Нина Рябова
Дети войны
© Н. Рябова, 2022
© Интернациональный Союз писателей, 2022
Предисловие. Не только фронтовики
Ветеранов Великой Отечественной войны, тех, кто был на фронте, кто шёл в бой против фашистских оккупантов, с каждым годом становится всё меньше… Да что там говорить, их уже почти не осталось. Но среди нас живут дети войны – те, кто, хоть и не были на фронте, не держали в руках оружие, но на себе испытали тяготы и ужасы того времени.
«Бессмертный полк» – очень важное и благое дело. Потомки несут портреты своих предков, погибших на фронтах Великой Отечественной войны… Но не менее важно помнить и поддерживать тех, кто эту войну по малолетству пережил в тылу.
Мои родители – дети войны.
Мама была в эвакуации в Татарстане. Их определили на квартиру в татарскую семью. Когда они входили в дом тех, кому их соседство навязали, конечно, сильно волновались. Сестра моей бабушки (мамина тётя), моя любимая баба Лёля, от волнения сказала: «Простите уж нас, пожалуйста… Мы же понимаем, что незваный гость хуже татарина…» И тут же смутилась ещё больше, поняв, какую бестактность допустила. Но хозяева не обиделись. А потом все вместе даже по-доброму смеялись над этим конфузом…
Это была великая и дружная страна…
Мой отец жил все годы оккупации в Майкопе. Когда фашисты неожиданно для всего его руководства вошли в город, папе было два года. Эвакуировать не успели даже детей. А его мама, моя бабушка, работала учителем. Она по наивности пошла к новым – немецким – властям, чтобы попросить еды для детей.
Конечно же, она не вернулась. Отец вырос в семье сестры матери. О том, что она ему не мать, а тётка, он узнал только, когда вернулся с фронта его дядя, тётин муж… После войны его определили в детский дом. Он очень обиделся, даже разозлился, несколько раз сбегáл, скитался с беспризорниками. Папа тогда не понял, что его отдали в детдом потому, что там детей кормили… А в семье тётки, у которой было три собственных дочери, даже мамалыги (кукурузной каши) хватало не на всех. А его, как неродного, формально приняли в детский дом. Возможно, он стал единственным выпускником Дундуковского детдома, кто получил высшее образование, а потом и учёную степень…
Да, это была великая и дружная страна…
Помню, как несколько лет назад мы с отцом на 9 Мая навещали родственников. Возвращались поздно. Пока отец не спеша входил в вагон метро – быстрее не мог, ноги-то больные, – все места заняли весёлые подростки, у каждого из которых на рюкзачках, или сумочках, или в петлице были георгиевские ленты. Они праздновали. Они радостно щебетали. И никто не обращал внимания на старика, стоящего в проходе вагона.
Да, он не был ветераном, не воевал, но он был из детей войны… Только мужчина средних лет встал и уступил ему место. На нём не было никакой ленточки. Увы, чередование чёрных и оранжевых полосок ещё не равно патриотизму.
А вот книга, которую вы держите в руках, книга Нины Рябовой, просто призвана воспитывать в молодом поколении патриотизм. А это сейчас так важно!.. Патриотизм истинный, не показной (его-то сейчас так много, хоть отбавляй), а глубинный, идущий из самого сердца. Я верю – если бы кто-то из тех подростков в метро прочитал эту книгу, он непременно уступил бы место моему отцу. Он бы понял и прочувствовал, кто они такие – дети войны, каково им пришлось…
Это сборник коротких рассказов, основанных на реальных событиях из военного детства писательницы. Мягкий, но пронзительный реализм льётся из каждой строчки повествования. Нина Рябова просто и без прикрас рассказывает о жизни российской деревни во время Великой Отечественной войны.
В этой книге нет взрывов снарядов, нет стрекота пулеметов, нет даже воя сирен… Но в каждой строчке чувствуется закадровое, внесценическое присутствие войны, ощущение большой беды, охватившей всю великую и дружную страну… Так же просто автор описывает и своих героев (а точнее, по большей части героинь): очень просто, но предельно точно. Перед читателем встают как живые Дуня Мишина, Зоя со своей Черемисой, бабушка Ираида, дедушка Финаен с женой Евфалией, Олимпиада, Рафаша, а также дети – Шурка, Нинка, Файка, Вася, Градя…
Что́ простой человек может противопоставить мировой беде, которой является война?.. Дружбу, добрососедские отношения, поддержку ближнего своего. Чего в книге Нины Рябовой много, так это доброты. Герои её рассказов в трудную годину демонстрируют яркие примеры истинной человечности.
Не могу не отметить, что Нина Рябова упоминает книги, прочитанные ею в раннем возрасте, после войны: «Капитан Немо», «Двадцать тысяч лье под водой» и «Таинственный остров» Жюля Верна, «Человек-амфибия» Александра Беляева, «Люди, я любил вас! Будьте бдительны!» Юлиуса Фучика, «Это было под Ровно» и «Сильные духом» Дмитрия Медведева, «Молодая гвардия» Александра Фадеева в обеих редакциях, «Белеет парус одинокий» Валентина Катаева… А потом ещё и романы Антона Макаренко – «Педагогическая поэма», «Флаги на башнях».
Книги – это тоже поддержка в трудное, даже страшное время. Они воспитывают человека, засеивают его душу ростками добра, человечности и, конечно, истинного патриотизма.
Таковы и «Дети войны» Нины Рябовой – очень нужная сейчас книга.
Андрей Щербак-Жуков, поэт, прозаик, критик
Вступление
Сборник рассказов включает несколько глав, раскрывающих детские впечатления военной, послевоенной поры, наблюдения, раздумья о людях труда, о судьбе деревни.
Детство было трудным, но светлым и чистым. Дети жили надеждами, дружили, помогали взрослым. Многое умели делать и делали хорошо. Не были нытиками, ни на что не жаловались. Были частичкой бригады одной из вологодских деревень, где остались одни женщины. Ни у кого не было отцов. А дедушка был один на всех – дед Финаен.
Они постигали особенности сельской жизни, самозабвенно любили маленькие речушки и большую красавицу реку Кубену, лесные дорожки и тропинки, лесные дали. Им были понятны деревенские предания, простая, напевная речь бабушек, меткие, образные выражения взрослых людей. Они хорошо учились, трудились, когда стали взрослыми. Любили и мечтали.
Книга способствует пониманию путей формирования творческой личности – духовно богатой, нравственно чистой, помогает сохранить память о ценностях и традициях, которые свойственны простым русским людям.
Я понимаю и принимаю, что сегодняшнему человеку совсем не интересен быт и любые страдания минувших людей. Но мы-то существовали и ждали хоть какого-то будущего на завтра и на потом.
Александр Рулёв-Хачатрян
Родник души моей – малая Родина
Родилась я в деревне Алфёровская Михайловского сельского совета Харовского района Вологодской области. Это в восемнадцати километрах от районного центра.
Деревня маленькая, на горе́, можно смотреть во все четыре стороны, любоваться проходящей дорогой, лесом, соседними подружками-деревеньками – такими же маленькими, как и наша. Говорили, что за лесом находится Вологда.
А какая она, Вологда?.. Да, это город. А какой? Я бывала только на Харовской станции, когда меня везли в больницу после полученной травмы, видела железную дорогу, поезда, слышала паровозные гудки. Наверное, и Вологда такая же шумная, и человеку там неуютно.
А раз так, нет лучше места на Земле, чем наша деревенька! Мы никуда не отлучались из Алфёровской, жили спокойно, играли, бегали, рядом с нами взрослые люди трудились, мы помогали им. Было голодно – всем голодно. Был праздник – для всех праздник.
Дни летели быстро, мы росли, уже не так беззаботно было на душе. Стали всматриваться в окружающих людей, вслушиваться в их разговоры. И деревеньку нашу перестали видеть самой весёлой и беззаботной.
Вот каким я помню своё детство. Своё военное детство. Первые впечатления.
Война… Это моё детство…
Нет, по нашей деревеньке не грохотали танки, над нами не свистели пули.
Детство было трудным, но светлым и чистым. Мы жили надеждами, дружили, помогали взрослым. Мы многое умели делать – и делали хорошо.
Мы заготовляли веники для колхоза, драли ивовое корьё, пасли скот, носили воду из колодца, пилили дрова, вязали снопы, дёргали лён, разбирали семенной картофель перед посадкой, ходили за три с половиной километра в школу, играли в незатейливые игры…
Детские впечатления определили всю дальнейшую жизнь.
Наши вёсны промчались быстро… «Осталось их в обрез…»
Грустно, но пора подвести итоги.
Жители нашей деревни
Какие же они – живущие рядом с нами люди?..
Наши соседи, прежде всего.
Дуня Кабалина. Иногда её называли Евдокией. Но чаще – просто Дуней. Или Дуней Мишиной. Нет, это не фамилия. Миша – это её погибший в войну муж. В деревне была ещё одна Дуня. И тоже по имени мужа звали – Дуня Сёмина.
Дуня Кабалина была небольшого роста, всегда в белом платочке, в чистом фартуке. Лицо красивое, глаза большие, голубые, как весеннее небо. Говорила она тихо, почти шёпотом, улыбалась как-то загадочно.
– Ираида, – обращалась она к нашей бабушке. – Радость-то какая: старший сынок приходил ночью.
– Ой, конечно, это радость, пришёл к матери. Ты так ждала, молилась. Думала невесть что. А в деревне-то судачили: и в живых нет, и в тюрьме… Радость, конечно, радость.
– И пообещался снова приехать, купить материи на юбку. А я попросила крендельков маленьких. Вот мы уж с тобой попьём тогда чайку!
– Ой, попьём, Дуня, попьём.
Она стала приходить к нам каждый день, улыбалась, говорила всегда одно и то же:
– Вот приедет сынок…
Но сын не приезжал. И снова молва прокатилась по деревне: нет больше сына у Дуни Мишиной. А она его, свою кровиночку, очень ждала. Перестала спать, есть, заболела. Ничто её не радовало. Она по-прежнему приходила к нам, но голос звучал ещё тише, слёз больше уже не скрывала.
– Ой, Ираида, Ираида… Видимо, не дождаться мне своего сыночка. Не дождаться…
Но однажды глубокой ночью Дуня услышала робкие шаги. Поднимались по звезду[1], шли близко к краю.
– Господи, хоть бы не упал сынок! Перил уже нет, ремонтировать некому. Откуда ему знать, что всё приходит в негодность, ветшает, везде требуются мужские руки…
То, что это шёл он, её сынок, Дуня не сомневалась. Да и кто к ней придёт в глухую ночь?
Она тихо встала, взяла огарок свечки, отворила дверь.
Никого не было.
– Да, поблазнило[2]…
Ушла в избу, села на лавку, перекрестилась.
Невольно вспомнилась прежняя жизнь. Их большой дом, перёд – так называли переднюю избу, сеновал, а в задах – зимовка. Зимовка тёплая. Решили ещё подремонтировать. Раскатали. Но не успели ничего сделать. Убрали сеновал… А зачем? Мужикам, конечно, было виднее. Откуда было знать, что ничего не успеют?.. Помешает война.
Смешно сказать, в переднюю избу не было крылечка. Передвинули въезд на сеновал к передней избе. Лошадь поднималась с возом по нему – широкий, с удобными для неё брёвнами. А нам зачем? Не перешагнёшь, а ведь ещё и дети ходили. Отпилили, оставили узкую дорожку. Назвали крылечком. А проще – звезд.
И зачем это я? Пусть будет «звес», но очень уж неудобно ходить.
Она снова услышала шаги.
– Сынок! – простонала.
– Это я, – ответили за воротами, – монашка.
Дуня знала, что её родственница жила в монастыре. Но монастыри, говорили, позакрывали, а одну обитель даже затопили. И все монашки погибли.
– А вдруг?..
Она рывком открыла ворота, и к ногам её упала женщина – маленькая, тщедушная, одетая во всё черное, похожая на девочку-подростка.
Обеим стало плохо. От неожиданности, от ночной темноты, от жуткого страха…
Рано утром Дуня пришла к нам. Мамы дома уже не было, она уходила ни свет ни заря на колхозный двор. Бабушка Ираида складывала дрова в печь, она затопляла всегда очень рано. Я, ребёнок, спала на примостах[3], из открытой двери потянуло холодом, и я проснулась.
Дуня устало повалилась на лежанку, плечи вздрагивали, она не могла справиться с волнением.
– Ираида… Ираида… Горе-то какое!.. Ночью-то сегодня что случилось… Пришла… (Дуня шёпотом назвала имя…) Совершенно раздетая, в какой-то ветродуйке[4], в башмаках на босу ногу. Юбка чёрная, длинная, да что толку – вся рваная. Говорит, скитались они, церковь затопили. Подружки её, монашенки, погибли. Рассказывает, что и людей, которые им помогали, арестовывали. Ей идти некуда, поживёт у нас… И что за время такое настало, прятаться надо… Может, и сынок мой так же скитается…
Бабушка обняла плачущую женщину, дала водички. Ни о чём не расспрашивала, только и могла сказать:
– Ох, тимнёшеньки! Дуня… Мы ничего никому не расскажем. Галина наша умница… Поможем, молочка дадим, у меня есть одно яичко, берегла на чёрный день… Девчонка спит, она ещё мала, ничего не поняла. Проснётся – скажем, что говорить ничего и никому нельзя. Зиму только бы пережить… Холода наступают, а одежонки, говоришь, нет?.. И у нас нет… Ох, тимнёшеньки… Ох, тимнёшеньки…
Дуне лучше не становилось, болезнь брала своё. В их дом потянулись соседи, говорили, надо проститься, попросить прощения. Монашке как-то удавалось скрывать своё присутствие.
Но однажды глухой ночью вспыхнул свет в их окнах.
– Кажется, зажгли трёхлинейку[5]. И где только взяли керосина… И зачем?.. Может, Дуни не стало, – волновались моя мама и бабушка Ираида.
Выглянули в окно и вмиг отпрянули: по звезду спускалась монашка – в единственной чёрной длинной ветхой юбке, в тяжёлых башмаках, в накинутой ветродуйке… Позади неё шли трое мужчин…
Выпавший утром снег замёл их следы.
В эту ночь не стало и нашей красивой соседки с голубыми, как небо, глазами. Не выдержало сердце. А вечером того же дня подвода увозила и мою сверстницу Лиду, дочку Евдокии Кабалиной, в детский дом.
Так открывала жизнь тайны «самой весёлой, беззаботной» маленькой деревеньки Алфёровской Михайловского сельсовета Харовского района Вологодской области.
Лида Кабалина была помещена в детский дом в Шуе Ивановской области. Работала ткачихой в городе Иваново. Потом её следы затерялись.
Сыновья Евдокии Кабалиной:
Кабалин Владимир Михайлович (1923-18.04.1942), рядовой, погиб.
Кабалин Фёдор Михайлович (1926 – июль 1944) пропал без вести.
О муже, Кабалине Михаиле Ивановиче, ничего не известно.
Семьи, жившей рядом с нами, не стало. Унесла война.
Леушинский Иоанно-Предтеченский монастырь был основан в 1875 году под Череповцом.
В 1916 году в монастыре жило 460 насельниц, православных женщин.
В 1931 году монастырь был закрыт.
В 1941 году территория монастыря была затоплена.
2019 г.
Зоина Черемиса
– У тебя одна девчонка! – постоянно говорили моей маме.
Говорили, когда отправляли её на лесоповал, на дальние покосы, на откатку брёвен с берегов сплавной реки, когда давали меньше других шаму на трудодни… Шамом называли неполноценное зерно, семена сорных трав, остатки остистого ячменя, – всего того, из чего невозможно было испечь хлеб или лепёшки, сварить похлёбку.
«У тебя одна девчонка…» Значит, у тебя меньше других прав распоряжаться своей судьбой, надо смириться со всеми тяготами жизни. Могли не дать керосина, даже если подошла очередь, не отмерить кусочек ситца на платьишко… Даже вару не дали однажды, и мама не знала, чем смазать нитки, когда подшивала мне валенки.
– Одна девчонка…
– А у Зои – Черемиса!..
Черемисы – народ такой, прежнее название марийцев, живших на территории СССР. При чём тут марийцы?.. В нашей деревне жили только русские люди. И эти милые ребятишки, поселившиеся рядом с нами, были совсем не похожи ни на китайцев, ни на корейцев, ни на марийцев.
А по-нашему «Черемиса» – значит «много», не то что у других. Стали называть так эту ораву, как бы одним общим именем.
Черемиса – это маленький мальчик, старший, девочка-погодок, ещё девочка, и тоже маленькая. И ещё совсем-совсем малышка, четвёртый ребёнок.
Они держались за мамину юбку, за мамину руку, а малышка была у неё на другой руке.
Черемиса поднималась по нашему неудобному звезду, падала, плакала.
Бабушка Ираида дала ей большой платок – вытереть слёзы, сопли. А когда на полу появились лужицы, незаметно протянула тряпку. Дети чинно расселись на лавке за столом, стали пить чай. Тянули из блюдца, шумно дули. Не забыли сказать «спасибо».
Чай морковный. Значит, в чайнике сохранились кусочки моркови. Они стали угощением детям. Больше у нас ничего не было.
Чаепитие ребятишкам очень понравилось.
– А у нас всегда чай водяной! – сказала девчушка, та, что плакала всех громче, когда поднимались по звезду.
– Да, у нас всегда чай белый, – подтвердила девочка постарше.
Так они называли вскипячённую в чугуне воду. (Не в самоваре! Его просто не было!)
– Мы будем всё время приходить к вам, – по-мужски уверенно заверил мальчик.
И действительно, только придёт мать с работы, они наперебой:
– К Ираидиным! Пойдём к Ираидиным! Пойдём чай пить!
Иногда бабушка Ираида угощала простоквашей, но молоко сдавали государству, себе почти ничего не оставалось. Морковка тоже быстро кончалась, бабушка заваривала сушёную брюкву, репу, чернику, черёмуху, веточки молодых ёлочек, брусничник. Ждали даров леса – особенно клюкву. Но на болото женщин пока не отпускали: много работы на полях. Да и не все ходили, не было обуви.
Иногда доедали испечённые утром лепёшки (если их так можно было называть). Сковороду с этими чёрными комочками Зоя Васильевна приносила к нам рано утром:
– Ираида, подними на полицу[6]. Нельзя оставить – найдут, съедят. А что я дам им вечером?..
И ещё как-то виновато спрашивала:
– Можно оборву крапиву у вашего дома?.. Суп сварю.
Рядом с домом крапивы давно не было. Ни стебелька… Не было и подорожников, и пестиков, и сныти, и лебеды, и собачьих гиглей[7]. Всё давно было сорвано и съедено.
Дети росли. Собирали головки клевера. Рассыпали на полу, сушили. Голод мучил постоянно.
В деревне их любили. Самую маленькую любили особенно.
– Где там наша «гора-гориночка»? – спрашивали у нашей бабушки Ираиды.
Малышка пела, плясала. «Под ротанку». Это наше харовское выражение – «под ротанку». Уставшая Зоя Васильевна возвращалась с работы, кормить детей нечем. Ну, разве гигельков принесёт, кашку сварит.
– Давайте петь! – скажет.
И поют. Младшенькая удивляла своим голоском, памятью:
– Я иду горой-гориночкой,
Иду гора-горой,
Я гуляю сиротиночкой,
А дроля[8] занятой.
Ягодиночка ты мой,
Сиреневая веточка.
Ты зачем меня завлёк —
Такого малолеточка?..
… Но у всего бывает конец.
Настали холода.
Дом, в котором жили мои новые друзья, был не настоящим домом. Говорили: «скворечник», «щитовой», «хибара», «ветродуй»… Это было временное строение, и все отлично сознавали, что зимой в нём не прожить. К тому же и печи настоящей не было…
В один из холодных осенних вечеров в доме загалдели, зашумели – да так, что в деревне даже испугались: что случилось?!
– Фирс! Наш дядя Фирс! К нам приехал Фирс!
Мужчину облепили со всех сторон, повисли на нём, обхватили ручонками, целовали.
А на другой день вся Зоина Черемиса уже сидела на дрогах. Уезжали.
Вещей не было, посуда – большая сковорода, два чугуна, пять деревянных ложек, пара деревянных чашек (у нас их называли ладками). И ещё большая корзина с головками красного клевера. В доме сиротливо остался маленький невысокий шкафик.
– Заберём и его, когда вернёмся за стенами, – успокаивал сестру Фирс.
В этот же день хозяйственный мужчина сам помогал разбирать временное жилище сестры, складывал доски на подводы и увозил. От домика осталась слегка притоптанная земля, да рядом чернели две вскопанные грядки – вдовий огород Зои Васильевны.
Весной тут зазеленела травка, к тыну сиротливо прислонился тонкий побег черёмухи, посаженной Зоиной Черемисой в дни их приезда в нашу деревню.
С братом Зои Васильевны я встретилась в Семигороднем леспромхозе, где работала учительницей начальных классов. Фирс был уважаемым человеком в лесном посёлке, работал мастером, бригадиром в лесу. Жил в собственном доме, числился рачительным хозяином. Немногие тогда знали, что его жена тяжело болела, что он один растил собственных детей и помогал вдовствующей сестре.
Зоя Васильевна осталась с четырьмя детьми, когда муж ушёл на фронт, не успев устроить семью после переезда к нам в Алфёровскую. Фирс Васильевич купил для сестры дом в соседней деревне, взял все заботы о её детях на себя.
Она стала лучшей подругой моей мамы и оставалась до конца жизни доброй, трудолюбивой женщиной, вырастила всех четверых детей – всю свою Черемису.
2019 г.
