Олдос Леонард Хаксли
О дивный новый мир
© Aldous Huxley, 1932
© О. П. Сорока, перевод, наследники, 2011
© М. В. Алферова, вступл., коммент., послесл., ил., 2024
© ООО «Издательство АСТ», 2024
Вступление. Хаксли и Оруэлл продолжают спор
Когда мальчик растет в семье, где все его родственники – писатели, ученые, учителя, то кем он станет в итоге? Ответ напрашивается сам собой: он станет писателем и напишет роман «О дивный новый мир».
Дед Олдоса Хаксли, Томас Генри Хаксли, биолог и писатель, был яростным сторонником эволюционной теории Дарвина и продвигал теорию происхождения видов с таким энтузиазмом, что заставил пошатнуться прежние устои религии, которые казались незыблемыми. Его зачастую называли «Бульдогом Дарвина». Ревностный сторонник новых научных теорий, Томас Хаксли всегда был в центре движения за интеллектуальные и социальные реформы. Он шокировал почтенную публику рассказами об общих предках-обезьянах, ему же приписывали введение модного термина «агностик».
Отец Олдоса, Леонард Хаксли, был учителем и редактором журнала, а мать Джулия – основателем школы для девочек, в те времена тоже непростая задача. Со стороны матери Хаксли в роду имелось немало известных педагогов и писателей. Прадед, доктор Томас Арнольд, приложил руку к изменениям в образовательной системе Англии; дядя матери, Мэтью Арнольд, – литературный критик, а также известный поэт, а тетушка Олдоса, Миссис Хамфри Уорд, писала бестселлеры викторианской эпохи. Герой ее самого популярного романа «Роберт Элсмир» – молодой англиканский священнослужитель, который отказался от своего призвания, чтобы помогать беднякам. Христианство, по мысли Миссис Хамфри Уорд, должно основываться на социальном служении, а не на пустой теологии. Кроме того, миссис Хамфри Уорд успевала не только писать романы, но и участвовать в социальных проектах.
Олдос Леонард Хаксли родился 26 июля 1894 года, недалеко от Годалминга в Суррее, Англия. Он был третьим сыном Леонарда Хаксли и Джулии после братьев Ноэля и Джулиана. Когда Олдосу исполнилось пять лет, родилась сестра Маргарет.
Его братья дали ему необычное прозвище: «Оги», сокращенное от людоеда[1], потому что у него была такая огромная голова, что до двух лет он не мог ходить и все время падал, поскольку голова перевешивала. Его брат Джулиан, впоследствии ставший известным биологом, эволюционистом и политиком, одним из основателей ЮНЕСКО, был убежден, что его маленький брат обладал врожденным превосходством над другими детьми. В детстве Олдос проводил много времени, просто сидя и созерцая какую-нибудь вещь, которая его заинтересовала.
Осенью 1903 года, когда Олдосу было девять лет, его отправили в подготовительную школу. Здесь, в школе, началось его увлечение Шекспиром. Когда ему было всего двенадцать, он исполнил роль Антонио в «Венецианском купце» так проникновенно, что зрители были тронуты до слез. В 1908 году Хаксли поступил в Итон, элитную школу для мальчиков. Олдос собирался посвятить себя медицине, но последующие события в корне изменили его жизнь.
Через несколько недель после начала учебного года судьба нанесла ему первый страшный удар – от рака умерла его мать Джулия. Спустя несколько месяцев после смерти жены Леонард Хаксли переехал в Лондон и с тех пор редко виделся с сыновьями. К тому же Леонард Хаксли в 1912 году снова женился, а в 1917 году в новой семье отца появился еще один сын, сводный брат Олдоса Эндрю[2], ставший впоследствии знаменитым ученым.
А судьба тем временем продолжала наносить удары. В семнадцать лет Хаксли практически ослеп: вызванная золотистым стафилококком бактериальная инфекция привела к точечному кератиту (воспалению роговицы) обоих глаз. Без антибиотиков, которых в те годы еще не было в распоряжении медиков, полностью вернуть зрение было невозможно. В итоге – два года полной слепоты, когда Олдос вынужден был оставить учебу. Однако он не сдался и продолжал образование: самостоятельно учился играть на фортепьяно и читать с помощью шрифта Брайля. Он даже шутил, что может читать, держа книгу под одеялом, так что в холодные дни у него не мерзнут пальцы. Спустя два года зрение частично вернулось (но в основном только в левом глазу). Теперь Олдосу необходимы были очки с большим увеличением, а также регулярные дозы атропина.
Осенью 1913 года он поступил в Баллиольский колледж в Оксфорде, чтобы изучать литературу. Его старший брат Джулиан называл временную слепоту и частичную потерю зрения скрытым благословением, полагая, что в медицине гений Олдоса был бы растрачен зря. К тому же отвратительное зрение полностью исключало призыв на военную службу, так что начавшаяся вскоре Великая война обошла будущего писателя стороной. Во время учебы Олдос Хаксли демонстрировал потрясающую эрудицию. Он свободно владел французским и немецким, а друзья шутили, что он знает наизусть всю Британскую энциклопедию, тома которой он возил с собой во время путешествий.
В августе 1914 года на семью Хаксли обрушилось новое несчастье: его брат Ноэль, плохо сдавший экзамены и страдавший от депрессии, покончил с собой, повесившись на дереве. В том же месяце Британия объявила войну Германии, и многие друзья Хаксли ушли в армию. Сам Олдос в начале войны пытался записаться в армию, но был признан негодным даже к нестроевой службе. Многие его друзья не вернулись с войны. Из 900 преподавателей и студентов Баллиольского колледжа 200 погибли, а еще 200 были ранены[3]. К концу войны Олдос Хаксли сделался убежденным пацифистом и уже никогда не отказывался от убеждения, что любая война – это зло.
В 1915 году Олдос стал принимать участие в собраниях в поместье Гарсингтон недалеко от Оксфорда у его светской хозяйки леди Оттолайн Моррелл, где часто гостили интеллектуалы и художники. Здесь бывали Бертран Рассел, Вирджиния Вулф, Томас Элиот и Дэвид Лоуренс. Здесь же Хаксли познакомился с Марией Нис, молодой бельгийской беженкой, которую приютили Морреллы.
Окончив Баллиол-колледж в 1916 году, получив высшие оценки по английской литературе, Олдос восемь месяцев провел в Гарсингтоне, работая на ферме поблизости. Женщины находили его привлекательным – в брюках соломенного цвета до колен, светлых чулках и вельветовом пиджаке он выглядел одновременно нелепо и романтично. Судьба наделила его высоким ростом, его фигура, по замечанию одной из поклонниц, напоминала стройную колонну для его прекрасной головы. А отстраненный взгляд из-за плохого зрения придавал молодому человеку загадочный вид. Однако были и такие, кому Хаксли казался почти уродливым – длинный, тощий, похожий на богомола.
Вскоре Олдос нашел временную работу учителем в Итоне. Одним из учеников его был Эрик Блэр, будущий Джордж Оруэлл, автор знаменитого романа «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый».
После окончания войны Хаксли начал работать журнале, женился на Марии Нис, в 1920 году у молодой пары родился сын Мэтью.
* * *
Начало двадцатого века – время перемен в экономике, науке и политике. Время Великой войны и революций, ошеломляющего технического прогресса и отказа от прежних идеалов.
Олдос Хаксли родился в конце викторианской эпохи, когда на смену старому укладу жизни спешил новый. Викторианское общество рушилось, индустриализация сопровождалась массовой безработицей и экономическими кризисами, религия и новые науки находились в постоянном конфликте, а традиционные ценности мало что значили для молодого поколения. Олдос взрослел в период Великой войны, а первые свои романы выпустил во время послевоенных ревущих двадцатых. Ни в одном столетии, как утверждал Хаксли, изменения не были такими быстрыми и глубокими, как в веке двадцатом.
В 1921 году Хаксли опубликовал свой первый роман «Хром Желтый», эта книга принесла ему славу, в том числе и скандальную. Среди героев читатели опознали гостей леди Оттолайн Моррелл. Однако роман привлек внимание издателей, и спустя два года после выхода «Хрома…» молодому писателю предложили контракт на написание двух книг в год (одна из которых должна быть романом, а вторую разрешалось составить из эссе или рассказов). Семья Хаксли переехала во Францию (отъезд был вызван семейным скандалом из-за любовного романа Олдоса с Нэнси Кунард, в которую молодой писатель влюбился).
В последующие годы писатель жил в основном на континенте. Здесь из-под пера Хаксли вышли еще три романа сатирической направленности – «Шутовской хоровод», «Эти опавшие листья», «Контрапункт». Некоторые критики называют «Контрапункт» лучшим романом писателя.
Два года, с 1925-го по 1926-й, Хаксли с женой провели в мировом турне. Они побывали в США, посетили Нью-Йорк, Сан-Франциско, Лос-Анджелес и Чикаго.
В 1931 году Олдос Хаксли создал свой пятый роман – «О дивный новый мир».
В феврале 1932 года роман был опубликован, на родине писателя он имел огромный финансовый успех. Читатели в Британии раскупили 13 000 экземпляров в 1932 году и еще 10 000 в следующем. А вот американцы приняли книгу прохладно, сочтя ее слишком пессимистичной. В течение первого года в США было продано менее 3000 экземпляров.
Тем временем надвигалась опасность новой мировой войны, о ней говорили, ее предчувствовали – как политики, так и писатели. В 1935 году Олдос Хаксли стал заметным участником пацифистского движения: вместе с братом Джулианом он помогал евреям эмигрировать из Германии.
В 1937 году Хаксли снова отправился в США и решил навсегда поселиться в Калифорнии. Здесь он познакомился с американскими учеными, такими как Эдвин Хаббл, а также с элитой Голливуда. В США в начале 1939 года переехал писатель Кристофер Ишервуд, который, как и Хаксли, придерживался пацифистских взглядов. В Америке двух британских эмигрантов связала долгая дружба. В отличие от других пацифистов, таких как Бертран Рассел или Джордж Оруэлл, которые со вступлением Британии в войну признали необходимость борьбы с Гитлером, Хаксли даже с началом бомбардировок Лондона в 1940 году не отказался от своих убеждений.
Нуждаясь в деньгах, Хаксли попросил Аниту Лус, американскую писательницу, сценариста и драматурга, помочь ему получить место сценариста в киноиндустрии. Она сразу же нашла ему работу по написанию сценариев, от которой Хаксли поначалу отказался.
«Потому что мне предложили две с половиной тысячи долларов в неделю, – объяснил писатель свое решение. – Я просто не могу принять эти деньги за работу в удобной студии, в то время как моя семья и друзья голодают и подвергаются бомбардировкам в Англии».
«Но, Олдос, почему ты не можешь принять эти две тысячи пятьсот и отправить большую часть из них в Англию?» – спросила Анита.
Он так растерялся, что не знал, что ответить. Тогда трубку взяла его жена Мария: «Анита, мы просто не знаем, что бы мы без вас делали», – сказала она со вздохом[4].
Так Хаксли стал автором сценариев нескольких голливудских фильмов, в том числе таких, как «Гордость и предубеждение» по роману Джейн Остин и «Джейн Эйр» по роману Шарлотты Бронте, которые можно назвать одними из лучших в истории экранизаций этих книг. После войны Олдос с женой подали заявление на американское гражданство, но не получили его, поскольку Олдос заявил, что никогда не возьмет в руки оружие для защиты новой родины. Он мог бы сослаться при этом на религиозные убеждения (чего было бы достаточно для такого заявления) или попросту слукавить, понимая, что из-за плохого зрения и возраста его не призовут в армию. Но Хаксли принципиально этого не сделал и продолжал жить в Америке, оставаясь гражданином Британии.
Он девять раз выдвигался на Нобелевскую премию по литературе, но так и не получил ее.
После Второй мировой войны Хаксли увлекся мистицизмом, а также принялся экспериментировать с мескалином, уверяя всех, что это наркотическое средство совершенно безвредно и лишь расширяет возможности сознания. Эти утверждения вызвали гнев знаменитого немецкого писателя Томаса Манна. Манн справедливо утверждал, что эти «опыты» Хаксли увлекут за собой в область наркотических фантазий тысячи и тысячи молодых людей.
Хаксли описал свои впечатления от приема мескалина в книге «Двери восприятия», а в переписке с Хамфри Осмондом, английским психиатром, проводившим исследования по применению ЛСД и ставшим «руководителем» опытов Хаксли по приему мескалина, впервые употребил слово «психоделика». Поразительно, но писатель, предупреждавший об опасностях увлечения наркотиками и их использовании для оглупления населения, уверял других в безопасности мескалина и согласился стать проводником в жизнь для нового наркотического средства.
После смерти жены Марии в 1955 году Хаксли довольно быстро женился вновь. Он умер от рака гортани в тот самый день, когда был убит американский президент Джон Кеннеди, 22 ноября 1963 года.
В истории XX века он остался прежде всего как создатель антиутопии «О дивный новый мир», в которой предупреждал, что самая страшная тюрьма – это та, у которой нет стен. И после его смерти бушуют споры – действительно ли человечество стоит на пороге «генетической» диктатуры, или подобное «светлое будущее» никогда не наступит.
По словам его брата Джулиана, Олдос Хаксли был злобным пророком, который использовал свое остроумие, чтобы заставить людей признать свои глупости[5].
Как родился дивный новый мир
«„О дивный новый мир“ – это книга о будущем, и, каковы бы ни были ее художественные или философские качества, книга о будущем способна интересовать нас, только если содержащиеся в ней предвидения склонны осуществиться. С нынешнего временного пункта новейшей истории – через пятнадцать лет нашего дальнейшего сползанья по ее наклонной плоскости – оправданно ли выглядят те предсказания? Подтверждаются или опровергаются сделанные в 1931 году прогнозы горькими событиями, произошедшими с тех пор?» – написал Хаксли в предисловии для «Дивного нового мира» к изданию 1946 года, выпущенного издательством Harper and Brothers.
Хаксли был уверен, что все его предсказания осуществимы в ближайшие годы, буквально через два-три поколения. Но ведь и полеты к звездам в 60-е годы прошлого века казались возможными в недалеком будущем.
Писатель утверждал, что начал сочинять роман как пародию на книгу Герберта Уэллса «Люди как боги», но затем так увлекся, что сконструировал свой собственный мир. Во время путешествия по морю он нашел в судовой библиотеке книгу Генри Форда «Моя жизнь и работа», изучил ее от корки до корки и придумал новую безбожную религию своего мира – фордизм. Во время первого посещения Америки эта страна показалась Олдосу Хаксли, эстету, воспитанному викторианской эпохой, вульгарным и оскорбительным пугалом: культ доллара и культ молодости, огромные небоскребы, вездесущие застежки-молнии (кто из нас их теперь замечает?) и жевательная резинка, саксофоны (которые Хаксли переименовал в сексофоны) – всё вызывало у него отвращение. Во многом «О дивный новый мир» – пародия на американский образ жизни. Причем Хаксли казалось, что принципы организации общества, изложенные в книге Форда, применяются в США повсюду.
В более поздние годы Хаксли стал относиться к Америке менее предвзято и в 1937 году переехал в Соединенные Штаты жить навсегда. Как это ни смешно, но именно «вульгарная» Америка дала Хаксли прибежище во время войны, снабдила хорошо оплачиваемой работой и подставила плечо его Родине, воюющей с Гитлером.
Но не только Америка послужила прообразом будущего в романе. В неопубликованном письме 1930 года, написанном Олдосом Хаксли Саймону Блюменфельду[6], писатель сообщает о своих планах относительно написания романа «О дивный новый мир».
Хаксли рассказал, что на него произвел впечатление недавно увиденный советский фильм «Земля». В фильме крестьяне приобрели трактор для своей деревни. Они устроили шествие, танцуя перед технологическим чудом и угощая машину, как языческого бога. Хаксли заметил, что их экстатическая реакция была сравнима с религиозной процессией. Возникает закономерный вопрос: способна ли наука создавать новых богов для поклонения человечества?[7]
Также на Хаксли сильное впечатление произвела работа немецкого социолога и экономиста Макса Вебера. В своей работе «Протестантская этика и дух капитализма» Вебер выражал глубокую обеспокоенность угрожающим альянсом между политиками и современными технологиями. Вскоре эта тема станет одной из главных в романе Хаксли «О дивный новый мир»[8].
Роман был написан за четыре месяца, писатель работал над ним с мая по октябрь 1931 года, хотя подготовительная работа началась намного раньше.
После Второй мировой войны, когда вышел в свет роман «1984», Оруэлл и Хаксли начали спор, кто же из них написал более правдоподобную картину тоталитарной системы.
«Философия правящего меньшинства в „1984“ – это садизм, доведенный до логического конца, выходящий за границы пола или отрицающий их. Может ли на самом деле политика сапога, стоящего на лице, продолжаться бесконечно, кажется сомнительным. Я считаю, что правящая олигархия найдет менее сложные и затратные способы правления и удовлетворения своей жажды власти, и эти методы будут напоминать описанные мной в „Дивном новом мире“», – писал Хаксли Оруэллу после прочтения романа своего бывшего ученика.
Со своей стороны созданная Олдосом Хаксли конструкция нового мира показалась Оруэллу искусственной и в принципе бессмысленной.
Хаксли не учитывал притягательность садизма для правящей элиты, тогда как Оруэлл указывал на сладостные мечты интеллектуалов наконец «дотянуться до кнута». К тому же сапог на лице человека – технология весьма примитивная и одновременно универсальная, пригодная для подавления воли как пролов, так и членов внутренней партии. А в области создания тоталитарного общества принцип бритвы Оккама так же справедлив, как и в других областях.
Можно сказать, что Оруэлл и Хаксли нарисовали два портрета тоталитарного общества, и странно пытаться доказать, какая из них более эффективна. В один период времени торжествуют садистские методы «1984», в другое время власти прибегают к манипуляциям в стиле «Дивного нового мира», но зачастую эти приемы применяются одновременно.
«Олдос Хаксли как писатель-фантаст XX века охотно берет на себя роль современного философа-короля или литературного пророка, исследуя суть того, что значит быть человеком в современную эпоху. <…> Хаксли был плодовитым гением, который на протяжении всей своей жизни постоянно искал понимание себя и своего места во Вселенной»[9], – написал Рональд Сион в своей книге, где анализировал все одиннадцать романов, написанных Олдосом Хаксли.
О дивный новый мир[10]
Утопии оказались гораздо более осуществимыми, чем казалось раньше. И теперь стоит другой мучительный вопрос, как избежать их окончательного осуществления… Утопии осуществимы… Жизнь движется к утопиям. И открывается, быть может, новое столетие мечтаний интеллигенции и культурного слоя о том, как избежать утопий, как вернуться к не утопическому обществу, к менее «совершенному» и более свободному обществу.
Николай Бердяев*
Глава первая
Серое приземистое здание – всего лишь в тридцать четыре этажа. Над главным входом надпись: «ЦЕНТРАЛЬНО-ЛОНДОНСКИЙ ИНКУБАТОРИЙ И ВОСПИТАТЕЛЬНЫЙ ЦЕНТР», и на геральдическом щите – девиз Мирового Государства: «ОБЩНОСТЬ, ОДИНАКОВОСТЬ, СТАБИЛЬНОСТЬ».
Огромный зал на первом этаже обращен окнами на север, точно художественная студия*. На дворе лето, в зале и вовсе тропически жарко, но по-зимнему холоден и водянист свет, что жадно течет в эти окна в поисках живописно драпированных манекенов или нагой натуры, пусть блеклой и зябко-пупырчатой, – и находит лишь никель, стекло, холодно блестящий фарфор лаборатории. Зиму встречает зима. Белы халаты лаборантов, на руках перчатки из белесой, трупного цвета, резины. Свет заморожен, мертвен, призрачен. Только на желтых тубусах микроскопов он как бы сочнеет, заимствуя живую желтизну, – словно сливочным маслом мажет эти полированные трубки, вставшие длинным строем на рабочих столах.
– Здесь у нас Зал оплодотворения, – сказал Директор Инкубатория и Воспитательного Центра, открывая дверь.
Склонясь к микроскопам, триста оплодотворителей были погружены в тишину почти бездыханную, разве что рассеянно мурлыкнет кто-нибудь или посвистит себе под нос в отрешенной сосредоточенности. По пятам за Директором робко и не без подобострастия следовала стайка новоприбывших студентов, юных, розовых и неоперившихся. При каждом птенце был блокнот, и, как только великий человек раскрывал рот, студенты принимались яро строчить карандашами. Из мудрых уст – из первых рук. Не каждый день такая привилегия и честь. Директор Центрально-Лондонского ИВЦ считал всегдашним своим долгом самолично провести студентов-новичков по залам и отделам. «Чтобы дать вам общую идею», – пояснял он цель обхода. Ибо, конечно, общую идею хоть какую-то дать надо – для того, чтобы делали дело с пониманием, – но дать лишь в минимальной дозе, иначе из них не выйдет хороших и счастливых членов общества. Ведь, как всем известно, если хочешь быть счастлив и добродетелен, не обобщай, а держись узких частностей; общие идеи являются неизбежным интеллектуальным злом. Не философы, а собиратели марок и выпиливатели рамочек составляют становой хребет общества.
«Завтра, – прибавлял он, улыбаясь им ласково и чуточку грозно, – наступит пора приниматься за серьезную работу. Для обобщений у вас не останется времени. Пока же…»
Пока же честь оказана большая. Из мудрых уст и – прямиком в блокноты. Юнцы строчили как заведенные.
Высокий, сухощавый, но нимало не сутулый, Директор вошел в зал. У Директора был длинный подбородок, крупные зубы слегка выпирали из-под свежих, полных губ. Стар он или молод? Тридцать ему лет? Пятьдесят? Пятьдесят пять? Сказать было трудно. Да и не возникал у вас этот вопрос; ныне, на 632-м году эры стабильности, Эры Форда*, подобные вопросы в голову не приходили.
– Начнем сначала, – сказал Директор, и самые усердные юнцы тут же запротоколировали: «Начнем сначала». – Вот здесь, – указал он рукой, – у нас инкубаторы. – Открыл теплонепроницаемую дверь, и взорам предстали ряды нумерованных пробирок – штативы за штативами, стеллажи за стеллажами. – Недельная партия яйцеклеток. Хранятся, – продолжал он, – при тридцати семи градусах; что же касается мужских гамет, – тут он открыл другую дверь, – то их надо хранить при тридцати пяти. Температура крови обесплодила бы их. (Барана ватой обложив, приплода не получишь.)
И, не сходя с места, он приступил к краткому изложению современного оплодотворительного процесса – а карандаши так и забегали, неразборчиво строча, по бумаге; начал он, разумеется, с хирургической увертюры к процессу – с операции, «на которую ложатся добровольно, ради блага Общества, не говоря уж о вознаграждении, равном полугодовому окладу»; затем коснулся способа, которым сохраняют жизненность и развивают продуктивность вырезанного яичника; сказал об оптимальной температуре, вязкости, солевом содержании; о питательной жидкости, в которой хранятся отделенные и вызревшие яйца; и, подведя своих подопечных к рабочим столам, наглядно познакомил с тем, как жидкость эту набирают из пробирок; как выпускают капля за каплей на специально подогретые предметные стекла микроскопов; как яйцеклетки в каждой капле проверяют на дефекты, пересчитывают и помещают в пористый яйцеприемничек; как (он провел студентов дальше, дал понаблюдать и за этим) яйцеприемник погружают в теплый бульон со свободно плавающими сперматозоидами, концентрация которых, подчеркнул он, должна быть не ниже ста тысяч на миллилитр; и как через десять минут приемник вынимают из бульона и содержимое опять смотрят; как, если не все яйцеклетки оказались оплодотворенными, сосудец снова погружают, а потребуется, то и в третий раз; как оплодотворенные яйца возвращают в инкубаторы, и там альфы и беты остаются вплоть до укупорки, а гаммы, дельты и эпсилоны* через тридцать шесть часов снова уже путешествуют с полок для обработки по методу Бокановского*.
– По методу Бокановского, – повторил Директор, и студенты подчеркнули в блокнотах эти слова.
Одно яйцо, один зародыш, одна взрослая особь – вот схема природного развития. Яйцо же, подвергаемое бокановскизации, будет пролиферировать – почковаться. Оно даст от восьми до девяноста шести почек, и каждая почка разовьется в полностью оформленный зародыш, и каждый зародыш – во взрослую особь обычных размеров. И получаем девяносто шесть человек, где прежде вырастал лишь один. Прогресс!
– По существу, – говорил далее Директор, – бокановскизация состоит из серии процедур, угнетающих развитие. Мы глушим нормальный рост, и, как это ни парадоксально, в ответ яйцо почкуется.
«Яйцо почкуется», – строчили карандаши. Он указал направо. Конвейерная лента, несущая на себе целую батарею пробирок, очень медленно вдвигалась в большой металлический ящик, а с другой стороны ящика выползала батарея уже обработанная. Тихо гудели машины. Обработка штатива с пробирками длится восемь минут, сообщил Директор. Восемь минут жесткого рентгеновского облучения – для яиц это предел, пожалуй. Некоторые не выдерживают, гибнут; из остальных самые стойкие разделяются надвое; большинство дает четыре почки; иные даже восемь; все яйца затем возвращаются в инкубаторы, где почки начинают развиваться; затем, через двое суток, их внезапно охлаждают, тормозя рост. В ответ они опять пролиферируют – каждая почка дает две, четыре, восемь новых почек, – и тут же их чуть не насмерть глушат спиртом; в результате они снова, в третий раз, почкуются, после чего уж им дают спокойно развиваться, ибо дальнейшее глушение роста приводит, как правило, к гибели. Итак, из одного первоначального яйца имеем что-нибудь от восьми до девяноста шести зародышей – согласитесь, улучшение природного процесса фантастическое. Причем это однояйцевые, тождественные близнецы – и не жалкие двойняшки или тройняшки, как в прежние живородящие времена, когда яйцо по чистой случайности изредка делилось, а десятки близнецов.
– Десятки, – повторил Директор, широко распахивая руки, точно одаряя благодатью. – Десятки и десятки.
Один из студентов оказался, однако, до того непонятлив, что спросил, а в чем тут выгода.
– Милейший юноша! – круто обернулся к нему Директор. – Неужели вам не ясно? Неужели не яс-но? – Он вознес руку; выражение лица его стало торжественным. – Бокановскизация – одно из главнейших орудий общественной стабильности.
«Главнейших орудий общественной стабильности», – запечатлелось в блокнотах.
– Она дает стандартных людей. Равномерными и одинаковыми порциями. Целый небольшой завод комплектуется выводком из одного бокановскизированного яйца.
– Девяносто шесть тождественных близнецов, работающих на девяноста шести тождественных станках! – Голос у Директора слегка вибрировал от воодушевления. – Тут уж мы стоим на твердой почве.
Впервые в истории. «Общность, Одинаковость, Стабильность»*, – проскандировал он девиз планеты. Величественные слова. – Если бы можно было бокановскизировать беспредельно, то решена была бы вся проблема.
Ее решили бы стандартные гаммы, тождественные дельты, одинаковые эпсилоны. Миллионы однояйцевых, единообразных близнецов. Принцип массового производства, наконец-то примененный к биологии.
– Но, к сожалению, – покачал Директор головой, – идеал недостижим, беспредельно бокановскизировать нельзя.
Девяносто шесть – предел, по-видимому; а хорошая средняя цифра – семьдесят два. Приблизиться же к идеалу (увы, лишь приблизиться) можно единственно тем, что производить побольше бокановскизированных выводков от гамет одного самца, из яйцеклеток одного яичника. Но даже и это – непросто.
– Ибо в природных условиях на то, чтобы яичник дал две сотни зрелых яиц, уходит тридцать лет. Нам же требуется стабилизация народонаселения безотлагательно и постоянно. Производить близнецов через год по столовой ложке, растянув дело на четверть столетия, – куда это годилось бы?
Ясно, что никуда бы это не годилось. Однако процесс созревания в огромной степени ускорен благодаря методике Подснапа*. Она обеспечивает получение от яичника не менее полутораста зрелых яиц в короткий срок – в два года. А оплодотвори и бокановскизируй эти яйца – иначе говоря, умножь на семьдесят два, – и полтораста выводков составят в совокупности почти одиннадцать тысяч близнецовых братцев и сестриц с всего лишь двухгодичной максимальной разницей в возрасте.
– В исключительных же случаях удается получить от одного яичника более пятнадцати тысяч взрослых особей.
В это время мимо проходил белокурый, румяный молодой человек. Директор окликнул его: «Мистер Фостер», сделал приглашающий жест*. Румяный молодой человек подошел.
– Назовите нам, мистер Фостер, рекордную цифру производительности для яичника.
– В нашем Центре она составляет шестнадцать тысяч двенадцать, – ответил мистер Фостер без запинки, блестя живыми голубыми глазами. Он говорил очень быстро и явно рад был сыпать цифрами. – Шестнадцать тысяч двенадцать – в ста восьмидесяти девяти однояйцевых выводках. Но, конечно, – продолжал он тараторить, – в некоторых тропических Центрах показатели намного выше. Сингапур не раз уже переваливал за шестнадцать тысяч пятьсот, а Момбаса достигла даже семнадцатитысячного рубежа. Но разве это состязание на равных? Видели бы вы, как негритянский яичник реагирует на вытяжку гипофиза! Нас, работающих с европейским материалом, это просто ошеломляет. И все-таки, – прибавил он с добродушным смешком (но в глазах его зажегся боевой огонь, и с вызовом выпятился подбородок), – все-таки мы еще с ними потягаемся. В данное время у меня работает чудесный дельта-минусовый яичник. Всего полтора года как задействован. А уже более двенадцати тысяч семисот детей, раскупоренных или на ленте. И по-прежнему работает вовсю. Мы их еще побьем.
– Люблю энтузиастов! – воскликнул Директор и похлопал мистера Фостера по плечу. – Присоединяйтесь к нам, пусть эти юноши воспользуются вашей эрудицией.
Мистер Фостер скромно улыбнулся:
– С удовольствием.
И все вместе они продолжили обход.
В Укупорочном зале кипела деятельность дружная и упорядоченная. Из подвалов Органохранилища на скоростных грузоподъемниках сюда доставлялись лоскуты свежей свиной брюшины, накроенные под размер. Вззз! И затем: щелк! – крышка подъемника отскакивает; устильщице остается лишь протянуть руку, взять лоскут, вложить в бутыль, расправить, и еще не успела устланная бутыль отъехать, как уже – взз, щелк! – новый лоскут взлетает из недр хранилища, готовый лечь в очередную из бутылей, нескончаемой вереницей следующих по конвейеру.
Тут же за устильщицами стоят зарядчицы. Лента ползет; одно за другим переселяются яйца из пробирок в бутыли: быстрый надрез устилки, легла на место морула*, залит солевой раствор… и уже бутыль проехала, и очередь действовать этикетчицам. Наследственность, дата оплодотворения, группа Бокановского – все эти сведения переносятся с пробирки на бутыль. Теперь уже не безымянные, а паспортизованные, бутыли продолжают медленный маршрут и через окошко в стене медленно и мерно вступают в Зал социального предопределения.
