в потолок струю дыма и, наклонившись над столом, затушил окурок в тарелку. – Смогу! Или я, по-твоему, в Афгане и в Чечне полевой кухней заведовал и картошку чистил?