Олег Айрапетов
На пути к краху. Русско-японская война 1904–1905 гг. Военно-политическая история

© Олег Айрапетов, 2014

© ООО «Торговый Дом Алгоритм», 2014

Вступление

В отличие от 100-летия русско-японской войны, ее 110-летие не было отмечено всплеском исследований этого конфликта. Этому есть довольно много причин. Так уж получилось, что история – наука круглых дат. В 2014 году внимание общества прежде всего было сконцентрировано на столетии Первой мировой войны. Впрочем, как показали события весны-лета юбилейного года, этот интерес не был бессмысленным. Борьба за мировое господство по-прежнему остается в повестке дня в некоторых западных столицах, следовательно, актуальной является и сопротивление этой политике, ну а для некоторых, увы, коллаборационизм.

В любом случае, вполне оправданный интерес к событиям 1914–1918 гг., на мой взгляд, не исключает возможности спокойного, вдумчивого отношения к тому, что произошло в 1904–1905 гг. на Дальнем Востоке. И в самой русско-японской войне, и в ее широком международном контексте, и в том, как она отозвалась на внутреннем положении Российской империи – во всем этом есть немало интересного и поучительного.

И для России, и для Японии эта война стала весьма значимым, символическим событием. Страна Восходящего Солнца своей победой над огромной империей, обладавшей первоклассной европейской армией и значительным флотом, завоевала право на вступление в клуб Великих Держав того времени. Кроме того, этот успех дал возможность Токио закрепиться в континентальном Китае(Тайвань был захвачен японцами еще в 1895 г.) и подчинить своему влиянию Корею. Между тем именно защита этой страны была объявлена главной причиной вступления войны в императорском манифесте от 10 февраля 1904 г.: «Неприкосновенность Кореи служила всегда для нас предметом особой заботы, не только благодаря традиционным сношениям нашим с этой страной, но и потому, что самостоятельное существование Кореи важно для безопасности нашего государства»^{1}. После войны настало время для других деклараций. Впервые на Дальнем Востоке явственно прозвучал лозунг «Азия для азиатов». Прямым следствием победы Японии стало начало ухудшения японо-американских отношений. «Открытые двери» в японской зоне влияния в Манчжурии начали закрываться и довольно плотно^{2}.

Что до Кореи, то самостоятельное существование этой страны перестало интересовать Токио после заключения Портсмутского мира. Как отмечал один из японских авторов, «Корейский полуостров подобен кинжалу, направленному в сердце Японии. Это обстоятельство диктовало необходимость обеспечения безопасности Японии путем установления тесных политических и военных отношений с Кореей»^{3}. Говоря более прозаически, в 1911 г. Корея была присоединена к Японии и превратилась в колонию. Очень скоро обладания «корейским кинжалом» оказалось недостаточно. Выйдя из Первой Мировой войны в клубе держав-победительниц, Токио начал целенаправленно готовить свою армию к войне с Советской Россией, а флот – с США^{4}. Это был третий после 1894–1895 гг. и 1904–1905 гг. шаг по пути движения Японии к 1945 году. Правда, в 1905 г. мало что предвещало, насколько трагическим станет финал этой истории.

Для императорской России события 1904–1905 гг. на Дальнем Востоке также станут первым признаком начала конца. Ничем другим столь скандально проигранная война и не могла закончиться. Еще в 1811 году Н. М. Карамзин отмечал, что «…для твердого самодержавия необходимо государственное могущество»^{5}. Такой консервативный критик власти, как К. Н. Леонтьев, еще накануне гибели Александра II описал задачу ближайшего будущего как «подмораживание». В правление Александра III твердое самодержавие демонстрировало своим подданным способность к холодному очарованию величия, как и могущество без крупных военных конфликтов. Надо отметить, правительство делало это не без успеха. Сам император был твердым сторонником неограниченного самодержавия, и не намерен был уступать даже главному хранителю этой идеи и своему наставнику – К. П. Победоносцеву^{6}.

1880-е годы были временем окончательного разгрома народнического движения, апогеем политического «умиротворения»^{7}. «За 13 лет, – отмечал лидер земских либералов Ф. И. Родичев, – с 1881 по 1894 год, общественная жизнь, движение мысли шли понижаясь. Попытки сговора земских людей делались все реже и реже, все малолюднее были собрания реформистов»^{8}. Результат, казалось, был обнадеживающим. «В широком обществе, – вспоминал один из лидеров либерального лагеря начала XX столетия В. А. Маклаков о настроениях в 80-е годы XIX века, – Самодержавие еще хранило свое обаяние. Не за реформы, которые оно провело в 60-х годах, а за то, что олицетворяло в себе народную мощь и величие государства. Монархические чувства в народе были глубоко заложены. Недаром личность Николая I в широкой среде обывателей не только не вызывала злобы, но была предметом благоговения»^{9}.

Этим словам можно доверять, но реальная картина, конечно, не была столь радужной. Творцы этой политики были уверены в том, что лучше других понимают Россию и опасаться на фоне столь очевидных достижений нечего. «Комизм таких детских понятий, если они долго будут руководить политикой, – отмечал в январе 1882 г. консервативный славянофил К. Д. Кавелин, – может, наконец, обратиться в трагедию самого печального свойства»^{10}. Любые идеологические иллюзии, переплавленные в политику, представляют собой огромную опасность. Правительство, которое берет на себя всю полноту власти, должно предвидеть опасности, стоящие перед государством, так как полнота власти тождественна полноте ответственности. Положение русской деревни было исключительно тяжелым, основным направлением аграрной политики стала поддержка дворянского землевладения. В середине 80-х помещики получали ссуды через Дворянский банк в 7–8 раз больше, чем заемщики Крестьянского банка^{11}.

В начале 90-х гг. эта проблема обострилась до предела и достигла государственного масштаба. Неурожай 1891 г. привел к голоду, охватившему два десятка губерний, преимущественно черноземных. Некоторые районы полностью пустели. Деревни стояли с заколоченными домами – это были «избы разбежавшихся во все концы света от голодной смерти людей»^{12}. Кризис, по мнению видного кадета и исследователя внутренней политики России, стал могучим фактором будущих изменений^{13}. Социальный подтекст бедствия был очевиден – о нем открыто заявил голос, который невозможно было не услышать. «Нынешний год, – утверждал Л. Н. Толстой, – только вследствие неурожая показал, что струна слишком натянута. Народ всегда держится нами впроголодь»^{14}.

К концу года из 72 млн. рублей, выделенных на борьбу с голодом, правительство потратило 60, а результат был мизерным. Финансовая стабильность страны оказалась под угрозой. Против дальнейшего выделения средств на борьбу с голодом выступил министр финансов – И. А. Вышнеградский^{15}. Это был человек выдающихся способностей, ученый и предприниматель, политика которого сводилась к поддержке экспорта зерна и экономии на нуждах населения^{16}. Результаты этой политики довольно точно сформулировал В. Г. Короленко: «Мы привыкли брать у деревни, давать – не умеем»^{17}. Голод и эпидемии показали, в частности, и слабость сельского духовенства, в котором правительство видело свою духовную опору в деревне. Волнения в духовно-учебных заведениях, столкновения между прихожанами и пастырями – все это было только началом^{18}.

Либеральное движение, казалось, разгромленное в 80-е годы, вновь ожило, прочно встав на почву борьбы с голодом и последовавшими за ним эпидемиями^{19}. «1891 год, – вспоминал П. Н. Милюков, – был переломным в смысле общественного настроения. Голод в Поволжье, разыгравшийся в этом году, заставил встрепенуться все русское общество»^{20}. Оно отказывалось покорно принимать окрики власти в вопросе о помощи голодающим. Оно услышало слова Толстого: «Право же подавать милостыню установлено самою высшею властью, и никакая другая власть не может отменить его»^{21}. Страна нуждалась в образованных людях, и государство само множило их количество. «Как ни тяжела была общественная реакция 80-х гг., – заявил в первой редакторской статье первого номера журнала «Освобождение» ее редактор П. Б. Струве, – но она не смогла остановить культурных потребностей, интересов и начинаний общества»^{22}. По-другому и быть не могло. Не могло быть иного исхода и у голода начала 90-х.

Историк общественного движения М. А. Колеров отмечает: «Широко известно, какое революционизирующее воздействие на российское общество оказал голод 1891 года: первоначальные ограничительные меры правительства, направленные на «отсечение» общественной самодеятельности от помощи голодающим, тщетные попытки власти стабилизировать ситуацию, вынужденное разрешение на неправительственную помощь, сбор средств, создание столовых, активность прессы, сплошь и рядом ставшие работоспособной инфраструктурой для формирования оппозиции. 1891 год покончил с представлением о полной силе и непобедимости власти. Оказалось, что репрессивной власти можно противопоставить общественное мнение и общественную самоорганизацию – национальная трагедия, каковой, безусловно, стал голод, была удобным поводом и контекстом для такого соперничества. В этой ситуации оставалась не произнесенной, но оттого не менее принципиальной презумпция: дискредитировавшая себя власть «отступает», добровольно оставляя простор для самоутверждения и развития оппозиции. В 1891 году в центре общественной и моралистической критики оказались не только властный цинизм, ярко выраженный в виттевском лозунге «не доедим, но вывезем», но и народнический «утопизм», все свои надежды на социалистическое переустройство строивший на предположении, что архаичное крестьянское хозяйство способно стать экономически и социально эффективным. 1891 год обнажил всю внутреннюю слабость владевшего обществом союза государственного национализма с поздним славянофильством и умеренным народничеством»^{23}.

А на подходе была и новая волна революционеров – все большую популярность набирал марксизм. Правительству оставалось только бороться с голодом, либералами и… угрозами сокращения зернового экспорта. Но в целом общество было еще в абсолютном большинстве едино и признавало авторитет верховной власти. Таковым было наследство, принятое Николаем II после смерти его отца. Ничего подобного в 1905 году уже не было. В высшей степени символично, каким было начало пути, приведшего к таким результатам. Вмешательство в японо-китайский конфликт, вызвавшее столь твердую убежденность в неизбежности войны с Россией в Токио, почти совпало в Петербурге с демонстрацией решимости по вопросу о незыблемости самодержавия на «внутреннем фронте».

Противостояние власти и общества не закончилось после бедствий 1892–1893 гг. «Ограничение сферы действий земских учреждений, – отмечал один из рупоров либеральной оппозиции весной 1894 г., – только одна из сторон анти-земского движения, все более училивающегося в последнее время»^{24}. Устойчивым стал конфликт традиционно либеральных земских учреждений в твери с местным губернатором. 2 года земцы и власть находились в конфликте, и в конечном итоге он приобрел открытый характер, в том числе и по вопросу о выделении средств на борьбу с таким последствием голода, как эпидемия холеры^{25}. Ожидания либеральных преобразований стали очевидными сразу же после смерти Александра III^{26}. Все, кто ждал изменений во внутренней политике, «…все, с неясными, но огромными надеждами, взирали на юного царя Николая II»^{27}.

20 октября(1 ноября) 1894 г. молодой монарх издал манифест о восшествии на Престол. Он обещал править на основании заветов родителя, т. е. «…всегда иметь единою целью мирное преуспение, могущество и славу дорогой России и устроение счастья всех Наших верноподданных»^{28}. Смутные надежды, связанные с императором, укреплялись и приводили к постепенной активизации земцев. Умеренные и либеральные элементы земства начали объединяться^{29}. В конце 1894 г., когда победа армии и флота микадо над Цинской империей стала очевидной, надежды на неизбежность реформ(почти всегда появлявшиеся в России в начале нового царствования) породили адрес Тверского земства на Высочайшее Имя. Он был принят 8(20) дек. 1894 г. земским собранием, автором его был предводитель губернского дворянства Ф. И. Родичев^{30}.

Этот документ был явным ответом на манифест и кратким изложением надежд и программ либералов. Они призывали императора к диалогу: «Мы уповаем, что счастье наше будет расти и крепнуть при неуклонном исполнении закона, как со стороны народа, так и представителей власти, ибо закон, представляющий в России выражение Монаршей Воли, должен стать выше случайных видов отдельных представителей этой власти. Мы горячо веруем, что права отдельных лиц и права общественных учреждений будут незыблемо охраняемы. Мы ждем, Государь, возможности и права для общественных учреждений выражать свое мнение по вопросам, их касающихся, дабы до высоты Престола могло достигать выражение потребностей и мыслей не только представителей власти, но и народа русского. Мы ждем, Государь, что в Ваше царствование Россия двинется вперед по пути мира и правды со всем развитием общественных сил. Мы верим, что в общении с представителями всех сословий русского народа, равно преданных Престолу и Отечеству, власть Вашего Величества найдет новый источник силы и залог успеха в исполнении великодушных предначертаний Вашего Императорского Величества»^{31}. Адрес был принят под аплодисменты. Зачитавший его Родичев закончил призывом: «Господа, в настоящую минуту наша надежда, наша вера в будущее, наши стремления, все обращены к Николаю II. Николаю II наше “ура!”»^{32}

О молодом императоре почти ничего не знали, но ожидали от него хорошей реакции на инициативы общественности^{33}. Новый год начинался ожиданием нового периода во внутренней политки России. 7(20) января в Министерстве земледелия открылась сессия сельскохозяйственного совета, в работе которого принимали участие и представители частного землевладения. От этого скромного по сути начинания ожидали весьма многого^{34}. 13(26) января был издан Высочайший указ министру финансов о выделении ежегодной помощи в 50 тыс. рублей «ученым, литераторам и публицистам, а равно их вдовам и сиротам»^{35}. Все это также было воспринято обществом весьма положительно^{36}. Адреса начали готовить и другие земства^{37}. Неоправденно высокие ожидания закончились разочарованием. Идеологом ответа на адрес тверитян стал все тот же Победоносцев, в лице которого молодой император нашел надежного, как ему казалось, советника, который смог бы ответить на вопрос – как поступил бы в этом случае его отец^{38}. Уже в 1881 г. Победоносцев ярко выразил свое credo – конституция для него была фальшью, признаком и угрозой «конца России», парламенты – «говорильнями», наполненными «негодными, безнравственными людьми»^{39}. Обер-прокурор Святейшего Синода даже составил краткий вариант «твердого слова» императора. Активную роль сыграл и министр внутренних дел И. Н. Дурново, предлагавший перейти к административным мерам в отношении авторов адреса^{40}. В результате Родичев не был включен в делегацию, приглашенную на встречу с Николаем II, ему было запрещено заниматься земской деятельностью^{41}.

17(29) января 1895 г. в Николаевском зале Зимнего дворца состоялось прием делегатов дворянства, казачества, земств и городов императорской чете. От 20 земств было подано 2 адреса, один из них – Тверской. Император заявил: «Я рад видеть представителей всех сословий, съехавшихся для заявления верноподданнических чувств. Верю искренности этих чувств, присущих каждому русскому. Но мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекающихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земств в делах внутреннего управления. Пусть все знают, что я, посвящая все силы благу народному, буду охранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его Мой покойный Родитель»^{42}. Николай отметил случившееся в своем дневнике следующим образом: «17(29) января 1895 г: «Был в страшных эмоциях перед тем, чтоб войти в Николаевскую залу, к депутациям от дворянств, земств и городских обществ, которым я сказал речь»^{43}.

Речь была немедленно напечатана во всех центральных газетах, а на следующий день Николай II принял еще более многочисленные делегации, и на этот раз все обошлось без громких заявлений^{44}. Очевидно, состояние императора накануне было причиной того, что вместо слова «беспочвенными» было прочитано (текст лежал в шапке, которую держал в руке монарх), а точнее – выкрикнуто «бессмысленными»^{45}. Впечатление того, что император «прокричал речь» было общим^{46}. По официальному отчету, окончание приема было прекрасно: «Громогласное “ура!” огласило Николаевскую залу»^{47}. Эмоции, которые последовали, были не столь радужными, но не менее сильными. Встреча была истолкована однозначно: власть объявила оппозиции войну^{48}. По-другому и быть не могло. Призыв либералов был публично назван монархом глупостью. «Трудно изобразить то волнение, – вспоминал П. Б. Струве, – какое в разнообразных кругах общества произвела произнесенная Николаем II 17 января 1895 г. краткая речь о “бессмысленных мечтаниях”»^{49}.

Слова императора «…тотчас стали предметом столь же злобной, сколь насмешливой критики»^{50}. «В городе, – отметил в своем дневнике 19(31) января директор канцелярии МИД граф В. Н. Ламздорф, – начинают сильно критиковать позавчерашнюю речь государя; она произвела самое печальное впечатление»^{51}. В этот день в столице появилось открытое письмо к Николаю II, гласившее: «Вы сказали свое слово, и оно разнеслось теперь по всей России, по всему культурному миру. До сих пор Вы были никому не известны; со вчерашнего дня Вы стали определенной величиной, относительно которой нет более места “бессысленным мечтаниям”»^{52}. Письмо заканчивалось словами: «Вы первый начали борьбу, и борьба не заставит себя ждать»^{53}. Автором письма называли Родичева, что явно не улучшило положение автора Тверского адреса^{54}. На самом деле это сделал Струве^{55}. Еще через три дня после приема представителей цензовой общественности в Зимнем дворце в Петербурге было принято решение готовиться к вмешательству в японо-китайский конфликт.

Через несколько лет внутренняя и внешняя политика снова пересеклись и снова имели последствия для будущего конфликта на Дальнем Востоке. Положение крестьянства черноземных губерний было чрезвычайно сложным. Малоземелье заставляло крестьян соглашаться на кабальные условия аренды земли. Все это вместе с бесправием и низким уровнем сельскохозяйственной культуры стало причиной падения сбора хлебов и картофеля и роста недоимок. Если в 1871–1875 гг. они составили 4 млн. руб.(10 % оклада), то в начале XX века – уже 55 млн. руб.(177 % оклада)^{56}. Весной 1902 г. тяжелейшее положение крестьян проявилось в аграрных беспорядках. В марте в течение 4 дней в Полтавской губернии было разгромлено 54 усадьбы, затем беспорядки перекинулись в Харьковскую губернию^{57}. Для подавления их пришлось использовать войска. Появились убитые и раненые^{58}. 2(15) апреля 1902 г. в ответ на эти действия правительства эсеры организовали убийство министра внутренних дел Д. С. Сипягина.

Все это было тем более неприятно, потому что в Петербурге ждали союзника. 7(20) мая в столицу России прибыл президент Франции Э. Лубе. Высокого гостя встретили торжественно. Приемы чередовались смотрами, танцы – раутами, парады – салютами. 10(23) мая Лубе покинул Россию^{59}. На следующий день был подписан Высочайший указ Сенату, по которому пострадавшие землевладельцы получали 800 тыс. руб. из Государственного казначейства. Компенсировать эту сумму оно должно было, взыскивая ежегодный дополнительный сбор с сельских обществ и селений, крестьяне которых принимали участие в беспорядках. Начать сбор предписывалось со второй половины 1902 г^{60}. Оппозиция назвала эту меру «огульной штрафной контрибуцией»^{61}. Аграрные беспорядки уже стучались в дверь, но правительство, зная о неустройстве деревни, не торопилось действовать. Оно ограничивалось демонстрацией силы и обещаниями.

В августе-сентябре 1902 года под Курском были проведены большие маневры. Их планировалось организовать еще в августе 1900 года, но восстание в Китае сорвало эти планы. Все, кроме сроков, осталось без изменений. В маневрах по расписанию должны были участвовать 154 батальона, 76 эскадронов и 1 сотня, 348 орудий^{62}. Они разделялись на Московскую армию во главе с Великим Князем Сергеем Александровичем, командующим войсками Московского Военного округа и Южную, во главе с Военным министром. 25 августа(7 сентября) в район маневров прибыл Военный министр ген. – ад. А. Н. Куропаткин^{63}. 28 августа(10 сентября) – Великие Князья Сергей Александрович и Михаил Николаевич (он был посредником), 29 августа(11 сентября) – император^{64}.

На курском вокзале Николая II встречали представители дворянства и замства. Первым он обещал преобразования, созыв губернских комитетов с участием дворянства и земства. «Что же касается поместного дворянства, которое составляет исконный оплот порядка и нравственной силы России, – заявил монарх, – то его укрепление будет Моею непрестанною заботою». Что касается представителей земства, то им было рекомендовано заниматься местными хозяйственными нуждами^{65}. Это была программа Министра внутренних дел В. К. фон Плеве, которую он проводил в жизнь при полной поддержке императора^{66}. 1(14) сентября Николай посетил Курск, где открывался памятник Александру III. После торжественного освящения в присутствии представителей дворянства император проследовал в дом губернатора^{67}. Здесь были собраны некоторые волостные старшины и сельские старосты Курской, Полтавской, Харьковской, Черниговской, Орловской и Воронежской губерний. В краткой речи император сказал им, что виновные в беспорядках в Харьковской и Полтавской губерниях понесут заслуженное наказание, а им следует помнить слова Александра III, сказанные им при коронации в Москве волостным старшинам: «Слушайте ваших предводителей дворянства и не верьте вздорным слухам»^{68}.

Затем начались маневры, прославившие по всей России имя генерала Куропаткина. Здесь он продемонстрировал свой стиль управления крупными массами войск, который будет потом применять в Манчжурии. Южная армия, собранная из войск Киевского и Одесского Военных округов, имела в составе два армейских и один сводный корпус, а также кавалерийской дивизии – всего 88,5 батальонов, 49 эскадронов и сотен, 46 батарей(216 орудий). Она играла роль армии вторжения, которая, переправившись через Днепр у Киева, наступает широким фронтом на Москву через Курск и Орел^{69}. Московская армия комплектовалась из войск Московского и Виленского Военных округов, и также состояла из двух армейских и сводного корпуса – всего 77,75 батальонов, 36,5 эскадронов и сотен, 198 орудий. Она должна была продвинуться через Орел к Курску, встретить наступавших и отбросить их к югу^{70}. на первом этапе маневров «южные» уступали почисленности «противнику». Их задача сводилась к постепенному отступлению к Курску, удержанию этого города в обороне вплоть до прибытия подкреплений, после чего армия Куропаткина должна была получить незначительное превосходство, достигнув силы в 79 батальонов, 40 эскадронов и 1 сотню, 180 орудий, и перейти в контрнаступление на Орел. «Участвующие в маневре войска, – говорилось в плане маневров, – будут богато снабжены техническими средствами – телеграфами, телефонами и воздушными шарами. Имеется также в виду произвести испытания деятельности самокатчиков и опыт передачи сведений при помощи телеграфа без проводов и почтовых голубей. Ближайший подвоз к войскам грузов предположено организовать отчасти при помощи полевых железных дорог, испытав для той же цели и пригодность автомобилей»^{71}. Все эти планы остались в силе.

Это были действительно масштабные учения, где был использован целый ряд экспериментов – воздушные шары для наблюдения, полевые телефоны. Новый вид связи был использован довольно эффективно: всего было проложено 29 верст телеграфных и 20 верст телефонных линий, установлено 9 телеграфных и 11 телефонных станций^{72}. Кроме того, при штабах армий использовали несколько легковых и грузовых автомобилей. Эксперимент признали неудачным по причине ненадежности этой новой техники^{73}. Был сделан опыт, правда, также неудачный, по использованию дорожных паровозов для снабжения войск продовольствием. 6-ти и 10,5-тонные паровые машины тянули за собой по 3 платформы соответственно по 3 и 4 тонны каждая. Русские дороги и особенно мосты оказались непригодными для такой техники. Новшеством было и то, что учебные бои и передвижения войск не прекращались и ночью^{74}. Судя по отчету Южной армии, Куропаткин достиг успеха в действиях против Московской армии во главе с Великим князем Сергеем Александровичем^{75}.

Получая возможность действовать самостоятельно в качестве командующего, Военный министр стремился растянуть свои войска в кордонную линию, и выходил из кризиса по привычке, унаследованной им от туркестанских походов, когда он командовал отрядами, численность которых не превосходила тысячи человек. Это было тем легче сделать, что эти привычные методы были в какой-то степени традиционны и для маневров, и не только для Куропаткина. Так, например, Московская армия осуществила удачный, но абсолютно неприменимый в реальной обстановке кавалерийский рейд на продовольственные склады и полевые хлебопекарни «Южных»^{76}. В целом, не смотря на попытки инноваций, маневры проходили по какому-то совершенно устаревшему сценарию, как будто их участники играли в войны наполеоновской эпохи. Казаков разворачивали в одношереножную лаву, всадники занимались джигитовкой, пехота наступала густыми цепями под музыку и барабанный бой, батареи ставили на открытые позиции, где они стояли, «выравненные, как на картинке»^{77}.

В этой красивой постановке противникам Куропаткина не везло, как отмечал один из участников этих учений: «…неудачи преследовали Северную армию, да и неудивительно, что в конечном итоге Военный министр «победил» Великого князя. Куропаткин сам составил план маневров, подобрал себе лучшие войска и назначил себя командовать Южной армией»^{78}. На финальном этапе двухнедельных маневров ему удалось затмить всех. Московская армия отступала на подготовленную позицию в окрестностях села Касторное – там были отрыты окопы полного профиля, замаскированы батареи, установлены проволочные заграждения и отрыты «волчьи ямы». 3(16) сентября 1902 г. ее атаковали силы Южной армии. Наступление велось по совершенно открытой местности, пехота и кавалерия при этом натыкались на овраги, которые им пришлось преодолевать под артиллерийским и винтовочным огнем^{79}. Всего в нем приняло участие 64 батальона при поддержке 100-пушечной батареи. «Было ясно видно, – гласил отчет «южных», – дружное наступление VIII и X корпусов. По мере наступления боевые линии этих корпусов сближались и, наконец, слились. Батальоны, наступавшие от Поляшного, брали противника почти в тыл. Войска шли с музыкою, одушевление было полное»^{80}.

Вот как выглядела эта картина глазами начальника штаба Сергея Александровича: «Заключительный акт маневров, бой на Касторной позиции, у самого Курска, показал, что Куропаткин не обнаружил ясного представления о том, что такое атака укрепленной позиции, при современных условиях ведения войны и при новом оружии, да при том – позиции, занятой целой армией. Слабо обстреляв расположения противника артиллерией, Куропаткин собрал в кучу около 20 батальонов, построенных в колонны с жидкими цепями впереди, лично выехал вперед со своею многочисленную свитою и значком и повел атаку»^{81}. Когда весь этот отряд во главе с Военным министром появился на опушке леса, главный посредник Великий Князь фельдмаршал Михаил Николаевич отказался поверить собственным глазам^{82}. Последнее удивительно. Необходимо отметить, что штаб Сергея Александровича расположился на высоком холме на фронте главной позиции, и тоже был хорошо виден, тем более, что на холме был установлен его значок – стяг с изображением св. Георгия Победоносца. Тем не менее пехота, которую вел Куропаткин, шла на незамеченную, хорошо замаскированную батарею, расположенную под этим холмом. Она была еще далеко, когда неожиданно для штаба Московской армии в 2,5–3 километрах в тылу появилась конница «южных», которая шла в атаку на него^{83}. Это произвело впечатление. С точки зрения штаба «южных», маневр был произведен идеально^{84}.

Военный корреспондент в штабе Великого Князя вспоминал: «Вместе с большинством офицеров этой армии восхищался он (т. е. В. А. Апушкин, автор. – А.О.) планами Куропаткина, энергией, с которою велся им маневр, и той верностью глаза, с которой он соображал и наносил нам удары в наиболее чувствительные места. Помню, как энергично, как быстро велась им атака в сражении под Касторной, закончившим маневр. Как быстро мы, штаб Московской армии, должны были рассыпаться с пригорка, с которого наблюдали за ходом боя и который оказался, неожиданно для нас, центром стремления атакующего»^{85}. Это был далеко не безопасный прием, который, кстати, вызвал панику далеко не у всех на пресловутом «пригорке». Орудия замаскированной батареи тотчас были развернуты и открыли по кавалерии беглый огонь. В боевых условиях кавалерийская атака со столь далекой дистанции на артиллерию не обещала ничего хорошего. Но тут маневры были прекращены и вскоре войска уже приветствовали императора, выезжавшего к ним со стороны Южной армии^{86}. Тот был очень доволен результатами действий Куропаткина. «Замечательна красива была последняя минута, – записал Николай в своем дневнике от 3(16) сентября, – когда целое море белых рубашек наводнило всю местность»^{87}.

Интересно, что в октябре 1902 года большие маневры были проведены и в Японии и тоже в присутствии императора. 6-я и 12-я дивизии отрабатывали на них высадку и отражение десанта и встречный бой. Японская армия прежде всего отрабатывала фланговые обходы и контрудары, а ее артиллерия действовала так, что трудно было бы надеяться на успех приемов в стиле атаки под Касторной. Это также не было секретом для русской армии. «Я стоял на батарее впереди д.[еревни] Нанден и видел, – писал в очерке, опубликованном в «Военном сборнике» наблюдатель, – как работали артиллеристы: спокойно, не суетясь, в полной тишине, словно все, что происходило вокруг, их мало интересовало, и как будто все люди, находившиеся на батарее, не знали друг друга. При таком порядке легко управлять и батареей, и огнем»^{88}. Конечно, и на маневрах японской армии проявлялись свои проблемы, но ничего подобного тому, что произошло под Курском, там не было.