Нина Рябова
Неиссякаемая любовь

 
Два чувства дивно близки нам.,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам…
 

А. С. Пушкин

Продюсер проекта Елена Наливина

© Нина Рябова, 2024

© Интернациональный Союз писателей, 2024

Вступление

С возрастом память человека слабеет. Забываются недавние события, знакомства, чьи-то слова.

Но есть у памяти особое свойство: сохранять прошлое. И ты погружаешься в далёкое время, вспоминаешь лица, речь, забытые события вдруг оказываются такими яркими. А если ты ещё и пишешь, хочется доверить читателю свои воспоминания.

Моей мамы нет уже пятнадцать лет (её не стало на девяносто четвёртом году жизни).

Память у неё была отличная. Она помнила родителей, их тяжёлую жизнь.

Сестра её Фаина жила рядом; собираясь вместе, они всегда говорили: «А помнишь?..»

Чаще вспоминали отца Африкана. И с детства я знала: мой дедушка был очень добрым, сильным и смелым, любил реку Кубену, трудился сплавщиком. Мама поправляла: «Плотогоном. Лучшим плотогоном. Сплавляли лес от истоков Кубены до устья, что в Усть-Кубинском районе, до Высоковской Запани. Вначале молевой сплав, сами рубили лес, соединяли в плоты. Он знал много секретов, как сплотить лес, как сохранить всё до брёвнышка, не упустить в Кубенское озеро».

Сёстры вспоминали, как трудно жили: земли не было, семья большая, двое детей от первого брака, шестеро – от второго. Все они были очень дружны, помогали друг другу.

Старший брат увозил мою маму в Москву, устраивал на работу. Старшая сестра Катя забирала меня в голодный год, спасала от болезни. Когда маму назначили лечить лошадь на районной ветеринарной станции, Катя была рядом, варила лекарство, помогала обрабатывать высокого коня. По осени брала отпуск (работала в воинской части), ходила на болото и обеспечивала сестёр клюквой. В ту пору в колхозе не разрешали во время уборки урожая уходить за ягодами, да и обуви не было.

В детстве маму отдавали в няньки. «Такой битюк^[1]был мальчишка, пересадить через тын не могла. Так и играла с ним рядом с домом, на песке. Отводок^[2] хозяйка запирала, боялась воров. Молоко, которое оставляла, измеряла лучинкой, потом кричала, что ребёнок не мог столько выпить, била меня. Приплыл отец, узнал всё это и больше меня в няньки не отпускали».

На стене в нашем доме висела рамочка, под стеклом – фотографии дорогих родственников. А вот карточки Африкана не было.

Леонид был такой же, как отец, и лицом, и характером, и даже ростом. Отец несправедливости не любил, смотрел строго, два раза не повторял. Мамку очень жалел…

И вот я в ГАВО (Государственный архив Вологодской области).

– Всё не найдёте. Видимо, спешили забрать документы из Кадниковского монастыря, что-то утрачено, – предупредила сотрудница архива. – Но если что-то знаете от родственников, это уже хорошо.

А знала я многое. И то, что Африкан был подпаском, работал у зажиточных крестьян, и что голодал и всё пытался разобраться, за что ему выпала такая участь.

Меня вдохновляло, что его знали старые люди в деревне Попчихе, в Усть-Реке, Сямже, знали как хорошего человека, трудолюбивого и честного.

Когда приходили школьники, просили, чтобы мама рассказала о прежней жизни, она пела колыбельную:

 
Вечер был. Сверкали звёзды.
На дворе мороз трещал.
Шёл по улице малютка,
Посинел и весь дрожал.
 
 
«Боже! – говорил малютка. —
Я прозяб и есть хочу.
Кто ж согреет и накормит,
Боже добрый, сироту?»
 
 
Шла дорогой той старушка,
Услыхала сироту,
Приютила и согрела,
И поесть дала ему.
 
 
Положила спать в постельку.
«Как тепло!» – промолвил он.
Закрыл глазки, улыбнулся
И заснул… спокойным сном.
 
 
Бог и птичку в поле кормит,
И кропит росой цветок,
Бесприютного сиротку
Также не оставит Бог^[3].
 

Мне мама колыбельных песен не пела. Её посылали на сплав, лесозаготовки, на дальние покосы, а потом она была телятницей, уходила на скотный двор рано, приходила поздно. «У тебя есть старуха, ты вольная птица», – говорил бригадир маме и давал наряды то туда, то сюда.

Меня нянчила Ираида, в доме которой мы жили, бездетная вдова.

Часть I
Без семьи

Глава 1
У дяди Серёги

– Убирайся куда глаза глядят! Не слышал? Чтобы сию минуту тебя здесь не было!

Мальчонка потупил глаза, весь сжался, приготовился, что его сейчас ударят.

Так было не раз. Дядя Серёга орал, топал ногами, хватал за ухо, больно крутил, а потом как ни в чём не бывало:

– Ладно, пойдём ужинать.

Мальчик плёлся за дядей, но зайти в избу боялся, оставался в сенях. Потом о нём забывали, и он потихоньку уходил в дальний угол, где спали они с михайловской бабушкой. На чурбаки были положены доски, поверх них – брошена солома. Подушек, одеял не было. Но зато был полог, мухи и комары под него не залетали. И ещё лежал там старый тулуп. Это такая большая шуба, им с бабушкой хватало её укрыться. Пахло овчиной, было тепло и уютно.

Бабушка гладила его по голове и всегда говорила одно и то же:

– Спи, уголёк! Спи, милой!

Мальчик засыпал. Снились ему хорошие, добрые сны, ему говорили ласковые слова, дарили игрушки. Во сне у него были один большой мяч и два маленьких. Он бросал их, ловил, бегал за ними, смеялся.

Сегодня дядя не звал ужинать.

Мальчик хотел спрятаться к себе под полог, но бабушки там не было: ушла на богомолье. Одному идти в тёмные сени было страшно. Он присел на нижнюю ступеньку лестницы. Из избы доносились крики:

– Надоел хуже горькой редьки! Опять отпил молока из ставка, что я оставляла ребёнку.

– Ты видела? Не видела. Прекрати визжать! Надоело!

Сашка, жена Серёги, не унималась:

– Я лучинкой каждый раз замеряю, сколько оставляю молока в ставке.

– Ну и что? Наш ребёнок и выпил.

– Нет, он столько не мог выпить. Этот шкет вылакал! И в других ставках убыло.

– В других уже простокваша.

– Так и вершков нет, слизал!

Мальчик не выдержал, спустился с лестницы и тихонько вышел на улицу. Дорога вела к уездному городу Кадникову, что в пятидесяти двух километрах от деревни Попчихи Михайловской волости. Но это мальчику пока было неведомо, а сейчас он знал только, что под горою река Кубена, по берегу растёт лес.

Дом их, обнесённый тыном^[4], стоял недалеко от дороги. С улицы не видно было, что маленькие постройки возле дома покосились и нуждаются в ремонте. В одной из них когда-то жил Серёга. Его как старшего сына многочисленной семьи отделили, определили ему сарайчик. Сосед ушёл на отхожий промысел, его брат умер. Серёга пригородил их дом. Грамотных в округе не было, поди разберись, где правда. Деревня растянулась вдоль дороги, все живут единолично, очень бедно.

Повеяло вечерней прохладой, кузнечики трещали в траве, туман белой пеленой опускался на реку. Мальчик не заметил, как миновал последние дома деревни. Тропинка вела к реке. А вот и большой камень. С этого камня женщины полоскали бельё, мальчишки ныряли. Говорили, что этот камень волшебный, он может толстое дерево поставить на попа^[5], сделать затор на реке, остановить течение. А когда такое случалось, все мужики были на реке, ловили рыбу саками. Когда мальчонка был ещё очень маленьким, он тоже хотел ловить рыбу.

– Бабушка, дай твой сак, пойду ловить рыбу.

– Что ты, батюшка, мой сак надо носить, это одежда, а у мужиков – особое приспособление на длинном шесте – сеть.

Михайловская бабушка всегда объясняла всё понятно, а вот о самом главном молчала. Мальчику хотелось знать, почему его зовут шкетом, всякими другими обидными словами, почему у всех есть отцы, матери, а его по очереди берут в дом то дяди Серёги, то дяди Александра, а то и бабки Клавдии, почему она так недолго живёт с ним, а потом тоже уходит.

– Скоро мы с тобой будем ходить вместе.

– Когда, бабушка? – не терпелось узнать. – Когда? Когда я подрасту?

Старушка гладила мальчонку по голове, вытирала слёзы и опять молчала.

Глава 2
У дяди Александра

Жену дяди Александра тоже звали Сашкой. Но она была непохожа на крикливую злобную Сашку дяди Серёги. Красивая чернобровая молодая женщина напоминала мальчику ту, которую увидел он на иконе в Согорском храме, когда ходили с михайловской бабушкой молиться, только такой нарядной одежды у Сашки не было.

– Это Богородица, – тихонько сказала тогда бабушка, опустилась на колени и долго молилась. А он рассматривал чудные картины на стенах храма, любовался, запоминал.

Сейчас сквозь густой туман мальчик старался увидеть похожие очертания куполов, крестов, колоколенку церкви Святой Троицы, но сумерки сгущались, и вскоре почти ничего не стало видно.

Мальчик спустился с камня, поднялся на берег, прислушался. Тишина окутала берег, расползлась по кустам. Вдруг ему показалось, что кто-то его окликнул. Тихонько так, боязливо. Он перекрестился, как учила бабушка. Нет, не ошибся: его звали.

– Малыш, миленький…

Да, он помнил: так его звала Сашка, когда он жил у них.

Но что ей до него? А может, их очередь его взять?

Мальчик насторожился, но прятаться не стал.

Женщина поспешно спускалась с горы.

Она обхватила его руками, крепко прижала к себе и стала целовать, приговаривая:

– Нашла, нашла! Миленький, малыш, миленький. Пойдём быстрее, уже темно, мне страшно.

Он повиновался.

В доме всё оказалось перевёрнуто вверх дном. Такое мальчик видел, когда жил у них. Дядя Александр напивался, кричал, дрался. Тогда они убегали к бабке Клавдии.

– Нельзя сейчас к ней, её он тоже обижает. Пойдём в дальний сарай.

Ночью женщина бредила, целовала подушку, гладила, тихо шептала:

– Милый, миленький.

А под утро затихла, перестала всхлипывать, казалось, даже дышать боялась. Мальчик глянул на её лицо и испугался: бровь рассечена, на губах застыла кровь, правая щека распухла.

– Не бойся, милый. Тебя не тронет. А я перебралась в сарай.

Малыш вспомнил, как нянчил её красивое дитя. Ребёнок был спокойный, всегда подолгу спал. Когда водили по его пухлым губкам, щёчкам берёзовым листиком, смешно взмахивал ручонками, пытаясь поймать его, улыбался.

Но прожил малыш недолго. И его, няньку, выгнал дядя Александр в тот же день, когда ребёнка не стало:

– Не с кем нянчиться! На все четыре стороны!

Глава 3
Бабушка Клаша

Бабка Клавдия жила в зимовке, пристроенной к избе Александра. Пол в избе провалился, крыша прохудилась, дверь не закрывалась – словом, развалился домишко девки-старки. Надеяться было не на кого. Рассказывали, что священник, родом из их мест, помогает всем бедным, своим землякам. Вот и отправилась Клавдия к нему, Тверскому архиепископу Алексею.

– А ведь помог владыка!

Клавдия наняла людей, раскатали зимовку, перевезли на другое место, подальше от обидчиков.

– Удивляешь ты меня, Клашка, – изумился Александр. – Чем крышу будешь крыть?

– Как чем? Я и священнику сказала, что ты, мой родственник, дранку для крыш делаешь, своё дело имеешь. А он обещал приехать в родные места, встретиться с тобой, заказы сделать, если ты действительно добрый человек.

– А эта, что с тобой пришла? Кто она такая?

– Келейница. Видел в Михайловском, около храма, три небольших деревянных домика-кельи? Это приходская богадельня. Владыка трогательно заботится о бедных, помнит всех, кто делал ему добро. И пестуний^[6] своих не забывает, Агриппину Осипову и Акулину Фёдорову. Внёс триста семьдесят пять рублей с запиской «в пользу богадельни, находящейся при Михайло-Архангельской Кубенецкой церкви». Сейчас там ремонт, келейница ходит молиться по монастырям, а нашего малыша спасает от вас, дурней. Скоро уйдёт, а потом я помогу ему расти. А жить мы будем с ним в перестроенной избушке.

Огородик у бабушки был маленький. Старый и малый любили полоть-рыхлить грядки, поливать.

Пришёл однажды Серёга и издали заорал:

– Чего тут прохлаждаетесь? Не нарастёт ничего на метре земли. Впереди зима, и чего запоёте? Шкет, айда ко мне в загороду!

Мальчику было не по себе, теперь его звали ласково: Афришенька, «дорогуша ты моя», «солнышко», а ещё очень серьёзно – Африкан. Он прижался к бабе Клаше.

Серёга не унимался:

– Идите оба, всё заросло у нас. Прополете живо, какие дела! Не чужих же звать!

Баба Клаша и ухом не повела.

Серёга постоял-постоял, выругался и пошёл прочь.

– Эй! Оба идите ко мне! – возле грядок появился Александр. – Идите, идите, мне некогда!

– Что случилось?

– Не случилось бы, не пришёл. Овец пасти некому. Всю неделю будете пасти! Я что, тебе за так дранки на крышу делал? Отрабатывай!

– Побойся Бога. За всё заплачено. И никуда мы не пойдём.

Бабушка Клавдия взяла мальчика за руку и повела в дом:

– Оба пришли, хотели опередить друг друга. Видимо, разговор был. Нет, Африкан. У человека должна быть совесть, душа. Оба не пришли помочь нам, посмеивались, когда строили избушку, Александр взял большие деньги за дранку. Да ладно, забылось это. Если бы пришли с добрым словом, попросили! А то привыкли всё делать нахрапом. Кричали: «Не родня она нам!» А теперь вспомнили. А у людей есть гордость… Прости меня, старую, может, и не то делаю. Но командовать тобой я не позволю. Вот ведь как орали: «Идите оба! Будете пасти!» Не просьба помочь – приказ! Привыкли: «Будешь нянчиться!», «Будешь таскать дрова!», «Будешь стирать!», «Будешь…» А вот и не буду! Больше не буду!..

Бабушка Клаша легла на лавку. Она тяжело дышала. Африкан заметил слёзы на её худом лице, принёс чашку воды, намочил полотенце холодной водой, гладил бабушкины руки…

А на другой день они пошли в церковь Михайло-Архангельскую Кубенецкую, где Африкан рассматривал изображения на стенах. Потом бабушка долго говорила со священником, спрашивала о приюте, не подозревая, что мальчик прислушивался к их разговору.

– Бабушка, что такое приют?

А бабушка, словно не расслышала вопроса, начала говорить о каком-то подземном переходе из церкви до реки. И о приюте оба забыли.