bannerbannerbanner
Время должно остановиться

Олдос Леонард Хаксли
Время должно остановиться

Полная версия

– Это я, Себастьян.

– Уходи, – процедил он зло. – Уходи!

Сьюзен не сказала ничего, но тихо опустилась на край его постели. Крошечные волоски, оставленные парикмахером на шее, электричеством покалывали кончики ее пальцев.

– Ты не должен ни на что так реагировать, Себастьян, милый, – прошептала она. – Нельзя им позволять так легко ранить себя.

Она говорила с ним, конечно же, покровительственным тоном. Обращалась как с ребенком. Но он был сейчас настолько несчастен, а унижение зашло так далеко, что в нем не осталось ни гордости, ни энергии, чтобы продолжать делать хорошую мину при плохой игре. Он лежал неподвижно, позволив себе насладиться приносившим успокоение ощущением ее близости.

Сьюзен оторвала руку от его шеи и замерла, держа ее в воздухе, с перехваченным от нерешительности дыханием. Осмелится ли она? И придет ли он в ярость, если осмелится? Ее сердце еще более гулко застучало о ребра грудной клетки. А потом, с трудом сглотнув, она решилась рискнуть. Медленно ее поднятая рука стала двигаться в сумраке вперед и вверх, пока пальцы не дотронулись до его волос – этих светлых, лишенных блеска волос, вьющихся и вечно словно растрепанных ветром, но сейчас невидимых и всего лишь чуть ощущавшихся кожей ее пальцев как лоскут живого шелка. Она ждала с внутренним трепетом, готовая в любой момент услышать от него резкую просьбу оставить его в покое. Но не доносилось ни звука, и, осмелев от этой тишины, она опустила ладонь чуть ниже.

Обезволенный, Себастьян отдался ее нежности, которой при обычных обстоятельствах ни за что не допустил бы, и даже в этом самозабвении находил сейчас частичку утешения. Внезапно и без видимого повода ему пришло в голову, что именно нечто сходное с подобной ситуацией всегда виделось ему в мечтах о любовной связи с Мэри Эсдейл – или какое там еще имя могла носить темноволосая любовница, героиня его грез. Он лежал бы расслабленно на постели в полной темноте, а она, стоя рядом на коленях, ласкала его волосы и по временам склонялась, чтобы поцеловать – или это не губы ее он чувствовал у себя на устах, а прикосновение обнаженной груди. Но, конечно, правда заключалась в том, что рядом с ним сейчас находилась всего лишь Сьюзен, а не Мэри Эсдейл.

Она уже проводила рукой по его волосам смело, не таясь, так, как ей всегда этого хотелось. Кончики пальцев касались туго натянутой кожи у него за ушами и прокладывали себе путь у самых корней, а его густые и непослушные кудри скользили между пальцами, которые добирались до макушки. Снова и снова. Без устали.

– Себастьян? – прошептала она через какое-то время, но он не отозвался, а его дыхание сделалось ровным и почти неслышным.

Ее глаза уже привыкли к темноте, и она смотрела на лицо спящего, ощущая счастье и блаженство, какие порой испытывала, держа на руках младенца Марджори, но с примесью более сложных чувств – этого желания и тревоги, вкуса запретного плода, трепета своих пальцев, касавшихся его волос, и боли в груди – боли наслаждения. Склонившись, она прикоснулась губами к его щеке. Себастьян пошевелился, но не проснулся.

– Милый, – сказала она и уверенная, что он не может слышать ее, добавила: – Любовь моя. Драгоценная любовь моя.

VI

Этим субботним утром Юстас проснулся за несколько минут до девяти часов после крепкого сна без единого сновидения, в который его погрузило не спиртное, если не считать выпитой накануне около полуночи пинты темного пива под два или три крохотных бутерброда с анчоусами.

Пробуждение, конечно же, получилось болезненным, хотя привкус меди во рту ощущался меньше, как и ноющее утомление в членах оказалось не столь острым по сравнению с обычным для тоскливого утра. Верно, он слегка закашлялся, пришлось выплюнуть флегму, но этот иссушающий душу пароксизм тоже миновал быстрее, чем можно было ожидать. После ранней чашки чая и принятой ванны он снова вернул себе часть молодости.

За круглым зеркалом для бритья, отражавшим грубоватую кожу его лица, лежала Флоренция в обрамлении кипарисов, росших на террасах, окружавших склон, на котором стоял его дом. Только над Монте Морелло зависли пухлые облака, похожие на попки херувимов Корреджо из Пармы, но все остальное небо оставалось безупречно синим, а на клумбах под окном ванной гиацинты играли под лучами солнца, как резные украшения из белого оникса, лазурита и бледно-розовых кораллов.

– Жемчужно-серый! – выкрикнул он камердинеру, даже не обернувшись, и стал раздумывать, какой галстук лучше всего подойдет к костюму и радовавшей глаз погоде. В черно-белую клетку? Но в нем он будет слишком похож на самодовольного биржевика. Нет, время и место требовали чего-то в стиле «шотландки» на белом фоне из Бурлингтонской торговой галереи. А еще лучше выбрать ту ласкающую взор тонами свежего лосося штучку фирмы «Сулка».

– И розовый галстук, – добавил он. – Из недавних покупок.

Накрытый к завтраку стол украшала ваза с белыми и желтыми розами. И ей-богу, букет был составлен очень неплохо! Гвидо, кажется, успел чему-то научиться. Он вынул один из еще не раскрывшихся белых бутонов и вставил себе в петлицу, а потом отщипнул немного выращенного в собственных парниках винограда. Затем последовала тарелка овсяной каши и два зажаренных яйца на ломтике хлеба, копченая рыба с булочкой и немного конфитюра.

За едой он читал письма.

Сначала записку от Бруно Ронтини. Вернулся ли он во Флоренцию, и если да, то почему бы ему не заглянуть однажды в магазин, чтобы поболтать и взглянуть на книги? К сему был приложен каталог новых поступлений.

Далее он вскрыл два послания от благотворительных организаций в Англии – снова эти ненасытные сиротские приюты и новый фонд для неизлечимо больных, куда ему придется отправить пару гиней, поскольку Молли Каррауэй оказалась членом попечительского совета. Но настроение заметно улучшило письмо от управляющего из его итальянского банка. Используя две тысячи фунтов свободных денег, которые он доверил им для игры на бирже, они ухитрились только за предыдущий месяц заработать для него четырнадцать тысяч лир чистоганом. На обычных перепадах обменных курсов франка и доллара. Четырнадцать тысяч… Это просто необыкновенная удача! Так и быть, он отошлет неизлечимым пятерку, а себе купит хороший подарок ко дню рождения. Возможно, какую-нибудь старинную дорогую книгу; он снова взялся за присланный Бруно каталог. Но если разобраться, кому нужно первое издание «Брани духовной» Скуполи? Или полное собрание сочинений святого Бонавентуры под редакцией францисканцев из Квараччи? Юстас отшвырнул каталог в угол и взялся за трудную задачу расшифровать длинную и почти неразборчивую эпистолу от Мопзы Шоттелиус, которую он приберег на самый конец. Карандашом и на самой дикой смеси немецкого, французского и английского языков Мопза рассказывала, чем занималась в Монте-Карло. А описание того, чем эта девушка там не занималась, легко уместилось бы на оборотной стороне почтовой марки. Насколько же занудно тщательными всегда ухитрялись быть эти немцы, насколько дотошными, пусть и экспрессивными. Хоть в сексе, хоть в войне, в учении и в науке. Всегда стремились нырнуть глубже всех и вынырнуть грязнее. Он решил отправить Мопзе в ответ красивую почтовую открытку с рекомендацией обязательно прочитать «О компромиссе» Джона Морли.

В полном согласии с принципами Морли, как только покончил с едой, он закурил одну небольшую сигару «Ларранга» из светлого табака, в которые настолько влюбился, едва попробовав первую в лондонской табачной лавке, что тут же купил про запас тысячу штук. Доктора уже все мозги ему проели из-за сигар, и он вынужден был обещать выкуривать только две в день – после обеда и после ужина. Но эти малютки были настолько слабенькими, что требовалась дюжина для оказания эффекта, сравнимого с воздействием на организм всего одной «Ромео и Джульетты». А стало быть, если он выкурит одну сейчас, одну после обеда и третью после чаепития, ограничив себя единственной большой под занавес ужина, можно будет считать, что ему удалось удержаться в отведенных врачами рамках. Он раскурил сигару и откинулся в кресле, наслаждаясь ее душистым ароматом. Потом поднялся и, дав по пути распоряжение дворецкому созвониться с Каза Аччьяиулоли и выяснить, сможет ли графиня принять его сегодня после обеда, направился в библиотеку. Четыре или пять книг, которые Юстас Барнак читал одновременно, лежали одна поверх другой на столе рядом с креслом, в которое он бережно опустил свое грузное тело. «Дневники» Скаоуэна Бланта, второй том Содома и Гоморры, иллюстрированная «История вышивки», последний роман Роналда Фербэнка… После недолгих размышлений он остановил свой выбор на Прусте. Обычно ему хватало десятка страниц любой книги, прежде чем овладевало желание сменить ее, но на этот раз он совершенно потерял интерес уже после шести с половиной и обратился к английскому разделу истории вышивки. Затем часы в гостиной пробили одиннадцать, а стало быть, настало время пройти в западное крыло дома, чтобы пожелать доброго утра теще.

Ярко накрашенная и одетая в элегантно сшитое на заказ канареечного цвета платье, миссис Гэмбл сидела в странной позе, потому что, пока ее французская горничная занималась маникюром правой руки, левой она ласкала своего игрушечного померанского шпица Фокси VIII, слушая, как компаньонка читает ей вслух «Раймонда» сэра Оливера Лоджа. Стоило Юстасу войти, как Фокси VIII спрыгнул с ее колена, бросился сначала к нему, а потом начал пятиться назад, заливаясь злобным лаем.

– Фокси! – прикрикнула на него миссис Гэмбл тоном почти таким же хрипловато-визгливым, как лай померанской собачонки. – Фокси!

– Наш маленький волкодав! – добродушно сказал Юстас, а потом, повернувшись к чтице, которая вынуждена была остановиться на середине фразы, добавил: – Прошу вас, не позволяйте мне прерывать себя, миссис Твейл.

Вероника Твейл подняла безупречной формы овал своего лица и посмотрела на него со спокойной проницательностью.

– Однако какое же удовольствие, – сказала она, – вернуться из мира всех этих призрачных теней и снова увидеть немного настоящей плоти!

 

Последнее слово она намеренно растянула, чтобы «пло-оть» успела обрасти нужным количеством мяса в соответствии со своим значением.

До чего же похожа на мадонну Энгра, отметил про себя Юстас, подмигнув ей. Мягкая и величавая, почти до воздушности легкая, она, тем не менее, выглядела сексуально… И быть может, чуть больше, чем требовали строгие пропорции.

– Боюсь, что плоти даже многовато.

Усмехнувшись, он похлопал по выпуклости своего жемчужно-серого жилета.

– И как себя чувствует сегодня утром наша Королева-мать? – спросил он, подходя к креслу миссис Гэмбл. – Как вижу, точит свои коготки.

Старуха ответила тонким надтреснутым смехом. Она гордилась своей репутацией женщины бездумно прямодушной и изощренно злой в остроумии.

– Ты – плут, Юстас, – сказала она, и визгливый старческий голос прозвучал с теми колючими и властными интонациями, которые делают речь столь многих богатых аристократок преклонных лет в чем-то пародийно похожей на команды армейских сержантов. – И что это за разговоры о плоти? – спросила она, переводя невидящий, но инквизиторский взгляд с того места, где должен был стоять Юстас, предположительно в сторону кресла миссис Твейл. – Ты снова набрал вес, Юстас?

– Должен признать, – ответил он, – что в стройности сильно вам уступаю, – и с улыбкой посмотрел сверху вниз на слепую и высохшую мумию, сидевшую перед ним.

– Где ты? – Миссис Гэмбл оставила одну руку в распоряжении маникюрши, а второй стала ощупывать воздух, пока не поймала полу его пиджака, а от нее пробежала пальцами по жемчужно-серому пузырю над брюками. – Бог ты мой! – воскликнула она. – А я и понятия не имела! Ты просто толстяк, Юстас, настоящий толстяк!

Ее тонкий голосок снова приобрел комичные сержантские интонации.

– Нэд тоже был тучным мужчиной, – продолжала она, явно мысленно сравнивая живот у себя под рукой с воспоминанием о брюхе покойного мужа. – Потому он и ушел от нас таким молодым. Всего в шестьдесят четыре. Ни один толстяк еще не дотягивал до семидесяти.

Разговор принял оборот, который Юстасу никак не мог доставить удовольствия. И он решил через шутку перевести беседу на более приятную тему.

– Зато вы в превосходной форме, – весело сказал он. – Но скажите, что происходит с толстяками, когда они умирают?

– Они не умирают, – сказала миссис Гэмбл. – Они покидают этот мир.

– Хорошо, что происходит, когда они нас покидают? – поправился он, интонационно поставив последние слова в кавычки. – В ином мире они остаются такими же тучными? Мне бы хотелось, чтобы вы задали этот вопрос во время следующего сеанса.

– Ты что-то стал излишне фриволен, – сурово одернула его Королева-мать.

Юстас повернулся к миссис Твейл:

– Так вам удалось наконец отыскать добрую ведьму?

– К сожалению, большинство из них говорят только по-итальянски, – ответила она. – Но зато леди Уорплесден указала нам на одну англичанку, которая, по ее словам, очень даже неплохо справляется со своими обязанностями.

– Я бы предпочла сильного, говорящего медиума, – сказала миссис Гэмбл, – но в путешествии приходится довольствоваться тем, кого посылает судьба.

Французская горничная беззвучно поднялась, перенесла свой стульчик и взялась за другую руку миссис Гэмбл, сняв ее с оранжевой шерстки Фокси и принявшись полировать ногти.

– Этот твой юный племянник приезжает сегодня, не так ли?

– Да, вечером, – ответил Юстас. – Мы можем несколько припоздниться к ужину.

– Мне нравятся мальчики, – изрекла Королева-мать. – То есть, конечно, в том случае, если они хорошо воспитаны, а это такая редкость в наши дни. Кстати, Вероника, это напомнило мне о мистере де Вризе.

– Он придет сегодня к чаю, – сказала миссис Твейл своим спокойным, размеренным голосом.

– Де Вриз? – удивленно спросил Юстас.

– Ты же познакомился с ним в Париже, – сказала Королева-мать. – На моем новогоднем приеме с коктейлями.

– Ах вот как! – неопределенно отозвался Юстас. На том приеме он случайно встретил еще тысяч пять разных личностей.

– Американец, – пояснила Королева-мать. – И я произвела на него большое впечатление. Ведь так, Вероника?

– Это несомненно, – сказала миссис Твейл.

– Постоянно приезжал навещать меня этой зимой. Постоянно. А сейчас он как раз во Флоренции.

– При деньгах?

Миссис Гэмбл кивнула.

– Производство готовых завтраков, – сказала она. – Но на самом деле его интересует наука и все такое прочее. Но, как я люблю повторять ему, с фактами не поспоришь, что бы ни думал ваш мистер Эйнштейн.

– И не только Эйнштейн, – сказал Юстас с улыбкой, – но еще и мистер Платон, мистер Будда, мистер Франциск Ассизский.

Странно хрюкающий, хотя едва слышный звук заставил его повернуть голову. Почти беззвучно миссис Твейл смеялась.

– Разве я сказал что-то смешное? – спросил он.

На бледный овал лица вернулось обычное выражение полнейшей серьезности.

– Я вспомнила нашу с покойным мужем глупую шутку, которая, тем не менее, нас очень веселила в свое время.

– Про мистера Франциска Ассизского?

Секунду или две она смотрела на него, прежде чем решилась:

– Франциск, а с сиськами.

Юстасу хотелось подробнее расспросить ее о муже, но, вспомнив, что тот умер сравнительно недавно, тактично воздержался.

– Если ты собираешься сегодня утром в город, – встряла миссис Гэмбл, – мне бы хотелось, чтобы ты взял с собой Веронику.

– Буду только рад.

– Ей нужно кое-что купить для меня, – продолжала старая леди.

Юстас повернулся к миссис Твейл:

– Тогда давайте и пообедаем вместе в «Беттиз».

Но Королева-мать сама отвергла это предложение.

– Нет, Юстас, мне нужно, чтобы она сразу же вернулась. Пусть возьмет такси.

Он бросил обеспокоенный взгляд на миссис Твейл, чтобы понять, как она восприняла подобный приказ. Но на спокойном лике мадонны Энгра не отразилось никаких эмоций.

– Да, я возьму такси, – повторила она ясным и ровным голосом. – Хорошо, миссис Гэмбл.

Через полчаса в неброском, но элегантном, сшитом на заказ черном платье Вероника Твейл вышла на освещенный солнцем двор. У подножия парадной лестницы стояла «Изотта» – огромная темно-синяя и явно очень дорогая машина. Но Пол де Вриз, подумала она, садясь внутрь, по меньшей мере не беднее мистера Барнака.

– Надеюсь, вы не будете возражать? – спросил Юстас, державший в руке уже вторую за день сигару.

Она подняла на него глаза, улыбнулась, не размыкая сомкнутых губ, и покачала головой; потом снова уперлась взглядом в свои обтянутые перчатками руки, свободно лежавшие между коленей.

Машина медленно покатилась по дорожке среди кипарисов, которая за воротами переходила в крутое и извилистое шоссе.

– Из всех образцов в моей коллекции, – сказал Юстас, нарушая затянувшееся молчание, – Королева-мать представляется мне, вероятно, наиболее примечательным. Окаменевший скорпион из палеозойской эры почти в прекрасной сохранности.

Миссис Твейл улыбнулась, не отрывая взгляда от своих рук.

– Я не разбираюсь в геологии, – сказала она. – Но, между прочим, упомянутая окаменелость – мой работодатель.

– Это-то и удивляет меня больше всего.

Она вопросительно покосилась на него:

– Вы хотите сказать, что я должна держаться с ней как компаньонка?

Последнее слово – и это не укрылось от внимания Юстаса – было произнесено с легким нажимом, чтобы придать ему истинное значение, которое вкладывали в него сестры Бронте.

– Вот именно.

Теперь миссис Твейл окинула его открытым взглядом, оценивая чуть сдвинутую набекрень шляпу, превосходно сидевший жемчужно-серый костюм, галстук фирмы «Сулка», бутон розы в петлице.

– Ваш отец не был бедным священником из Ислингтона, – заметила она.

– Нет, он был воинствующим атеистом из Болтона.

– О, я сейчас думаю вовсе не о вопросах веры или неверия, – сказала она, улыбнувшись с легким оттенком иронии. – А о том, что ваша теща называет фактами.

– А конкретнее?

– К примеру, о постоянном ознобе от жизни в неотапливаемом доме. О чувстве стыда, что тебе приходится носить такую поношенную и старомодную одежду. Но в бедности заключалась лишь часть проблемы. Ваш отец не пытался осуществлять христианские добродетели на практике.

– Напротив, – сказал Юстас, – он занимался благотворительностью почти профессионально. Общественные фонтанчики с питьевой водой, больницы, клубы для мальчиков из малообеспеченных семей и все такое.

– Да, но он всего лишь жертвовал деньги, чтобы его имя значилось на дверях. Ему не приходилось работать в этих чертовых клубах.

– А вам приходилось?

Миссис Твейл кивнула:

– С тринадцатилетнего возраста. А когда мне исполнилось шестнадцать, мне приходилось проводить там четыре вечера в неделю.

– Вас принуждали к этому?

Миссис Твейл пожала плечами и не сразу ответила. Она вспоминала отца – эти блестящие глаза на лице чахоточного Феба, это длинное тощее тело с впалой грудью. А рядом с ним стояла ее мама, маленькая и хрупкая, которая, однако, помогала выживать этому совершенно беспомощному в житейских делах, не от мира сего мужчине; крохотная птичка, уподобившаяся Атласу и державшая на себе всю материальную тяжесть вселенной.

– Есть такой прием, как моральный шантаж, – сказала она. – Если окружающие тебя люди настойчиво пытаются жить как ранние христиане, у тебя тоже не остается выбора, верно?

– Признаю, выбор действительно невелик.

Юстас вынул сигару из уголка рта и выпустил облако дыма.

– Это одна из причин, – добавил он с усмешкой, – почему так важно избегать общества добрых людей.

– Одной из таких стала для меня ваша падчерица, – сказала миссис Твейл после некоторой заминки.

– Кто? Дэйзи Окэм?

Она кивнула.

– А, так значит, вашим отцом был тот, как бишь его, каноник, о котором она постоянно твердила.

– Каноник Крессуэлл.

– Точно – Крессуэлл. – Юстас просиял, глядя на нее. – Могу только сказать, что вам нужно непременно послушать, как она о нем отзывается.

– Слышала, – сказала миссис Твейл. – И не раз.

Дэйзи Окэм, Дотти Фрибоди, Ивонна Грейвз – святые женщины. Одна толстушка и две худышки. Миссис Твейл еще в юном возрасте однажды изобразила на рисунке, как они втроем сидят у подножия креста, на котором группа бойскаутов распинает ее отца.

Юстас снова нарушил молчание, но на этот раз смехом, предметом которого была его падчерица и отчасти каноник Крессуэлл. В данном случае он не видел родственной жалости, которая могла бы его сдержать.

– Все эти ее утопические благие намерения! – сказал он. – Но, конечно, – добавил он уже с долей сострадания, – у бедняжки не оставалось альтернативы после того, как она потеряла и мужа, и сына.

– Но она занималась благотворительностью и прежде, – сказала миссис Твейл.

– Тогда воистину нет ей прощения! – воскликнул он.

Миссис Твейл улыбнулась и помотала головой. Потом она вдруг сама призналась ему, что именно Дэйзи Окэм познакомила ее с миссис Гэмбл.

– Редкостная удача! – произнес Юстас.

– Но в ее доме я еще и встретилась впервые с Генри.

– С Генри? – переспросил он.

– Так звали моего мужа.

– Ах да, конечно!

Снова наступило молчание, пока Юстас сосал кончик сигары и старался припомнить, что Королева-мать рассказывала ему о Генри Твейле. Партнер в юридической фирме, которая занималась ее делами. Очень приятный, с отменными манерами, но умерший от прободения аппендикса в возрасте всего… Сколько же ему было лет, по словам тещи с ее вечно извращенной точностью в подобных вопросах? Тридцать восемь, так, кажется. Значит, он был лет на двенадцать или даже четырнадцать старше жены.

– Сколько вам было лет, когда вы вышли замуж? – спросил он.

– Восемнадцать.

– Идеальный возраст для замужества, по мнению Аристотеля.

– Но не по мнению моего отца. Он хотел бы, чтобы я года два повременила с этим.

– Отцы и не должны торопить своих юных дочерей к алтарю.

Миссис Твейл снова посмотрела на свои руки и вспомнила их медовый месяц и летние каникулы на берегу Средиземного моря. Они плавали, до одури плавились под ярким солнцем, проводили долгие часы сиесты в аквариумном полусвете спальни с зелеными шторами.

– Меня не слишком опечалила его кончина, – отозвалась она, не поднимая глаз.

Воспоминания об этих доведенных до крайности наслаждениях, о полном бесстыдстве и забвении приличий вызывали в ней внутреннюю улыбку. «Глухую к зову плоти, я научил тебя любить»[21]. И к цитате классика Генри непременно добавлял собственное мнение, что она была способной ученицей. Но и он был хорошим учителем. Что, к сожалению, не мешало ему обладать отвратительным характером и проявлять чрезмерную скупость.

 

– В таком случае, – сказал Юстас, – могу только порадоваться, что вы обрели свободу.

Какое-то время миссис Твейл хранила молчание.

– После смерти Генри, – сказала она, – все шло к тому, что я вернусь туда, откуда явилась.

– К бедным, но добрым?

– К бедным, но добрым, – эхом повторила она. – Но, к счастью, миссис Гэмбл нуждалась в ком-то, кто бы читал ей вслух.

– И теперь вы живете с богатыми, но недобрыми, так получается?

– Да, я паразитирую, – спокойно признала миссис Твейл. – Состою чем-то вроде почетной горничной при старой леди… Но здесь вставала проблема выбора из двух зол.

Она открыла свою сумочку, достала платок и, приложив к носу, вдохнула ароматы цибетина и цветов. В доме отца вечно стоял запах капусты и пудинга на пару, а в клубе для девочек… Там и пахло девочками.

– Лично я, – сказала она, – предпочла быть нахлебницей в таком доме, как ваш, чем в своем доме стать… Кем я могла бы там стать, имея доход шиллингов пятьдесят в неделю?

Снова наступила короткая пауза.

– Оказавшись в вашем положении, – сказал потом Юстас, – я скорее всего сделал бы такой же выбор.

– И вы бы меня не удивили, – таков был комментарий миссис Твейл.

– Но я бы сумел поставить себя…

– Поставить себя способны только те, кто располагает для этого средствами.

– Даже рядом с ископаемыми скорпионами?

Миссис Твейл улыбнулась:

– Ваша теща предпочла бы громко говорящего медиума. Но даже ей приходится довольствоваться тем, кого она может найти себе.

– Даже ей! – повторил Юстас с сиплым смехом. – Но должен сказать, ей очень повезло, когда она нашла вас. Согласны?

– Не так повезло ей, как мне самой.

– А если бы вы не обрели друг друга, что тогда?

Миссис Твейл пожала плечами:

– Возможно, я смогла бы немного подрабатывать книжными иллюстрациями.

– Так вы рисуете?

Она кивнула:

– Втайне от всех.

– Почему же втайне?

– Почему? – переспросила она. – Отчасти в силу привычки. Вы должны понимать, что мои занятия рисованием не слишком поощрялись в родительском доме.

– По каким причинам? Эстетическим или этическим?

Она улыбнулась и пожала плечами:

– Кто знает.

Однако миссис Крессуэлл была настолько неприятно поражена и расстроена, обнаружив альбом с карандашными набросками дочери, что три дня провалялась в постели с приступом жуткой мигрени. После этого Вероника уже ничего не рисовала, кроме как запершись в туалете и на листке бумаге, который не грозил засорить унитаз.

– А кроме того, – добавила она, – иметь свой секрет замечательно само по себе.

– Разве?

– Только не говорите, что у вас по этому поводу такие же взгляды, какие были у моего мужа! Генри непременно стал бы нудистом, родись он десятью годами позже.

– Но вы бы нудистской не стали никогда, хотя и родились десятью годами позже?

Она энергично помотала головой:

– Я бы даже не стала составлять списка для прачечной, если бы кто-то находился рядом. Но Генри… Дверь его кабинета никогда не закрывалась. Никогда! Мне делалось плохо при одном взгляде на него.

Она немного помолчала.

– В начале каждой литургии читают одну ужасную молитву, – продолжала она. – Вы ее знаете. «Боже всемогущий, для кого открыты все сердца, кому известны все наши желания и от кого невозможно ничего утаить». Это действительно ужасно! И я делала рисунки на эту тему. Именно они больше всех остальных расстроили мою маму.

– Охотно верю, – сказал Юстас, усмехнувшись. – Но вам как-нибудь следует непременно показать некоторые из своих работ мне.

Миссис Твейл испытующе посмотрела на него, а потом отвела глаза. Несколько секунд никто из них не произносил ни слова. А затем медленно и тоном человека, который обдумал вопрос и пришел наконец к решению, она ответила:

– Вы – один из немногих, кому я не против показать их.

– Это мне льстит, – сказал Юстас.

Миссис Твейл снова открыла сумочку и из ее ароматных глубин извлекла кусок бумаги размером в половину тетрадного листа.

– Вот то, над чем я работала утром.

Он взял листок и вставил в глаз монокль. Рисунок был выполнен чернилами и, несмотря на малые размеры, отличался тщательной проработкой деталей. Профессионально, но отталкивающе претенциозно. Он вгляделся пристальнее. На рисунке была изображена женщина, одетая в подобающе строгое, хотя и великолепно сшитое по моде платье, которая с молитвенником в руке шла по центральному проходу церкви. Позади себя на веревочке она тянула магнит в форме обычной подковы, но выведенный так, что он напоминал два бедра, обрубленных у коленей. На полу чуть в стороне от женщины лежало огромное глазное яблоко размером с тыкву, чей зрачок был уставлен в тянувшийся все дальше магнит. Из этого безумного глаза росли две похожие на червей руки, длинные пальцы которых ногтями цеплялись в пол. И таким сильным было притяжение, встречавшее не менее мощное сопротивление, что ногти оставляли на каменных плитах заметные борозды.

Юстас приподнял левую бровь, позволив моноклю выпасть из глаза.

– В этой притче есть только одно, что мне не понятно, – сказал он. – Почему в церкви?

– О, на это может быть множество причин, – ответила миссис Твейл. – Респектабельность всегда усиливает привлекательность женщины. А богохульство придает наслаждению пряной остроты. И потом, церкви – это те дома, где люди сочетаются браком. А кто вам сказал, что у нее в руках не «Декамерон» в черном кожаном переплете, который делает его похожим на молитвослов?

Она забрала листок и снова сунула его в сумочку.

– Право, жаль, что веера вышли из употребления, – продолжила она совершенно другим тоном. – А те белые маски, что надевали в эпоху Казановы! Или разговоры дам, находящихся по разные стороны ширмы, как в «Повести о Гэндзи». Это было бы просто божественно!

– Неужели?

Она кивнула. Ее глаза невольно разгорелись от непрошеного возбуждения.

– Можно было бы творить невообразимые вещи, разговаривая через ширму с викарием о… Скажем, о Лиге Наций. Просто невообразимые!

– Например?

Но в ответ донесся только тот же чуть слышный хрюкающий смешок, какой он уже слышал прежде. Разговор опять прервался.

– А вообразите себе, какие гнусности можно было бы обсуждать не краснея, – добавила она.

– Вам так хотелось бы иметь возможность обсуждать гнусности?

Миссис Твейл кивнула.

– Из меня получился бы хороший ученый, – сказала она.

– А это здесь при чем?

– Ну как же вы не поймете, – ответила она нетерпеливо. – Разве не ясно? Препарировать всех этих лягушек и мышей, заражать раком кроликов, смешивать кипящие растворы в ретортах, чтобы всего лишь посмотреть на возможный результат. Просто любопытства и смеха ради. Вся современная наука – это сплошные гнусности.

– И вам хотелось бы вынести это за стены лабораторий?

– Не на всеобщее обозрение, разумеется.

– Но вот если бы удалось скрыться за ширмой, где Добрые люди не смогли бы видеть вас…

– Спрятавшись за ширмой, – медленно повторила миссис Твейл. – А сейчас, – сказала она, в очередной раз меняя тон, – мне нужно будет выйти. Где-то здесь на Лугарно есть магазин, в котором продают резиновых крыс для собачек. Крыс с ароматом шоколада. Кажется, Фокси без ума от шоколада. А, вот мы и на месте!

Она склонилась вперед и постучала пальцем по стеклу.

Юстас посмотрел ей вслед. Потом, снова надев шляпу, он отдал распоряжение шоферу отвезти его в магазин Вейлей на улице Торнабуони.

VII

«Братья Вейль, Брюссель, Париж»…

Юстас толкнул дверь и вошел в переполненный магазин.

«Где каждый экспонат радует глаз, – бурчал он себе под нос, как делал обычно, входя сюда, – где все всегда и исключительно для вас. Только у братьев Вейль – Париж, Вена, Флоренция, Брюссель».

Но в это утро никого из братьев не было видно. Когда он вошел, то увидел только мадам Вейль, которая настойчиво уговаривала английского полковника из Индии купить себе Жоржа Брака. Сценка была столь уморительная, а главная исполнительница настолько хороша собой, что Юстас, изобразив интерес к какой-то вполне уродливой майолике, пристроился рядом, что слышать и наблюдать.

Жемчужная и золотистая, при обворожительных розовых пухлостях форм, как могло это роскошное создание сбежать с полотна Рубенса, где ему было самое место? И как, о святые небеса, случилось, что фигура кисти Питера Пауля, явно плод его мифотворческой фантазии, оказалась еще и с ног до головы одета? Но даже в этом совершенно неуместном наряде двадцатого столетия фламандская Венера по фамилии Вейль выглядела обворожительно. Что только подчеркивало абсурд того представления, которое она сейчас разыгрывала перед полковником. С серьезностью маленькой девочки, старательно и слово в слово воспроизводившей только что выученный наизусть урок, она с умным видом повторяла бессмысленные фразы, которыми так умело украшал свою профессиональную скороговорку ее супруг. «Осязаемая ценность», «ритм», «особое значение формы», «repoussoirs»[22], «каллиграфия очертаний» – Юстас узнавал все штампы современной художественной критики вкупе с изобретениями собственного левантийского гения Вейля: «четырехмерное пространство», «couleur d’éternité»[23] и «пластическая полифония». Все это подавалось с таким сильным, с таким невероятно «пикантным» французским акцентом, что напоминало стиль шаловливых парижских девчонок из шедших на лондонских подмостках музыкальных комедий, отчего краснолицый полковник уже почти сомлел от вожделения.

21Дж. Донн. Элегия VII.
22Контраст (фр.).
23Цвет вечности (фр.).
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21 
Рейтинг@Mail.ru