Оксана Васякина
Ветер ярости
© Васякина О., текст
© Писарева Е., интервью, составление
© Панкевич С., фото на обложке
© ООО «Издательство АСТ»
* * *
Посвящаю эти стихи своей матери,
Васякиной Анжелле (17 августа 1970 г. – 18 февраля 2019 г.)
Почти всё о Еве
Когда я закончила читать эту книгу, то пошла гулять, потому что она требует прогулки, хочет, чтобы с нею погуляли. Как пишет ее автор, тексты и возникали во время ходьбы. (Внутри этого нарратива вообще есть некоторое количество инженерии внутреннего текстопроизводства, то есть то, что в советские годы называлось «секреты мастерства»; гулять и писать одновременно один из способов письма, это работа ритма, механики воображения.) Во время ходьбы стало понятно, с какой наррацией сопрягается в моем уме этот корпус текстов. Это рассказ одного грузинского сценариста, мы записывали с ним в Тбилиси программу через три года после русско-грузинского военного конфликта августа 2008-го. Он сказал, что во время русских бомбежек города хотел выбросить в окно собрания сочинений Пушкина и Толстого, но потом подумал: когда моя дочь подрастет, кто расскажет ей о первом бале Наташи Ростовой? Книги он выбрасывать не стал, в разговоре вспомнил известную позицию Милана Кундеры по поводу русских танков в Праге и ответственности русской культуры за Вторжение, а также полемику с ним Иосифа Бродского. Так вот, когда на сайте Радио Свобода появилась распечатка этой программы, никто не сомневался, что русские бомбили Тбилиси. Когда еще через пару лет я написала об этом разговоре в колонке на том же сайте, последовали комментарии пользователей: вы врете, вы что, с ума сошли? Как мы могли бомбить Тбилиси??? (Примечание: бомбили промышленные окраины, не центр и не жилые кварталы, но от этого жителям, в том числе русскоязычным, было не веселее.)
Очевидная вещь: Васякина достает из мира то содержание, о котором лучше не думать. Не то чтобы насилие как вертикаль власти и его конкретный антропологический конструкт, сексуальное насилие, было совсем уж закрытой зоной, это никакая не секретная лаборатория. То, что творится за закрытыми дверьми квартир и спален, обсуждается в мире и в России не только благодаря очередной волне феминизма, но и в результате усилий поп-культуры в ее голливудском варианте. Массовые изнасилования как инструмент военных действий и оружие массового поражения давно зафиксированы в исследованиях военных антропологов, конфликтологов, психологов на огромном материале ХХ и уже ХХI веков. Просто большинство народонаселения здесь, на описываемой Оксаной территории, вообще не готово обсуждать устройство насилия, реагируя в том духе, что «мы не могли бомбить Тбилиси, мы хорошие, плохие не мы, они сами виноваты, они нас провоцировали». Как показывают события последней пары лет, от флешмобов в соцсетях до вполне конкретных кейсов внутри литературного сообщества, нет ни языка разговора (все заканчивается трусливыми полупризнаниями с последующим развоплощением и нервными манифестами), ни юридического представления о процедурах, ни психологического прикрытия жертв, которые осмелились заговорить. Авторка по имени Оксана Васякина делает огромные сознательные усилия по созданию такого языка. Он может показаться простым, плакатным, вызывающим и педалирующим сторону обвинения. На самом деле это легкое, всего лишь легкое смещение фаллоцентрической и мизогинной оптики, к которой с младенчества приучают всех жителей этого падшего мира. Как заметила по поводу удивленных реакций мужчин-коллег на флешмоб #Янебоюсьсказать поэт Татьяна Зима, цитирую по памяти: да, именно это и происходит с вашими бабками, матерями, сестрами и дочерьми, именно это, и гораздо хуже.
Так получается, что всё нужно делать впервые, потому что никто больше за тебя не поделает, а ты почему-то видишь то, чего не могут видеть другие. Этим знанием честный человек обязан поделиться. Для этого «первого поступка» постепенно складывается, конструируется собственный язык, то, что называется «план выражения». Это связанные вещи: совместное психическое, умственное и мышечное усилие. То, что делает эту работу Оксаны очень ценной, это ее полная сознательность и осмысленность. Несколько раз в интервью, которое сопровождает корпус стихов, она говорит о том, что хотела найти смысл в том бедном существовании, которое вела ее семья, в этом несчастном быту, в униженном бытии. «Я пыталась понять… где в истории и искусстве место для моей бабушки и ее еды, за которую она так беспокоится, я не находила себя и бабушку в литературе, а мне хотелось, чтобы во всем, что происходит со мной, даже в самом паршивом и неприглядном, был смысл». Тут Оксане Васякиной передает привет не Моника Виттиг и не Сьюзан Зонтаг, а самый что ни на есть базовый и популярный психоаналитик ХХ века, но не Фрейд, другой мужчина, который учил находить смысл жизни в наитяжелейших обстоятельствах. Собственно, это доктор Виктор Франкл, который утверждал, что человек каждое утро должен сам определять для себя смысл своего сегодняшнего дня, даже в концлагере. Вспоминается тут и замечание отца Брауна, то есть Честертона, что каждый человек для Бога очень важен, и важен одинаково, но для людей это одна из главных теологических проблем. Васякина своим собранием сочинений и высказываний дает развернутый ответ, в чем смысл ее жизни и в чем ее важность. Описать этот смысл для любого человека способен только язык воображения, а создать – острое чувство бытия здесь-и-сейчас, усердное вопрошание к существованию. Поэтому предъявление в книге такого сюжета, как ежедневный труд молодой интеллектуальной гастарбайтерки периода полураспада советской империи – это жест политический, разумеется, но и вполне религиозный, и естественно-антропологический.
То, как именно Оксана это сделала, заставляет меня снова вспомнить Наташу Ростову, ее первый бал, ее характер. То есть люди, которых не существует, не существует больше, и вряд ли они существовали бы для меня вообще, существуют теперь благодаря этому тексту. Как живого вижу ее отца, водителя-дальнобойщика, который постоянно молчал, читал газеты и умер молодым от СПИДа. Вижу ее мать, которая умирала от рака, пока создавались циклы этой книги, и умерла, когда рукопись находилась в работе. Я даже представляю себе читателя-читательницу, которые позавидуют этой романтической биографии, позавидуют тому, как круто путешествовать автостопом, жить в Кузьминках, быть лесбиянкой и таскать пачки книг в Электротеатре, круто иметь таких родителей и жить в молодости в такой жопе мира, как Усть-Илимск. (Нет, друзья, сделайте это самостоятельно, пожалуйста.)
Это женский мир, выстроенный с первооснов женского ребенка. Оксана выстраивает его, как в первый раз, поэтому так видны его нелепости, магическая структура и антиразумные противоречия. Мать, бабки, тетки, подруги и возлюбленные, их повадки и стереотипное поведение хорошо изучены и рассказаны. Ева создана не из ребра, а из принуждения. Ее дурное поведение приписано ей позднейшим образом. Она хочет быть собой и быть счастливой. Это очень простые желания. Это почти всё о Еве.
Елена Фанайлова
Мы познакомились, когда я делала материал о современных молодых поэтах для Афиши Daily. Оксану я видела и ранее – мы учились в Литинституте и кратко пересекались на пространстве тесного институтского двора, но как-то никогда не разговаривали. Я знала, что она была на пару курсов младше и училась на семинаре у Евгения Сидорова[1], что тусила в кругу молодых поэтов, что делала какие-то социально важные акции. Через несколько лет после (моего) выпуска, ко мне попала в руки книга «ветер ярости» – и я не могла думать ни о чем, кроме женщины, написавшей эти тексты. Это не было похоже на литинститутскую лирику: она разламывала сознание и стереотипы. Напечатанная на принтере брошюрка, тоненькая и беззащитная, совершенно поразила меня: свободой, радикальностью, бесстрашием, отчаянием. Не предназначенная для мужских рук, она выглядела манифестом женского освобождения, способом преодоления травматичного опыта угнетения. Было понятно, что каждое слово здесь выстрадано и – при всей простоте – обладает какой-то заклинательной мощью. Я пообщалась с Оксаной о том, как травмы и время влияют на формирование поэтической речи, и поняла, что это разговор, который хочется продолжать. Потому что это тоже – поэзия.
Екатерина Писарева
– Оксана, все твои тексты основываются на жизненном опыте, насколько я понимаю. Но начнем издалека. Ты знаешь историю своего рода?
– У меня мало информации о моей семье, но кое-что я знаю. По материнской линии – это те крестьяне, которые переселились на Камчатку при Петре, потом часть семьи переехала на станцию Зима. Со стороны отца – тоже крестьяне, жили в Астраханской области; я помню своих прадеда и прабабку, когда я была маленькой, они уже были на пенсии. Мой прадед был рыбак, а прабабушка стряпала бесконечные пироги из рыбы и садовых яблок. Она знала старые молитвы, она пронесла их сквозь всю жизнь в засаленной тетрадке, рассказывала мне, что во время войны в селе остались одни женщины, и они собирались в ее доме, переписывали эти молитвы, потому что верили, что тогда мужчины придут живыми. Когда я говорю людям, что родилась в Сибири, все думают, что я внучка декабристов или тех, кто пострадали от сталинских репрессий, но это не так. Мне кажется, что мои предки были очень похожи на героев фильма Кончаловского «Сибириада», они жили себе на протяжении всего двадцатого века в своих лесах и только слышали о революции, коллективизации, голоде, войне; история бьет их, но только по касательной, в остальном они хранят свой уклад. Может быть, все было совершенно по-другому, но мне хочется верить в такой порядок вещей.
– Насколько твои тексты зависят от твоей биографии?
– Максимально. Конечно, в них есть художественная составляющая, но она присутствует в моих текстах только в качестве метафоры. Я не понимаю, как можно писать литературу, оторванную от жизни, – это невозможно. У меня есть моя жизнь, я ее пишу вместе с текстами.
– То есть если жизнь скучная, обыденная – тексты не родятся?
– Мне кажется, моя жизнь очень скучная, думаю, я пишу, чтобы эту скуку наделить ценностью. Мои тексты состоят из скучных невзрачных вещей – магазина «Пятерочка» и парка Кузьминки. Иногда из ужасных – насилия и боли. Я помню, когда я была маленькая, я смотрела на бабушку, которая пила чай из граненого стакана, и пыталась понять, где в истории и искусстве место для моей бабушки и ее еды, за которую она так беспокоится, я не находила себя и бабушку в литературе, а мне хотелось, чтобы во всем, что происходит со мной, даже в самом паршивом и неприглядном, был смысл.
– Всего в книге шесть циклов. Расскажи, хронологически что за чем появлялось?
– «ветер ярости» я писала вместе с циклом про книжный магазин – «Эти люди не знали моего отца». А потом уже появились «Кузьминки» и текст «Что я знаю о насилии», который вышел на Кольте, потом «Сибирь» и «Проспект мира».
– Расскажи мне о них, в каком состоянии ты была, когда появлялся каждый? Что повлияло на появление этих текстов?
– Давай по порядку…
Кузьминки
Москва – удивительное место, она включает в себя много разных городов, я особенно люблю спальные районы, потому что когда ты в них оказываешься, ты попадаешь в любой маленький российский город. И вся зелень и хрущевки, особенный темп времени внутри этих районов напоминают мне Усть-Илимск. В Кузьминках мы жили в крохотной квартире-хрущевке, в такой квартире я росла и прожила 17 лет, во дворе этого дома я сушила белье и выходила покурить к подъезду. Там много бездомных котов и особенный провинциальный шум, который невозможно найти в центре Москвы. Мы прожили в Кузьминках два года, почти каждый день я ходила в парк, парк там потрясающий, и потрясающее время в этом парке – оно очень медленное, как будто сгущающее все вокруг. И Кузьминки заставили меня вспомнить то, чего мне до переселения туда помнить не хотелось – свое детство и чувство дикого одиночества, а еще щемящей любви. Я приходила из парка после прогулки и писала про Кузьминки.
Кузьминки
темные предновогодние дни
талый снег над нами
в черных проталинах льда утки стараются
жить едят принесенный хлеб
мальчик швыряет мякиш и селезни
боками расталкивают коричневых уток
натыкаются клювами на грязноватый хлеб
в черных проталинах отражаются складки неба
деревья не отражаются они на морозе черны
деревья плывут на меня когда я иду по тропе
в запахе потеплевшей коры
влажного серого снега
деревья дрожат в звуке церковного колокола
тропа дрожит и ведет на гору
колокол нажимает
тянет людей
к субботней службе бегут
женщины и мужчины
мальчиков оставляют играть на дворе
мальчики смотрят на пылающий храм
мальчикам неинтересно
они скучают по играм еде
так идет рождество
многие женщины в пёстрых платках кланяются
каждому слову
каждому пропетому звуку
накладывают кресты
я вхожу в храм
я рассматриваю его как музей
богородица и иисус в золоте в бирюзе
складки золотые на шее матери богородицы
золотые кольца каменные бусы серьги
на золотых цепях как грибы
за стеклом у задумчивых лиц святых
золото как виноград как ягоды спелые
в храме всегда осень
увядают старухи среди золотых облачений
ясно-голубой купол бесконечным утренним небом
на меня засмотрелся
и кто-то позвал
старуха потянула меня за рукав
чтобы я обернулась как многие здесь
дать дорогу священнику
его ухоженной бороде
дыму кадила
и я увернулась от дыма
я хотела разглядеть его лицо
и выражение взгляда
он шёл золотой механической куклой
и другие кланялись ему тысячу раз
как колоски
II
1
ходим как беспризорные дети
я в вязаной шапочке ты в коротких штанах
заворожённые душными пятиэтажками
снегом водой собаками стариками
густонаселённые красивые
провинциальной красотой кузьминки
такие тихие и зрелые
такие громкие оглушительные
как тогда
в твоём детстве
вы сбежали от войны
и поселились на первом этаже хрущевки
жили впроголодь
ты любила шоколадки
даже сейчас когда у тебя есть деньги
я вижу как ты подходишь
в магазине к полке с печеньем
и шоколадками
и в твоих глазах занимается свет сожаления
и ты уменьшаешься
а ещё мы собираем монетки
десятирублевые и пятирублевые
ходим к стеклянному автомату
с мягкими игрушками
он со стальными щупальцами
я достаю монетки из кошелька подаю тебе
одну за другой
и ты управляешь этой блестящей лапой
с помощью рычага
я показываю что хочу вон того бегемота
вон ту свинку пеппу вон того зайца
эти игрушки конечно же очень большие
и никто не сможет их достать
потому что щупальца скользкие
и на самом деле выгоднее всего подцеплять
маленькие игрушки
но ты все равно меня слушаешь
и охотишься на бегемота
свинку или полосатого зайца
мы кладём монетку за монеткой
и ты выуживаешь из автомата
маленького красного цыплёнка
ты очень гордишься своей добычей и я тоже
горжусь тобой
когда ты смотришь
на гору цветных китайских игрушек
ты вся становишься отдельная
и я могу наблюдать твою красоту
твоё светлое радостное лицо
ты такая сложная
в этой охоте на плюшевого бегемота
2
мы ходим здесь
и кузьминки сжимают нас
своей низкой плотной духотой
они сближают нас и мы плечо к плечу
и грудь к груди прирастаем друг к другу
превращаясь в одну
четвероногую грустную женщину
наши губы смотрят друг на друга
и шелестят имена
имена умерших или далеких родственниц
которые питали нас когда-то
молоком своего сиротливого тепла
ты повторяешь Галина Галина Галина
и я чувствую её присутствие здесь
в нашей полуразрушенной съемной квартире
Галина кажется мне
медленной грустной женщиной
она живет здесь
вместе с нами
и мне кажется
куда ни глянь
притаились маленькие и большие
бесплотные слабые женщины
они приходят к нам
как дикие животные приходят в города за едой
они приходят к нам
чтобы немного согреться и успокоиться
они смотрят на нас
они спят вместе с нами
они тихие
и столько скорби они вместили
столько косноязычия
3
этот опыт сращения действует истощающе
наша любовь
в ней нет воздуха нет дыхания
а боль и нежность
и немного гордости
немного просвечивает она на солнце
трещинками красными
и пульсирует
бьется бьется бьется бьется бьется
я жду то время и место
когда мы станем белые камни
тяжёлые и неприступные
страшные в своём покое
как лысые молчаливые головы
египетских захоронений
молчаливые и белые и тяжёлые
и равные друг другу
и равные самим себе
III
глаз не хватает
на мертвый ковёр
из палых коричневых листьев
он выступает наружу из снега
и снег тонет в земле
ты заворачиваешь хрустящий пакетик
с крошками от сухарей и кладёшь в карман
чтобы потом крошки вытряхивать на ладонь
или вот так из пакетика прямо в рот ссыпáть
соленые жирные
без сладкой воды она кончится
ты говоришь этот вкус – он такой особенный
а мне он кажется грустным
мы идём между деревьев
и ты за мной не поспеваешь
ты внимательно ешь свои сухарики
запиваешь их газировкой
я говорю а зачем
ведь мы только что ели дома
и ты отвечаешь не знаю я не могла удержаться
уже появились на ветках бархатистые почки
они еле видны
подношу их близко к глазам
почки белые немного мокренькие и беззащитные
как твоя спина
я думаю что многие вещи здесь в этом парке
очень похожи на тебя
например бляхи льда на зеленой воде
напоминают мне цвет твоих глаз
а все собаки которых мы встречаем
я так жалостливо и щемяще смотрю на них
мне хочется всех их целовать
в потную душную шерсть
познакомиться с ними со всеми
они кажутся мне такими несчастными
когда смотрят на своих хозяев
такими одинокими
и ты кажешься мне одинокой
в лесу видно какие мы маленькие на самом деле
с берега смотрим как люди на другом берегу
разными стайками передвигаются
и они хрупкие на коричневой земле среди построек
и плоских безлистых деревьев
я слышу их веселые крики и смех
вода приносит звук как из далекого сна
и мы часто думаем
что наверное когда-нибудь
мы станем такими беззаботными фигурками
быстро двигаться смеяться болтать
и видимыми издалека
но сейчас мы очень тяжёлые
как эта листва под ногами
мы влажные и сырые
как будто запревшие
и очень медленные и слепые
IV
хожу по льду
заглядываю в серые влажные лунки
оставшиеся от рыбаков
смотрю в мир подлёдный и представляю
там в крошеве льдинок спит рыба
спит лягушка трава под хлопьями ила
а здесь надо льдом
брейгелев душный свет
и тело хлебушек золотой
с коричневыми шелушинками
теплое мягкое под пуховиком
здесь в толще воздуха спит черный парк
и лыжники лыжники скользят по тропинкам
тихо глотает снег голоса
и в немоте его кажется что иду крошечная
и в немоте его иду как будто бы совсем старая
легкая и пустая
V
здесь в Кузьминках нет богачей
только растравленные шашлычным
духом мужланы с пивными баклажками
серые мигранты
уставшие лесбиянки
коты и собаки бездомные
только земля напивается тяжестью от дождей
я смотрю на тебя
ты стоишь на стволе
дерева сверженного ураганом
ты крепко держишься
и улыбаешься как бы маша мне своей улыбкой
как ладонью издалека
здесь в Кузьминках простор
простор нашей памяти
здесь в Кузьминках я по-детски стыжусь
за наш убогий быт и слабость
мы бежали от пьяного изверга
подгоняемые его хлопками
и криком Пиздуйте отсюда!
мне было стыдно за слабость
за наши скупые силы
и мы бежали и слышали
как он дышит нам в спину
пьяными своими ноздрями
как скребет по асфальту
пластиковая бутылка
которую он пинками
подгонял нам вслед
мы спрятались в черных деревьях
а потом шагали с бравурной отдышкой
и я говорила если бы у меня был пистолет
мы бы его победили
здесь в Кузьминках нет богачей
здесь в Кузьминках мы все
живем в убогих жилищах
здесь языки кошек и птиц
перемежаются с языками
мигрантов плачем детей
скрипом дворницкого велосипеда
мы здесь в одном теле
здесь мне по-детски стыдно
за свой неказистый быт
под прозрачным куполом
политики и нищеты
одним существом мы живем
делим на всех
воздух и магазины
одну воду пьем
Кузьминки многоголовые
голодные в злом стыде
за себя за свою нищенскую
тучность многоглазую
здесь мне по-детски стыдно
как будто бы каждый миг
мать меня заводит за картонную
перегородку на рынке
и просит примерить
джинсы и пуховик
и все в этом торговом ряду
смотрят на мои колготки
на мои набухающие соски
мать мусолит тонкую сигарету
торгуется а потом мы идем
покупать мясо яблоки соль и водку
мы в Кузьминках живем
целую долгую вечность
мы никогда сюда не приезжали
здесь усть-илимск здесь грозный
здесь подольск здесь волгоград
любой российский город
с сладким далеким названием
в тревожных метаньях листвы
в мокрых стенах хрущевок
каждый день мы здесь проживаем
как скудное целое детство
вот ты проснулась
на крошечной простыне
вот засыпаешь в нашей большой колыбели
и все ведут тебя и меня
в некрасивый сад на горе
в заминированную школу
в белую поликлинику
на бесстыжий сибирский рынок
