Оксана Усова
Легенды города 2000

День за днем я мысленно возвращался в тот солнечный осенний день, который перечеркнул все мои мечты о классной работе, большой семье и детях от любимой женщины. На похороны, конечно, тоже не пустили, но на суде прокурор продемонстрировал ужасные фото, где Агата с расширенными от ужаса глазами лежит на окровавленном ковре. Я не знал, во что мне не хотелось верить больше – в то, что она мертва, или в то, что я мог убить ее.

По мнению стороны обвинения, трагическая смерть моей матери много лет назад оставила глубокий след на моей психике. Что именно поэтому я начал принимать наркотики и пить. Кусочек за кусочком все мое грязное белье вытаскивалось наружу, а когда у отца Агаты прямо перед присяжными случился сердечный приступ, я понял: на свободу мне не выйти.

Что я мог предъявить в свою защиту, кроме своей любви? В глазах двенадцати присяжных, прокурора, судьи и даже собственного адвоката я был богатеньким сынком, который дошел до логического конца своей распутной жизни.

Накануне переезда в лечебницу на предплечье при помощи пружины от матраса я глубоко выцарапал одну-единственную фразу: «Кто?», чтобы она стала моим якорем, вопросом, ради которого мне предстояло выжить. Чем бы меня ни накачивали, чем бы ни пичкали, я должен был выяснить: если не я, то кто тогда убил?

Таксист-маньяк Петрович, который тоже попал в психушку по приговору суда, за два йогурта и пачку чая научил меня делать заточки из практически любых подручных средств, а также поделился житейской мудростью:

– Что такое убить в беспамятстве, Костик, я знаю, сам такой и других знавал. Не похож ты на одного из нас, парень, и лучше-ка подумай: если ты зря тут сидишь, то кому мог насолить?

Через пару месяцев Петрович умер. Поговаривали, что он прорастил в йогуртах какой-то редкий вид грибка и им отравился. Конечно, человек, убивший пятнадцать девушек, – крайне неподходящий кандидат в друзья, но я, глядя на черный мешок, который пронесли мимо по коридору, пообещал себе, что я в этих стенах не умру, и продолжал рассказывать врачам небылицы о цветочках и бабочках из своих снов. Откуда-то я знал, что девчонку, которая просила принести меч, предавать нельзя.

С видом из окна мне, можно сказать, повезло – каждый день можно было видеть закат над морем и Золотой мост, вереницы машин, вечером похожие на яркие новогодние гирлянды. Я мечтал оказаться в одной из этих машин.

Самое красивое время, чтобы прилететь во Владивосток, – это за пару часов до заката. Когда такси из аэропорта помчит вас наперегонки с чайками по бетонному росчерку низководного моста через Амурский залив, вы увидите, как солнце играет на мятой серебристой бумаге волн. Через потеки акварели и резкие завитки пастели проступят кремово-синие полушария суши вдалеке, а свист машин перемежат гудки катеров на море. В воздушных текстурах города намертво застрял ленивый сизый дым от мусоросжигательного завода и немногочисленных производств, который становился ярче и темнее в туманную погоду и хмуро бледнел в солнечную.

Навскидку это был либо пятый, либо шестой этаж – в те редкие дни, когда меня с несколькими санитарами выводили на улицу погулять, а на глаза надевали плотную кожаную повязку, я считал ступени, по которым мы спускались и поднимались. Почему–то на спуске ступенек получалось на четырнадцать больше – вероятно, на улицу и с улицы вели разные пути.

В палате всегда пахло странным стерильным воздухом, какой обычно бывает в крупных аэропортах со сложными системами кондиционирования, и порой санитарам приходилось придерживать меня под локти, когда в мои легкие попадал неотфильтрованный воздух внешнего мира.

Больше всего я любил баннер наружной рекламы, который обновляли каждый понедельник. Мне было все равно, что именно пытались продать людям с его помощью – кастрюли со скидкой тридцать процентов, новые «Лексусы», эпиляцию интимных мест или лечение в Корее, но каждый я выучивал наизусть и мог легко сказать, какая реклама появилась в сорок пятый понедельник моего пребывания в больнице – натяжных потолков или мясных консервов для собак. Благодаря этому баннеру я знал, что наступила новая неделя, я знал, что жизнь движется – ведь людям пока есть что продавать и что покупать.

По субботам мне приносили газеты за неделю и принимали заказы на книги, прессу, еду и разные вещи на следующую неделю. Проверяя свои возможности, на пятой неделе здесь я заказал книгу по квантовой физике на вьетнамском языке, бутерброд с черной икрой, клей и зажигалку. Книгу и бутерброд мне принесли спустя несколько часов, а вот просьба об остальном осталась невыполненной. Я не забывал: я привилегированный, но пленник.

В открытую медикаменты мне почти не давали, но я знал – они все подмешаны в еду. На десятой неделе я пробовал голодать и ощутил, что у меня, наоборот, прибавилось сил, а разум стал соображать четче и быстрее. Тогда санитары избили меня в первый раз – избили, а затем ложка за ложкой затолкали в рот сладкую комковатую овсяную кашу, которая отдавала железистым привкусом крови из разбитых губ.

Мои сны были до болезненного реальными. Иногда я приходил в себя с мечом в руке на огромном поле брани. Но вокруг не кипела война, война уже была окончена: в небе уже заливались вороны, а самые смелые из них кружили, спускаясь все ниже и ниже. Я брел вниз по пригорку, поросшему жухлой осенней травой, и видел у его подножия огромное поле. Я видел поваленную лошадь, у которой прямо из глаза торчала стрела. На губах лошади еще не обсохла желтая пена, а под ее ногами слабо трепыхалась и негромко выла придавленная собака.

Вокруг древка стрелы роились мухи, и я, сдерживая тошноту, двигался дальше.

Начинали попадаться мертвые тела людей, одетых в кольчуги и шлемы. И не только людей: поваленные знамена до последнего защищали очень рослые воины, которые могли быть орками, эльфами, гоблинами или кем-то в этом духе. Из-под промятых шлемов виднелись буро-синего цвета раздвоенные подбородки, а рукавов на кольчугах было сразу три или четыре. В каждой лишней руке павшие сжимали по сабле или цепу, и оружие в основном было сплошь окровавленным, с налипшими волосами и кусочками чего-то серого.

Сухой щелчок – и происходила смена картинки. В легкие врывался морской ветер, и я находил себя на огромном деревянном корабле, наподобие тех, что показывают в фильмах о пиратах или засовывают в виде многократно уменьшенных моделей в стеклянные сувенирные бутылки. Ревели волны, стонали шпангоуты, где-то за спиной суровый мужской голос командовал лево руля. Я приходил в себя связанным, и кто-то, чьего лица я не видел, толкал меня в спину к длинной доске, одним концом уходившей в море.

Эти сны мучили меня ночи напролет. Ничто не помогало отключить их, и какой-то друг посоветовал одни таблетки, потом в ночном клубе продали порошок – и пошло-поехало. Наркотики и рецептурные медикаменты помогали мне вырвать свою ночь отдыха без сновидений, но покоя не приносили. Тогда я еще не знал, что никакой наркотик не сможет излечить меня от магических снов, и просто потихоньку пускал свою жизнь под откос.

С Агатой мы познакомились в клубе. Это была одна из безумных вечеринок, для которых я снимал какое-нибудь заведение на пару дней подряд, чтобы можно было не уезжать домой и не собирать всех заново. Алкоголь, легкие наркотики и витиеватые биты техно ударяли по мозгам, выбивая все мысли и сонливость напрочь, и я знал, что сон после будет спокойнее и крепче. И практически без видений.

Играла какая-то песня, мало похожая на музыкальную заумь, которая понравилась бы тем, кто вечно недоволен Лободой в клубах, но такая, под которую танцевали абсолютно все.

Она стояла с подругами – как позже я узнал, Агата играла в женской команде по американскому футболу и стала героиней матча между владивостокским университетом и хабаровским, выполнив триумфальный тачдаун на последних секундах. В клуб они пришли праздновать победу.

Все было, как в фильмах, когда на дискотеке девушка на мгновение вскидывает голову, звонко смеясь, и на ее лицо падает луч неонового прожектора. Парень видит ее, и земля уходит у него из-под ног. Все звуки исчезают, дыхание останавливается, сердце замирает в какой-то самой высшей точке из возможных и с гулким грохотом, как молот на наковальню, падает и не достигает дна.

Я просто подошел к ней и увлек танцевать. Одна песня сменилась другой, мы отошли поговорить за бар, позабыв о своих компаниях, и я понял, что влюблен. Просто и бесповоротно.

Она была первым человеком, который увидел во мне меня. За мишурой вечеринок, звоном бутылок и шорохом купюр. До нее я был готов отдать любые деньги, чтобы не видеть сны о магии, с ней же я перестал бояться ночи. И начал меняться. Сначала на задний план ушли вечеринки, потом я согласился на центр реабилитации, затем сдал экзамены и поступил на журналистику. И Агата все это время была рядом со мной, что бы ни случилось.

Шли месяцы, и однажды, на следующий день после того, как мы закрыли зимнюю сессию, я пригласил Агату домой, чтобы познакомить с отцом.

По всему дому зажгли свечи в канделябрах, а столовое серебро начистили до блеска – как и многие олигархи девяностых, отец любил старинные иконы и имел дворянские замашки. Агата явно чувствовала себя неуютно, но старалась этого не показывать. Она вежливо поддерживала диалог с моим отцом о политике и экономике, пробовала блюда, которые прислуга выносила к столу, сделала комплимент платью и украшениям моей очередной мачехи – девчонки чуть старше нас самих, которая сияла золотыми кольцами и браслетами, как новогодняя елка, но не отводила пустых глаз от своей тарелки.

Я помню, как сделал глоток вина – тогда я уже был около трех месяцев на реабилитации – реабилитации, которую мы прошли вместе, – и это был первый глоток алкоголя за очень долгое время.

В следующее мгновение яркое пламя свечей слилось в одно сплошное желтое марево, в ушах зазвенело, и что-то смачно ударило меня по затылку.

Первым ощущением, проступившим в багровом мраке померкшего сознания, была боль, моя верная спутница. Саднило голову, болели голени и запястья, кистей рук и ног я не чувствовал. Меня так туго запеленали в смирительную рубашку, что кровоток почти прервался, ноги широко развели и пристегнули к углам кровати. Я лежал так дня полтора, сначала кричал во всю глотку, а потом охрип и мог лишь сипеть сквозь пересохшие губы. Переводу в общую камеру я не препятствовал.

Суд присяжных единогласно признал меня виновным в убийстве Агаты. По свидетельству отца и моей мачехи, я внезапно схватил нож, которым резал мясо, и вонзил своей невесте прямо в сердце. Вопрос, как обыкновенный маленький столовый нож может быть таким острым, чтобы пронзить грудную клетку, не задал даже мой адвокат.

Родители Агаты посчитали приговор мягким. Весь суд я молчал, прилюдно не каялся, но меня признали психически больным и после вынесения приговора перевезли в лечебницу. В лечебницу, где хотели знать все, что знал я.

Я оказался антимагом. Но обо всем по порядку.

Глава 2. СЕМЕЙНЫЕ УЗЫ

Май 2019, той же ночью

Кто эта девушка и где мне взять ее меч?

Похоже, очередной приступ накрыл меня поздно вечером. Я подошел к окну и увидел, что уже стемнело и зарядил первый майский дождь, порой переходящий в град, – в ночь на первое число мая.

Крупные капли бились об отлив окна, и я мечтал открыть окно, протянуть руку наружу, ощутить холодную свежую воду на своей коже. Вспоминал ли когда-нибудь отец обо мне? Хотя бы когда подписывал счета из больницы? Или он оплатил сразу наперед, чтобы до конца своих дней не беспокоиться о сыне?

…Электричество рваными толчками бежало по проводам, заставляя свет в окнах домов мелко-мелко дрожать. Хоть и привычный к смене настроения у духов погоды, в ту ночь Владивосток никак не мог уснуть…

Я поморщился от видений, которые резкими яркими картинками всплывали перед моим внутренним взором.

…Верхушки города – дома на сопках, пилоны мостов – то и дело освещались яркими вспышками молнии, а низы – трасса и склады – планомерно заливало бурлящей водой. С мостов в стонущее море изливались потоки воды. Злой дождь крупными каплями изо всех сил бился в оконные стекла, стремясь проникнуть в прохладные квартиры домов. Ветер пытался повеситься на деревьях, притягивая их все ниже и ниже к земле, и те кренились, трещали и падали…

Раздался стук в дверь, и я с усилием стряхнул с себя оцепенение. Видения порой делали головную боль невыносимой.

Дверь плавно закрылась за девушкой чуть старше меня. Рыжие кудрявые волосы тяжелой копной падали ей на спину, делая ее слегка похожей на девушку-статую из моих снов, а короткий белый халат, из-под которого торчала простая черная футболка, выглядел слегка нелепо. Правой рукой она опиралась на алый зонт-трость.

Я видел ее впервые, но почувствовал аромат знакомого парфюма и постарался ничем не выдать свое любопытство. Для выживания в больнице одно я уяснил точно: чем более узкий диапазон эмоций ты показываешь, тем меньше риск получить лишний укол транквилизатора.

Поэтому я сухо поздоровался и отвернулся к окну, позволяя ей самой завести разговор, если понадобится. Но мне не терпелось узнать, кто она и зачем пришла. Жизнь в больнице не была наполнена яркими сюрпризами или хоть какими-то приятными событиями.

Первое время меня накрывала тоска по живому общению, хотелось услышать еще чей-то голос, кроме своего собственного. Но шли месяцы, и кроме редких ругательств от врачей и других работников, я не слышал ни слова. Порой тишина становилась пугающей и звенящей, будто возле уха кружит какое-то мелкое насекомое.

В те два или три раза, которые меня навещал отец, я предпочитал молчать уже по своей воле. Внешне мы были совершенно не похожи: я был кудрявым шатеном, который к двадцати трем годам вырос едва ли выше среднего мужского роста, а его образ с самого детства отпечатался в моих воспоминаниях прямо противоположным – высокий блондин, в прошлом капитан университетской команды по баскетболу, во всем успешный бизнесмен, который даже по выходным надевал один из десятков своих серых в тонкую полоску костюмов и отправлялся куда-то на машине с шофером.

Специально для него откуда-то приносили черное кожаное кресло, и он сидел напротив меня и пил ароматный кофе с круассанами – для меня кофе, чай и любые «бодрящие» напитки были недоступны. Впрочем, к тарелке с выпечкой отец никогда не прикасался, считая мучное и сладкое мусором для организма, и я был уверен, что круассаны приносили больше для антуража.

Первые минуты он сидел молча, разглядывая меня, как картину в художественной галерее – оценивающе, очень оценивающе, как будто взвешивал, стоит ли вкладывать в меня деньги.

– Ты молодец, Костя, – говорил он и улыбался мне над чашкой. – Ты согласен лечиться, живешь в этом чудесном и безопасном месте. Здесь тебе помогут, тебя вылечат, и ты сможешь присоединиться к нам в загородном доме и снова играть с собаками – помнишь, как ты любил валяться с ними на траве в детстве?

Я старался делать вид, будто этого человека нет в палате: листал книгу, уходил к окну, ложился на кровать, делая вид, что решил лечь спать. Говорят, будто бы любовь – это самое сильное чувство. Во мне же не осталось ничего, кроме ненависти. Тот, кто убил Агату, был тогда с нами в комнате. Был ли он тем же, кто хотел узнать все о магии из моих снов?..

– Как самочувствие?

Женский голос прозвучал так звонко и неожиданно, что я дернулся.

Прежде чем ответить, я все-таки развернулся к медсестре, чтобы рассмотреть ее повнимательнее. Теперь я заметил, что на ней были солнцезащитные очки, несмотря на то, что мы находились в помещении. Высокая, широкоплечая и спортивная, с узким лицом с созвездием родинок над губой, под глазом и на виске.

– Голова очень болит, спасибо, что поинтересовались. У вас не найдется таблетки?

Она обходила помещение, медленно приближаясь ко мне, осторожно поглаживая стены и полки кончиками пальцев. Она не крутила головой, осматриваясь, исходя из чего я невольно решил, что она подслеповата, потому и скрывает глаза за очками.

– Я бы не советовала пить что-либо из лекарств здесь. Если, конечно, ты не хочешь добиться усиления головной боли и проспать день кряду.

– Обычно медсестры здесь, наоборот, очень внимательны к моему распорядку приема лекарств.

Я предпочел не уточнять, что за отказ принять таблетку можно было получить по печени или угодить в карцер с мягкими стенами. Мои пальцы нащупали маленький тайник под подоконником, где был спрятан маленький нож из рыбьей кости – серьезного вреда не нанесет, но артерию проткнуть способен. Я не питал иллюзий: когда отец поймет, что лишить меня разума не удалось, он попытается избавиться от меня более радикально. Целей я его не знал, но понимал, что остался с этим миром один на один. Свой ответ на вопрос «Кто?» я нашел. Нужны были лишь доказательства.

Я узнал этот голос: это была та медсестра, которая сегодня ухаживала за мной во время припадка.

– Если бы ты был более внимателен к своему распорядку приема лекарств, то заметил бы, что очнулся после припадка быстрее обычного, – рыжая медсестра плюхнулась в мое кресло и пролистала книгу, которая осталась лежать открытой на столике. – «Чума» Камю, впечатляет.

– У меня освободилось немного времени, чтобы заняться саморазвитием, – сказал я. Рыжая усмехнулась.

Усмехалась она забавно – чуть дергая одной щекой и как бы одобряя удачную остроту.

– Тебя постепенно подготавливали к медикаментозной коме. Есть такое средство, называется «эликсир Спящей Красавицы». Пара удивительно простых химических соединений, и если в течение месяца понемногу увеличивать дозировку, в одно прекрасное утро человек не проснется.

– Но кому это нужно, обкалывать меня какой-то дрянью?

Мои пальцы по-прежнему лежали возле щели между стеной и подоконником. Иногда старые дома сами приходят на помощь своим узникам, растрескиваясь и проседая в самых неожиданных и удобных местах.

Среди моих самых страшных кошмаров была фантазия о том, что потолок этой больницы станет моим последним воспоминанием перед смертью. Не раз по ночам я просыпался и не хотел засыпать обратно, потому что ко мне приходила Агата. Она обнимала меня и утешала, говоря, что случившееся – вовсе не моя вина. Затем моя покойная невеста выпускала зубы и впивалась мне в горло, разрывая трахею.

– Благодарить или нет, дело твое.

– Тогда чем обязан визиту? – кажется, за неполные десять минут я произнес больше слов, чем за последние полгода.

– Тебе здесь нравится?

Я сделал вид, что задумался.

– Невозможность выйти наружу и зуботычины по праздникам – что может быть лучше? Хотите присоединиться и подыскиваете палату? Уж простите, эта занята, а близкое соседство я не люблю.

– Тебе, я так погляжу, не об кого было жало поточить?

Рыжая хмыкнула и закинула ногу на ногу, даже отдаленно не напоминая человека, который у моей кровати рассуждал о красоте жизни и благодарности смерти. Длинные пальцы с короткими ногтями без намека на лак постучали по ручке зонтика.

– Нас с тобой кое-что объединяет: мы оба ненавидим одного и того же человека.

– Кого же?

– Твоего отца. Интересно, ты так же часто представляешь, как ломаешь ему хребет позвонок за позвонком, как это делаю я?.. – будничным тоном поинтересовалась она, словно спросила, какой сыр я люблю больше – чеддер или гауда.

Зонтик едва слышно скрипнул по полу.

Я предпочел промолчать, и она невозмутимо продолжала:

– Кулик Всеволод Ильич, владелец авторемонтной мастерской и крупной логистической компании «Полярная звезда». Честный бизнесмен и меценат, пожертвовавший на реставрацию церкви в Уссурийске десять миллионов рублей. Примерный семьянин и почетный болельщик «Адмирала». В этом году участвует в гонке за кресло мэра города Владивостока.

Я сдержал усмешку. На власти отец был помешан всегда, контроль и подчинение он считал самым важным как в бизнесе, так и в семейных отношениях. Моей матери он до самой ее смерти припоминал, что это был ее второй брак, что он, дескать, такой благородный и милосердный, взял ее, «порченую», снова замуж. Мать скользила по дому тенью той улыбчивой женщины со старых фотографий, и после того, как произошла авария, я иногда думал, что она принесла ей освобождение. Горе городу, где человек, подобный моему отцу, может стать мэром. Пожалуй, в его систему ценностей, где верховодили деньги, власть и красота, магия вписалась бы как нельзя лучше.

– Как там его новая женушка? – поинтересовался я.

У отца была репутация Синей Бороды: за десять лет после смерти моей матери он был женат несколько раз, и ни один брак не продержался дольше нескольких месяцев. Настя Полозова, дочь владельца мясокомбината, сломала шею, катаясь на лошади. Лика Борщова умерла от сердечного приступа и оставила отцу в наследство авторемонтную мастерскую. В больницу я попал при четвертой жене, Карине Красноветровой, с которой отец познакомился на отдыхе в Таиланде. Девчонка была ничем не примечательна – никакого богатого наследства или дворянских предков, но, пока длилось следствие по моему делу, они поженились. Чем отец брал этих женщин – деньгами ли, харизмой ли, мужской ли силой – я искренне не понимал.

– С Кариной уже что-то произошло?

Она мне нравилась – единственная, кто не считал меня сумасшедшим, единственная, кто считал, что, возможно, мне достался редкий природный дар. Когда я просыпался по ночам и заходился в крике, Карина приходила и сидела на моей кровати до тех пор, пока я не засыпал вновь. Впрочем, это не помешало ей утопить меня своими показаниями на суде.

– Ее растерзали собаки еще два года назад.

– Вот как…

Смерти всех жен моего отца выглядели как случайные. Никто не застрахован от взбесившейся лошади или болезни сердца, но я чувствовал, что эти женщины умирали неспроста. С каждой смертью отец получал какой-то бонус – капитал или какой-то прирост в бизнесе.

– Вы не из полиции, ведь верно?

Рыжая сидела расслабленно, явно ощущая, что целиком и полностью владеет ситуацией. Я подумал, что она вряд ли привыкла иметь под началом большое количество людей или отдавать приказы, скорее, любит действовать в одиночку.

– Нет, я не из полиции.

– Тогда кто вы? – нарастающее любопытство становилось все труднее сдерживать.

Вариантов было немного. Журналистка? Вряд ли. Она должна обладать очень хорошими связями, чтобы подделать документы и оказаться в таком тщательно охраняемом месте, как эта больница. Более того, гостья четко знала, в чью палату ей необходимо попасть. У нее было много ценной информации, но она не торопилась говорить, что именно ей известно. В конце концов, секрет, который знают многие, уже не секрет, а новость. Частный детектив? Пожалуй, это уже больше походило на правду. На кого она работает? На конкурентов отца? Чтобы накопать на моего отца грязи, глубоко в землю вонзать лопату не понадобится, достаточно лишь присмотреться и прислушаться. Вот только все те, кто держал глаза раскрытыми, с легкостью могли их лишиться.

– Я работаю в месте, которое ты можешь называть Бюро, – рыжая говорила медленно, взвешивая, обдумывая и подбирая каждое слово. – Мы занимаемся расследованием нестандартных преступлений.

– Вы считаете, что мой отец совершил преступление? – я затаил дыхание.

Вот оно. Вот оно! Ответ, который я так жаждал получить?..

Гостья жестом показала на кровать:

– Может быть, ты присядешь, и мы поговорим?

Я помешкал несколько секунд, прежде чем отойти от окна и сесть на кровать.

– Так вот, – продолжала она, – за твоим отцом мы ведем наблюдение уже несколько лет, и Карина Красноветрова была нашим агентом. Она намеренно познакомилась с ним, чтобы втереться в доверие.

– А от меня вы что хотите?

К этому моменту я был готов пойти на что угодно, чтобы не упустить свой шанс выбраться, но не хотел показывать это.

– Ты должен помочь мне проникнуть туда. У меня есть план дома, составленный Кариной, но он может быть неполным. И быстро сориентироваться там сможешь именно ты.

– Допустим, я помогу вам. А что я получу взамен?

Я был совершенно не против помочь им посадить моего отца, однако понимал, что простая месть не удовлетворит меня. Я хотел знать правду о том, что произошло два с половиной года назад. Точно ли мой отец убил Агату? И зачем?

– Свободу, – просто сказала рыжая. – Похоже, ты умный мальчик. Он запер тебя здесь, чтобы получить контроль над состоянием твоей матери. Она завещала все, что имела, тебе. Пока тебе не исполнилось восемнадцать, твой отец имел право распоряжаться ее деньгами. Сейчас он делает это как опекун душевнобольного сына. Ты в курсе, что Всеволод даже благотворительный фонд помощи больным наркоманией успел учредить?.. Интересно, как много денег ушло, чтобы сделать кучу липовых справок, подкупить присяжных и упечь тебя сюда? Даже студент первого курса юрфака скажет тебе, что твое дело шито белыми нитками.

Я предпочел умолчать, что видения, якобы подтолкнувшие меня к убийству, посещали меня вполне по-настоящему.

– Я в деле. Полагаю, вы можете помочь мне получить бизнес, деньги? – из соображений трезвого расчета вести нищенский образ жизни я не хотел. – Сделать документы и снять с учета?

– Ты многого хочешь, парень, – уголком рта усмехнулась девушка. – Но нам и правда без тебя не справиться.

– Тогда введи меня в курс дела и назови свое имя, – предложил я.

Странная посетительница, которая, конечно же, не была никакой медсестрой, заинтриговала меня. Ее речь казалась правильной, но за ее словами стояло что-то, недоступное моему пониманию. Какое-то Бюро, какие-то люди, какие-то интриги, о которых я не имел понятия. Но это заводило, дико заводило меня. В конце концов, что мне еще оставалось делать?

– Для начала нам надо отсюда выбраться, – покачала головой девушка. – А называть меня можешь Полуночницей. Готов рискнуть жизнью?

– Ради этого и живу.

На самом деле я ощущал сильную тревогу.

– Надо бы заехать в магазин за бритвой, – Полуночница поморщилась, глядя на мою порядком отросшую бороду. – Сейчас мы выйдем в коридор и пройдем до лестницы на северном конце здания, там по ночам только один охранник.

Я собрался было спросить, где же именно у лечебницы северный конец, но проглотил свой вопрос, натолкнувшись на ее взгляд.

Девушка наконец сняла солнечные очки. Они скрывали яркое бельмо на левом глазу, похожее на набухший влагой туман – такой обычно запечатлевают для журналов о путешествиях фотографы где-нибудь в Северной Америке. На таких снимках сероватая дымка наплывает на стоячие воды озера, слегка зеленоватые от накопившихся минеральных веществ, и сотворенный природой контраст белого и сине–зеленого завораживает зрителя очень надолго.

Именно такой глаз был у Полуночницы. Когда я заметил его, время на пару мгновений остановилось, и я ощутил покалывание в желудке, а затем она отшатнулась от меня, быстро протирая заслезившиеся глаза. В здоровом глазу, серо-голубом, на мгновение вспыхнула враждебность, а затем погасла. Контроль собственных эмоций, похоже, давался Полуночнице на все сто.

– Иди за мной и не отставай, делай, что я скажу, – отрывисто бросила она. – И помалкивай.

Полуночница нервно тряхнула своей роскошной гривой волос и коснулась рукой двери.

Створка бесшумно отъехала в сторону, и я выскользнул вслед за ней в коридор.

Девушка быстро покрутила головой, оглядывая коридор, и двинулась направо.

Коридор был коротким – всего несколько дверей и тусклые светильники, из-за которых наши крадущиеся фигуры отбрасывали странные кривые тени. Я вздрогнул, когда за одной из дверей кто-то заскулил и начал об нее биться: внушительный амбарный замок с угрожающим лязгом зашатался в скобах.

Следующий коридор начинался за мощной железной дверью с окошечком на уровне моего лица. Он был заметно длиннее, светлее и прохладнее предыдущего, и сквозняк мгновенно пробрался под мою легкую пижаму. По стенам, выкрашенным в тошнотворный серо-болотный цвет, то тут, то там выступили капельки воды, а доски под ногами издавали режущий ухо мяукающий звук, если наступишь не под тем углом.

Полуночница обернулась и показала пальцем себе на ноги. Дальше мы двигались след в след: девушка удивительным образом знала, какая половица скрипнет, а какая нет.

«Из нее получилась бы неплохая воровка», – подумал я. Она как бы перетекала из тени в тень, уверенная в себе, но осторожная, удивительно грациозная при достаточно высоком росте и атлетическом телосложении.

Внезапно девушка замерла, уставившись в пустое пространство перед собой, затем схватила меня за плечо и впихнула за ближайшую к нам дверь.

Ее шершавая ладонь прикрыла мне рот, приказывая, чтобы я не издавал ни звука. Мои ноздри защекотал запах ромашкового мыла, и пришлось на некоторое время задержать дыхание, чтобы не чихнуть в самый неподходящий момент.

К счастью, все обошлось, и человек, от которого мы поспешно спрятались, прошел мимо, довольно талантливо насвистывая себе под нос какую-то песенку. В комнате, где мы оказались, было очень темно, и единственным источником света была полоса из-под двери, на которой я сосредоточился, пытаясь понять, не прошел ли он слишком близко от нас.

Снаружи все стихло, как вдруг чье-то смрадное дыхание коснулось моей шеи, а в щеку ткнулось что-то колючее и одновременно очень липкое, как подсохшая жвачка. Кожа мгновенно запылала болью, словно это был ожог, и рука Полуночницы исчезла с моего рта, метнувшись куда-то вверх и в сторону.

Раздался тихий треск, как будто кто-то зубами перекусил хрящик у жареной курицы, и что-то тихо-тихо закапало на пол.

– Что это было? – сердце от напряжения и страха еле-еле билось в моей груди.

– Лондонская шуршащая гусеница, – отозвалась Полуночница. – Поверь, лучше не знать, как она выглядит. Пряталась за притолокой, я не успела ее заметить.

Я хотел было спросить, как вообще можно было что-то увидеть в этой кромешной тьме, но рыжая уже открыла дверь и просочилась обратно в коридор.

Чтобы немного снять напряжение, я, пока мы шли из палаты, мысленно считал шаги, не сбившись, даже когда эта странная тварь попробовала меня на вкус. По всему выходило, что в эту часть здания я ни разу не попадал.

Двери вокруг были одинаковые, такие же, как и у моей палаты. Как много людей томилось за ними? По какой причине? На одной двери красовался амбарный замок, другую сплошь завесили святыми распятиями разных калибров, а третью наискось пересекали размашистые глубокие царапины. В какой лечебнице можно встретить такое?

Выбор был невелик: либо довериться Полуночнице, либо остаться здесь и сгинуть с репутацией безумного наркомана и убийцы. Мысли о том, что не осталось в этом мире человека, которому было бы до меня хоть какое-то дело, могли бы утянуть меня вниз, в пучины сумасшествия и отчаяния. Я позволял себе думать лишь о справедливости и о мести. «Кто?»