Оксана Петровна Асеева
Сборник рассказов. Зёрнышки
Бутик моей мамы
Я звоню маме в очередной раз, чтобы узнать, что ей необходимо из продуктов и лекарств. Мама живёт не в центре города, а ближе к окраине, где магазины не на каждом шагу, а через два или даже три квартала. Маме восемьдесят три года, у неё диабет, гипертония, и очень плохо, что она живёт отдельно от меня. Что поделаешь, так сложилось.
– Мам, что тебе купить?
– Дочь, мне некогда, я сейчас в пути, иду в бутик, – отвечает мама с одышкой. Она идёт, на ходу разговаривает со мной, и, естественно, ей тяжело.
– Какой бутик, мама? – настороженно спрашиваю я. Мы с мамой живем в небольшом провинциальном городе, в котором есть всё, что нужно для жизни. Кроме бутика.
– Ну, бутик, тот, который недалеко от вас, рядом с банком, – мама называет мне улицу. Тут я понимаю, что бутик моей мамы – это магазин секонд-хенда, где продают на вес одежду и обувь. «Бутик» этот находится рядом с известным всем банком, весьма популярным в нашей стране. Тут же находится супермаркет торговой сети, также очень популярной. Венчает всё это великолепие огромный фитнес-центр. В центре, помимо собственно фитнеса, в арендуемых офисах кипит активная жизнь различных фирм, агентств, предпринимателей и самозанятых граждан. Этакий Бермудский треугольник, в котором можно потеряться на полдня, не меньше.
– Мама, прошу тебя, не покупай там ничего, – стараюсь говорить спокойно, на самом же деле я раздражена.
– Не надо там ничего покупать, хорошо? – внушаю маме.
– Да, дочь, конечно! Я только посмотреть. Мне Олечка сказала. Какой это хороший магазин! Вот я и решила. Сходить! – мама продолжает идти в «бутик».
Оля – это мамин соцработник из учреждения социальной защиты населения. Соцработники – спасение для наших пожилых родителей и для нас, их детей. Оля приходит два раза в неделю, приносит продукты и лекарства, которые не привезла я. Оплачивает коммунальные платежи. Ещё делает влажную уборку в доме у мамы. В один из своих приходов Оля и поделилась с мамой новостью о бутике, сообщив его координаты.
И вот моя мама, жизнь которой проходит от одного измерения артериального давления и уровня сахара в крови до другого, от одного курса капельниц до другого, собралась посетить «мир высокой моды».
Сразу хочу пояснить: я не против покупки вещей на вес. Сама была в этом магазине, рассматривала вещи, один раз примеряла обувь – она не подошла мне. Я о другом. Перед тем как приобретать, нужно что-то сделать с вещами, которые мы накупили раньше в подобных же «бутиках». Разобрать их, привести в порядок, отдать на благотворительность. Бесплатно, без продажи на вес, а просто так.
Ведь платяной шкаф не пустит к себе ещё одну вещь. Он будет держать двери изнутри.
Возможно, моя мама когда-то проходила по улице мимо магазина, подобного бутику. Ведь бывала же она, хоть и проездом, в Бресте, Киеве, Москве. Жила в Средней (теперь уже – Центральной) Азии. Ездила по туристической путёвке в Прибалтику. Но то, что моя мама никогда не заходила именно в сам бутик, за это я ручаюсь. И дело даже не в её кошельке из крокодилового дерматина. Просто моя мама никогда мне не рассказывала о посещении ею подобных мест. А поход в магазин элитных вещей, для простых людей, к которым относимся я и моя мама, – согласитесь, событие запоминающееся.
Зайдя в подобный магазин, я сразу же отличаю авторские изделия. Они продолжают излучать особый магнетизм, даже если произведены за тридевять земель отсюда. Эти вещи весомее остальных. Их приятно держать в руках, рассматривать.
Но я представляю свою жизнь, и из нее сразу же выпадает и этот эксклюзивный брючный костюм, и та оправа для очков с кристаллами известного бренда. А дешевые: футболка, джинсы, кроссовки которые можно стирать, наоборот кстати.
Я прихожу к маме, и она показывает мне свою обнову из «бутика». Это туника. С этикеткой, как есть новая. Мы с мамой рассматриваем её и приходим к одному и тому же: вещь хорошая. Из натуральной ткани, на горловине завязочки с кисточками, и расцветка «весёленькая» – и свежая, и немаркая одновременно. Одно только плохо, нет карманов. Как же без них? Куда поместить телефон и такой совершенно необходимый предмет туалета, как носовой платочек?
А самое главное, что радует мою маму, – стоит эта туника сущие копейки, потому что не весит почти ничего.
Дитя
Этот мир, что мы любим, кем-то так не любим!
Постарайся вернуться живым!
Леонид Агутин
Теперь наши родители, которые дожили до восьмидесяти лет, материально и социально обеспечены. Конечно, если нет мучительного недуга и рядом взрослые дети.
Но что им всем пришлось пережить.
Моя мама, как говорят в наше время, – дитя войны. Великой Отечественной войны. Родилась она незадолго до её начала, в семье простых колхозников. Кроме неё, в семье было ещё пятеро детей. Все – девчата. Одна из девочек умерла ещё до войны от пневмонии.
Мои дедушка и бабушка по маминой линии – дети войны, революций и вновь войны. Первой Мировой войны, Февральской и Октябрьской революций 1917 года и последовавшей за этими событиями Гражданской войны.
А я – дитя детей этих войн.
Мой дедушка, мамин папа, с 1941 года был призван и воевал в Красной Армии. В 1944 году он заболел туберкулёзом и был комиссован домой – Кубань к тому времени уже была освобождена от фашистов.
Туберкулез, тем более в открытой форме, в то время был неизлечимым смертельным заболеванием. Но мой дед всё-таки выжил. Деда спасли лечение, которое ему назначили в Краснодаре, и домашний уход.
Моя мама рассказывает, а я вижу эту тяжёлую, полную лишений жизнь. Саманная хата, крытая камышом, с земляными полами. В хате – родители моей мамы, приёмные родители моего деда и дети: до войны трое, после войны – все пятеро. Ежедневный труд от зари до зари, на селе не бывает выходных. Скудная еда: хлеб, мамалыга, солёные капуста и огурцы, постный борщ. Очень редко – что-то другое. Да, мои прадедушка и прабабушка были приёмными для моего деда. В детстве дед остался сиротой, и его взяла к себе семья селян, у которых не было детей. Когда дед стал взрослым, его женили, сосватав в невестки такую же сироту. Мои прадедушка и прабабушка были уважаемыми людьми на селе. Они взяли в дом сирот, подняли их, а когда родились внучки, вырастили, воспитали и сохранили им жизнь в те трудные времена.
Когда мама рассказывает о ком-то из своего села, она часто поясняет: «А вот этот или эта – сироты, их усыновили или удочерили такие-то, у них не было детей». Дети без семьи, семьи без детей – всеобщее сиротство двадцатого века.
Пока дед воевал, дома с тремя детьми и свёкрами оставалась его жена, моя бабушка. Во время освобождения Кубани от фашистов шли ожесточённые воздушные бои с противником. Враг стремился разрушить всё, что совсем недавно, перед войной, было выстроено нашим народом с таким трудом: крупные железнодорожные узлы, промышленные предприятия, инфраструктуру. Фашистам противостояли военно-воздушные силы Красной Армии. Воздушные бои шли и над сёлами, близлежащими к крупным промышленным центрам.
Моей маме тогда было четыре года. Вражеские налёты моя бабушка с тремя детьми пережидали в окопчике, за базом. Когда всё стихло, бабушка взяла младшую дочь на руки, старшую – за руку и побежала с ними на погребку, там оставались её свёкр со свекровью. Мама ждала в окопчике, когда моя бабушка вернётся за ней. Только бабушка принесла детей к старикам и повернулась бежать за моей мамой, как вновь начался воздушный бой. Свекровь упала ей в ноги, обхватила её, закричала:
– Паша, не ходи! Тебя убьют, что я одна буду с ними делать?! Умрём все от голода! Останься! Что будет!
На всех кормильцем была одна моя бабушка. Погибни она тогда – погибли бы все.
Так и осталась моя мама во время боя в окопчике. После, когда за ней прибежали, уже не надеялись, что та осталась в живых. Но мама выжила, только застудила ноги, был февраль.
Этот случай мне рассказала моя мама. И я теперь понимаю: счастье, что они выжили. Все.
Тьма вокруг, ледяной пронизывающий ветер. Гудят, подлетая к железной дороге, тяжёлые бомбардировщики. Где-то вдалеке начинается воздушный бой. Враг не выдерживает огневого натиска наших лётчиков и бежит. Слышен свист и взрывы бомб, сбрасываемых фашистами без прицела. И кажется, что каждая пуля, каждый осколок, каждая бомба – в твоих детей и в тебя.
Теперь моя мама говорит: «Я помню, как что-то стрекотало!» Её память, щадя ребёнка, запомнила весь этот ужас как стрекотание. Думаю, посттравматический синдром присутствует у всех детей войны, а также рождённых вскоре после неё.
Всё в нашей стране в те нелёгкие послевоенные годы протестовало против предначертанной детям войны судьбы: быть слабыми и покорными. И все, кто окружал малышей, и несчастных сирот, и детей, у которых остались живы родители, учили их: выживи! Любым способом, только достигни цели: вырасти, работай, стань самостоятельным, сильным, лучшим! Если ты будешь слабым и покорным, тебя оттолкнут от общей тарелки более сильные, ты ослабнешь, не сможешь постоять за себя, ты погибнешь!
Раньше, возвращаясь в книгах и фильмах в начало двадцатого века, мы осознавали лишь лежащие на поверхности катастрофические последствия революций и войн: голод, холод, разруху, сиротство.
И до сегодняшнего дня мы никак не поймём, отчего трудолюбивые, сердечные люди, готовые поделиться последним с нуждающимся, так несчастны.
Невозможно стать счастливыми, если уничтожено то, что питает. Разорваны связи, которые держат. Когда ложь говорит на белое – черное.
Из произошедшего последовало многое. Перестали быть ценностью слово и чужая жизнь. Нельзя было обращаться к прошлому, планировать будущее, потому что это ведёт к ответственности, признанию своей вины, ошибок. Следовало всегда настаивать на своём, хоть ты тысячу раз неправ. А иначе – проиграешь, а может, и попадёшь в места не столь отдаленные.
В дореволюционные времена и с радостью, и с горем крестьянин шел в церковь. Но храм в родном мамином селе в середине пятидесятых годов прошлого века был разрушен. На его месте построили дом культуры.
Вместо.
А надо было-бы вместе. Государство и церковь.
Этот рассказ я писала «на эмоциях», которые сохранились после прочтения художественных произведений, просмотра художественных же фильмов, каких-то информационных телевизионных передач, видео из сети. Я родилась в 1967 году и не могла быть свидетелем тех трагических событий. У меня сложилась определенная система взглядов, призма, сквозь которую преломилась истина, и перестала быть таковой. «Теперь мне все ясно. Я во всем разобралась», – подумала я.
