Нил Сэмворт
Глазами надзирателя. Внутри самой суровой тюрьмы мира

Посвящается

Ивонн Фрэнсис Сэмворт, моей маме

Neil Samworth Strangeways: A Prison Officer’s Story

Copyright © Neil Samworth 2018 Author’s photo © Amy Louise Fairest Cover design by Melissa Four, Pan Macmillan Art Department.

© Шустова А.П., перевод на русский язык, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Там, где это было необходимо, имена были изменены, чтобы защитить невинных, а иногда и виновных.

Пролог

Надо отдать ему должное: он был не просто преступником, но и поджигателем. И, как и я, он был из тех, кто сделал карьеру в тюрьме – только по другую сторону решетки.

Его звали Томас Райли, и своим поведением он вредил себе больше, чем кто-либо другой. У него была тяжелая жизнь, и это было заметно. Серийный поджигатель, полубезумное существо, которое никогда не выйдет на свободу, он был отправлен в больничное крыло. Вспомните Голлума из «Властелина колец» – только Райли был еще уродливее.

Он был из тех заключенных, которых легко возненавидеть, из тех, кто постоянно думает о мести. У Томаса Райли было несколько историй с пожарами в камерах, и однажды он причинил себе серьезный вред. Он завязал спортивные брюки на лодыжках, наполнил штанины сахаром и поджег. Сахар, конечно, растаял – как и икроножные мышцы Томаса. Он не мог ходить целую вечность, и это делало его еще более жутким. Райли не столько говорил, сколько кричал. Когда-то он, должно быть, был чьим-то сыном, чьим-то малышом, его любили, водили в парк и все такое. А сейчас он был здесь, чахлое гребаное нечто.

Пожары в камерах – это реальная проблема в каждой тюрьме, и Стрэнджуэйс не исключение. Чаще всего это происходит в изоляторах, там, где содержатся наиболее неблагополучные заключенные, хотя некоторая доля пожаров приходится и на медицинское отделение. Я уже некоторое время работал в больничном крыле и научился справляться с психически больными заключенными, которые в основном и наполняли это место. Большинство поджигателей камер не собираются кончать с собой – это манипуляция. Они просто хотят причинить сотрудникам тюрьмы как можно больше неприятностей.

В тот день я был на ночном дежурстве и почувствовал, что с Райли что-то не так. Он казался еще более странным, чем всегда, словно одержимым чем-то, поэтому я на всякий случай положил шланг вдоль пола его камеры. По ночам в медицинском отделении свет выключают, и, как только мы это сделали, заключенный врубил музыку. Он часто не ложился спать часами. Через некоторое время я начал думать, что музыка слишком громкая, а еще мне не нравилась песня, которую он выбрал. У него вовсю гремела песня Firestarter^[1] группы The Prodigy, а я больше люблю Def Leppard. Я заглянул в маленький стеклянный люк в его двери. Конечно же, он был там, беснуясь и танцуя, как Кит Флинт^[2].

– Бу-у-ум! Я – зачинщик неприятностей, панк-подстрекатель…^[3]

Парень по-настоящему увлекся. В руке у него была зажигалка, и, пока я смотрел, он наклонился и щелкнул ею – сигнал, которого я ждал. Я приоткрыл люк и вставил туда конец шланга.

– Томми, – крикнул я, но он меня словно не слышал. – Томми!

Края его спортивных штанов вспыхнули, затем пламя перебралось на футболку.

– Томми!

Наконец он откликается и оборачивается как раз в тот момент, когда струя воды бьет ему в лицо.

Кит все еще пел какое-то время – по крайней мере, минуту, – но Райли замолчал. Он больше не танцевал. Он стоял лицом ко мне, с зажигалкой в руке, промокший до нитки.

Вверх и вниз летели брызги, а он смотрел на меня, кипя от злости. Я поливал камеру, пока все остальное не стало таким же мокрым, как и он. Я даже направил шланг на этот его долбаный магнитофон и облил тоже. Это вырубило наконец The Prodigy.

Хорошо поработав, я закрыл люк и вошел в кабинет, где сидела медсестра, занимаясь бумагами.

– Пожар в камере, – сказал я, и она тут же вскочила. – Не волнуйся. Разобрались.

У нашего Голлума все еще была зажигалка, но поджигать было нечего. После такого происшествия нужно было периодически проверять его – пять раз в час мы должны были заглядывать к нему.

Зимой в камерах под утро становилось холодно, и около трех-четырех часов Райли нажал на кнопку звонка, и я пошел его проведать..

– Все в порядке, Томми?

– Черт побери, мистер Сэмворт. Я тут замерзаю до смерти.

– Ну, парень, если ты снова собираешься поджечь себя… Хочешь свежее постельное белье?

Да, он хотел, еще бы.

– А как насчет зажигалки?

Он протянул ее мне.

– Хочешь чая, Томми? – предложил я.

– Ага, – сказал он и добавил с сарказмом: – Пожалуйста.

Ничто и никто не сможет полностью подготовить сотрудников к пожарам в камерах. В тюрьме много больших страшных людей, но, когда вспыхивает пожар, это еще страшнее.

Еще был парень, которого перевели к нам из тюрьмы для особо опасных преступников Уэйкфилд, или, как ее еще называют, из «Особняка монстров». В Уэйкфилде заключенных содержат дольше и в более спокойной, если так можно выразиться, обстановке, чем в Стрэнджуэйс, а само учреждение отличается высоким уровнем безопасности. Это, должно быть, похоже на приезд из монастыря в ночной клуб – огромная перемена. Этот парень явно не был этому рад. Пробыв здесь всего полдня, он поджег телевизор и, завернувшись в мокрые полотенца, спрятался под кровать. Крыло наполнилось дымом. Я уже сдал смену, так что услышал об этом только на следующий день.

К счастью, все потушили, а его вытащили. Наказание для него выбрали довольно необычное. Инцидент занесли в его личное дело, а отчет направили в полицию, как это всегда бывает в серьезных случаях. Было довольно неожиданно, но за дело взялась Королевская прокурорская служба (КПС). Пожары в камерах – это всегда очень неоднозначные дела, и каждый второй случай, который я видел, расследовался своими силами. Этот парень стал первым заключенным, когда-либо получившим пожизненный срок по видеосвязи. Он и до того случая был приговорен к пожизненному заключению, но в реальности люди с пожизненным сроком, конечно, не проводят в тюрьме всю жизнь.

Самое короткое заключение, что я видел, – это восемнадцать месяцев; но чаще всего «пожизненные» сроки длятся около тридцати пяти лет.

Теперь же ему действительно грозило провести в тюрьме всю жизнь.

В настоящее время в британской тюремной системе находится около 400 заключенных, которые никогда не выйдут на свободу. Популярный миф о том, что их всего пять, – это ложь. Некоторых хотят запереть навсегда. Убийцы Ли Ригби всегда будут угрозой, наши поджигатели тоже. Это не просто хулиганская выходка. В крыле было более 200 человек – персонал и заключенные, – чьи жизни он мог бы оборвать.

Сообщения о серьезных происшествиях в тюрьме, нападениях с ножом, пожарах в камерах, метании мочи, даже плевках регулярно поступают в КПС. Тем не менее расследуется далеко не все.

То, что происходит в тюрьме, остается в тюрьме. Однажды мне сломали челюсть – никакого расследования.

Некоторые думают, что офицеры в тюрьме только и ждут, чтобы подраться, – ну, это чушь собачья. Я, конечно, 180 см ростом и вешу 110 кг, но далеко не все могут похвастаться такими данными. Тюремный офицер – это просто государственный служащий.

Каждый день в тюрьме – это история стойкости и агрессии в среде, где мало кто осмеливается просить о помощи.

Британские тюрьмы катастрофически страдают из-за нехватки финансирования и подлинной воли к переменам, если только под этим вы не подразумеваете вмешательство бумагомарателей, счетоводов и политиков, которые никогда в жизни не сталкивались с тюремной реальностью и обделались бы от страха, если бы их когда-нибудь попросили сюда явиться.

Ярость. Я знаю все о ярости. Я видел ее постоянно, когда поступил на службу в тюрьму, и это то, что было во мне, когда Стрэнджуэйс пережевал меня и выплюнул. Работа в тюрьме делает это со всеми. В Британии не только камеры затягивает дымом – это касается всей тюремной службы. И, пока мы всерьез не займемся тушением огня, всегда есть опасность, что он вырвется из-под контроля.

1. Доброе утро, судья

Там, где я вырос, всегда был шанс стать преступником – просто в силу того, что тебя окружает. Среда сильно влияет на человека. У меня были друзья, сидевшие в тюрьме, – не все они были плохими людьми. Они совершали плохие поступки, но часто именно среда приводила их к этому. Когда-то, еще подростком, в Шеффилде я сам несколько раз сталкивался с законом. Всего лишь драки по ночам, ничего серьезного – кулаки, а не ножи или избиение людей, лежащих на земле. В подростковом возрасте я ничего так не любил, как отчаянную драку, и четыре раза попадал в суд. Каждый раз нужно было предстать перед судьей, извиниться и получить предупреждение и штраф в 80 фунтов (примерно 8000 рублей).

Несколько лет назад я встретился с компанией старых приятелей. Они знали, что я тюремщик, и изводили меня этим всю ночь. Ближе к закрытию бара они сказали, что собираются докопаться до двух других парней, которые сидят за нами, и предложили мне выйти оттуда. Заметка об этом случае попала на первую полосу The Sheffield Star.

Один мой знакомый торговал наркотиками. Если бы я хотел употребить, но у меня не было денег, он запросто сказал бы: «За мой счет».

Я так не делал, но это был не вопрос морали. Мне просто не было интересно. Я однажды тоже чуть не попал по полной.

Однажды вечером, вскоре после того, как меня выгнали из старшей школы, мы с приятелем выходили на улицу, когда подъехал «Ровер» 2000 года. Парня за рулем мы знали уже кучу лет.

«Может, вас подбросить?»

Стоило нам отъехать, с другой стороны улицы появилась полицейская машина, и внезапно мы начали удирать от нее; он гнал, как ненормальный. Только тогда до меня дошло, что машина не его. К счастью, тот парень высадил нас до того, как его нагнала полиция. За угон он получил тюремный срок. Друзья и знакомые становятся жуликами, головорезами и наркоторговцами – такова жизнь.

В последний раз, когда я попал в суд, вот в чем было дело: меня арестовали за драку, а потом обвинили в бродяжничестве: в тот день я отдал последние 20 фунтов (примерно 2000 рублей) приятелям, чтобы они могли купить нам карри. Я уже бывал у этого судьи, и он назвал меня проблемным ребенком, хотя мне только что исполнился двадцать один год. Он послал меня к врачу, который сообщил, что я «абсолютно сумасшедший», – между безумием и гениальностью огромное расстояние, заметил он, – и сказал что не уверен, на какой я стороне.

Во всяком случае, я больше не попадал в суд – главным образом потому, что меня никогда больше не ловили, а к двадцати пяти годам и вовсе успокоился. К тому времени я уже направлял свою агрессию в регби.

Я хорошо учился в школе, хотя и ненавидел это место. Только из-за регби я дотянул до старших классов, пока меня не «попросили уйти».

Это было справедливо: там я был не к месту. Я жил ради регби. В семнадцать лет я начал играть за «Шеффилд Тайгерс Кольтс» и со временем, после того как из меня выбили все дерьмо, приобрел определенную репутацию. Однако в двадцать с небольшим я начал набирать вес и дошел до 140 кг, стал слишком тяжелым. Мой друг сказал: «Хватит», и мы, как в фильме «Рокки 4», бегали в гору с кирпичами на спине. У меня совсем не оставалось времени влипать в неприятности.

Когда я подавал заявление в тюремную службу, то немного беспокоился, что эти подростковые выходки и попадания к судье окажутся в моем досье, но о них ничего не было сказано. Думаю, что на самом деле все это сослужило мне хорошую службу, потому что я понимаю, откуда выходят некоторые преступники, почему они стали такими и как попали за решетку. К тому же, когда я поступил на службу в тюрьму, я уже достаточно повзрослел. Ужасы, которые я видел еще до того, как попал в Стрэнджуэйс, быстро бы заставили кого угодно возмужать.

Моя дорога в тюрьму Ее Величества «Манчестер» была довольно извилистой. Я родился в Южном Йоркшире в 1962 году. Первые сорок лет жизни я провел в Шеффилде, около половины из них жил с мамой и сестрой. Отец оставил нас, когда мне было два. На самом деле я не горю желанием называть его своим отцом, так как это слово вызывает в воображении образ того, кто всегда рядом, того, кто заботится о тебе. А он никогда этого не делал. Когда мне было лет четырнадцать, в дверь постучали. Я только что вернулся из школы. На пороге стоял мужик.

– Нил, верно? Ты знаешь, кто я?

– Ага, мой папашка, – сказал я и захлопнул дверь прямо у него перед носом.

Но мы виделись с его родителями пару раз в год: они всегда были добры к нам.

Мы жили в Уокли, довольно бедном районе к югу от Хиллсборо. В основном, однако, я помню, как мы жили уже с нашей бабушкой в Вернон-Террас, Кросспул, более богатом районе. Там у нас был тесный дом с тремя спальнями. И нас было много: мамина сестра тетя Пэт, ее четверо детей – она была в разводе, – мои бабушка и дедушка, у которых была болезнь Паркинсона, и дядя Дон, мамин брат-близнец, живший на чердаке. В какой-то момент к нам втиснулась и его невеста. По соседству жила тетя Фреда, бабушкина сестра, которая пекла больше, чем Мэри Берри^[4]. У нас были крепкие кровные узы.

Мама работала на трех работах, уборщицей или кем-то еще, пытаясь обеспечить нас.

Ее девичья фамилия была Пиллинг, Сэмворт – фамилия моего отца. Отец же выбрал и мое имя – Нил, но никто, кроме бабушки, никогда так меня не называл. Мама всегда называла меня Сэм, и даже бабушка к концу своей жизни тоже стала использовать это прозвище. Один или два парня из тюремной службы пробовали называть меня по имени, но хватило их ненадолго.

Кроме того, что у нас не было отца, мы были типичным рабочим йоркширским выводком, большая семья, много похорон и свадеб. Нам с сестрой старательно прививали вежливость. Относитесь к старшим с уважением, говорите «пожалуйста» и «спасибо». Если кто-то предлагает бутерброд, берите – и это никогда не было проблемой для меня, потому что я люблю жратву, так что я всегда брал. Мы были очень бедны: покупка новой пары школьных ботинок сулила тяжелые времена.

Помню, до моих пятнадцати лет мама сходила только на одно свидание, но все изменилось, когда она встретила моего отчима – первого парня, который проявил к ней уважение, хотя поначалу я с ним не ладил – думаю, из-за подросткового максимализма. Но в итоге я понял, как он добр к ней и к нам. До того, как он появился, у нас ничего не было. На праздники и в каникулы мы отдыхали в Уэльсе с дядей Доном и тетей Пэт, каждый год в одном и том же месте: никакой роскоши, зато море любви, так что вообще-то нам повезло. Многие дети этого не понимают.

Вечером накануне того дня, когда мы должны были играть с клубом «Олд Бродлианс» возле Галифакса, мама сказала мне, что на следующий день они с Терри собираются пожениться. Как и следовало ожидать, я был весьма удивлен.

– Ну, – сказала она, – мы уже давно вместе, и я знаю, что ты любишь регби.

Это был ее способ сказать, что мне не нужно приходить. Вот какие мы были: никакой лишней суеты. Я был счастлив за них – Терри заботился о маме, и она начала наслаждаться жизнью. Я был счастлив за себя и за всех остальных, потому что после матча с «Олд Бродлианс» игроки всегда получали горячий пирог и горох.

Моей матери было тридцать восемь лет, когда она покинула нас, и сказать, что ее смерть была шоком, – это ничего не сказать.

Она упала и ударилась коленом, вот и все, а та нога немного беспокоила ее с юности, требовалась пара операций. Сначала она просто отлеживалась, но постепенно ей становилось хуже – она не могла самостоятельно спуститься со второго этажа, – и в конце концов ей пришлось лечь в больницу. Сначала я не думал, что это серьезно: ты ведь не умрешь, правда? В то время я еще жил дома, но Терри пришлось специально просить меня приехать к ней.

Четыре или пять дней спустя я снова навестил ее, и, хотя, кажется, не было никаких признаков приближающейся смерти, что-то внутри меня говорило об обратном. По дороге домой после того визита мне пришлось припарковать мотоцикл на обочине. Я снял шлем и обнаружил, что рыдаю взахлеб. Она умирала, и я знал это.

Вскоре маму подключили к системе жизнеобеспечения: ее иммунитет был на нуле, и через двадцать четыре часа все было кончено. Она пробыла в больнице всего две недели. Это было шоком не только для меня, но и для моей сестры, для тети Пэт и вообще для всей семьи. Сегодня ты здоров как бык, а на следующий день умер. Я все еще не могу понять этого.

Некоторые люди зажигают свечи в день смерти родителей. Я не помню точной даты, только то, что это было в 1983 году и накануне моего двадцать первого дня рождения. Но я помню день рождения моей мамы, 17 мая, когда я прослезился, думая о ней. Я не плакал в тот день, когда она умерла. Полагаю, я нарочно заглушил все это в себе.

Терри и мама познакомились, когда мне было пятнадцать, так что в общей сложности они прожили вместе около шести лет. Он не настаивал, чтобы я пошел в траурный зал, но я сделал это: впервые с тех пор, как мама умерла, я был с ней наедине. Это было ужасно. Она выглядела милой и умиротворенной, но бальзамировщики не очень хорошо разобрались с посмертными шрамами на ее голове. Я заплакал и поцеловал ее, зная, что ничего в жизни не может быть хуже, чем видеть свою мать в таком состоянии.

После похорон мы с Терри отвезли ее прах в Лодж-Мур, прелестное местечко с утесами, выходящими на Дербишир, где, как мы решили, мама хотела бы остаться. Я провел там бо́льшую часть детства. Был прекрасный день, и мы отправились на прогулку по полю для гольфа к большой скале, туда, где мы с сестрой бегали когда-то. Однако, когда Терри развеял пепел, налетел внезапный порыв ветра, такой, знаете, ответный удар. Мы оказались покрыты пеплом: глаза, уши, нос, как будто мы пролезли через каминную трубу. Мы хорошо посмеялись, а потом почувствовали, что сможем жить дальше.

На кладбище на Сити-роуд в Шеффилде есть мемориальная доска, которую Терри сделал в память о маме, но я никогда ее не видел. В этом весь я, так я справляюсь с проблемами. Я не создан для таких вещей, как размещение слезливых постов в социальных сетях и тому подобное. Она в моем сердце, и этого достаточно.

Наверное, именно потеря мамы в столь юном возрасте помогла мне повзрослеть.

Я не мог позволить себе сломаться, не так ли? Добивайся своего, потому что все может измениться за секунду.

Смерть мамы была одним из трех событий, которые заметно повлияли на меня в те времена. Еще я по глупости женился – брак продолжался полгода, если не меньше, – и пробил себе череп, играя в регби.

Дело в том, что сначала я не понял, что произошло, и после игры в субботу вечером пошел домой, как обычно. То же самое и в воскресенье, немного пива и все такое, и еще я чувствовал себя словно немного одурманенным. В понедельник утром я посмотрел в зеркало в ванной, а мой глаз не двигался – ни вверх, ни вниз, ни из стороны в сторону, вообще. Я пошел прямо в неотложку и оказался в больнице «Роял Халламшир», где сканирование показало в черепе сгусток крови размером с кулак. Если бы я пришел в субботу, сказал врач, меня бы госпитализировали и поставили капельницу, но, поскольку я пил все выходные и все еще был жив, за мной просто понаблюдают. Мне сказали, что через пару недель полегчает, но, если начнутся головные боли, сразу же надо вернуться. Следующие полтора года я мотался туда постоянно. Потребовалось двенадцать месяцев, чтобы глаз снова начал двигаться. Какое-то время у меня двоилось в глазах, и я оглох на левое ухо и частично глухим остался до сих пор. Большинство пациентов в той клинике были маленькими детьми в очках, и я сидел с ними рядом на маленьких стульчиках, а медсестры размахивали мультяшными картинками перед моим лицом. Я выжил.

Кстати, уйдя из школы в семнадцать лет, я прошел курс обучения инженерному делу для молодежи. Несмотря на проваленный экзамен – я больше интересовался регби и бухлом, – это привело меня к моей первой работе на фабрике по изготовлению ножей в Шеффилде. Девяносто девять часов за девяносто девять фунтов. Если не соблюдать правил в работе со станком, могло и засосать, тогда задница была бы фиолетовой. Там было просто потрясающе – всего тридцать парней на четыреста женщин. Как-то одна девушка поцеловала меня – это было в то время, когда сексуальные домогательства на работе не считались такой серьезной проблемой, как сегодня. И там же, на фабрике, я впервые по-настоящему оказался в критической ситуации.

Это произошло, когда один из ножей застрял между двумя валиками, которые опускались горизонтально, чтобы отполировать лезвия. Машина остановилась, а парень, который пытался все наладить, забыл ее выключить. Он старался выдернуть нож, и вдруг станок вернулся к жизни, затянув его руку. Из парня полезло все: мышцы, сухожилия, жир, что угодно; на плече у него была большая рана. Ролики были горячими, так что он еще и обжегся. Неудивительно, что он потерял сознание от шока, и нам пришлось по очереди поддерживать его. Слесарь двадцать минут возился с гаечными ключами, чтобы разобрать машину и вытащить этого парня. Люди все время жалуются на вредные для здоровья условия на работе и недостаточную безопасность – я и сам это делал, – и иногда, знаете ли, это имеет смысл.

Там же, на фабрике ножей, я встретил девушку, на которой женился. Когда мы шли в загс, я предложил Марку, моему шаферу: «Давай забьем на все и пойдем пить эль».

К тому времени, как он согласился со мной, мы уже были на парковке, а вокруг нас толпились люди.

В следующем месте, где я работал, был один парень, который трудился там уже много лет. Однажды кусок металла отломился от прядильной машины размером с дом и ударил его прямо в лицо, мгновенно убив. Мозги этого бедняги разбрызгало, как при выстреле из дробовика.

К Рождеству 1984 года я достиг веса 133 кг, развелся и очень быстро стал почти бомжом.

К счастью, к тому времени у меня была другая работа, но в остальном – голые половицы, никакого отопления, ни воды, ни ванны, черт возьми. Я отрабатывал двенадцатичасовую смену на фабрике, принимал душ до и после нее, потом шел в паб, напивался и возвращался домой в одиннадцать, утыкался головой в спальный мешок. И снова. И снова. И снова. Это была моя жизнь в течение восемнадцати месяцев, так что я знаю, каково это – быть нищим, хотя у меня была еда в животе и я работал.

Потом меня уволили, и я остался без работы. Наступило Рождество 1985 года, я умирал с голоду, и к тому времени у меня был еще один рот: нужно было кормить собаку, которую я завел в качестве хвостатого друга. Мы следили за старым фургончиком из доставки Express Dairies и таскали картошку и другие продукты с чужих порогов. Ну, я это делал. У собаки не было рук. Раз в неделю я отправлялся к бабушке за горячей едой, но был слишком горд, чтобы ходить туда каждый день с шапкой в руке. Это было, когда тори зажали льготы и хотели, чтобы люди перемещались по стране – знаменитая речь Теббита о том, что надо сесть «на велосипед»^[5]. У меня не было денег уже два месяца, когда один из соседей начал раз в неделю приносить мне пакет с продуктами, что было очень любезно с его стороны, и я как-то держался. На Рождество мы с собакой ели картошку, приготовленную четырьмя способами: жареную, печеную, пюре и жаркое с подливкой. Ну да, я бывал и бездомным, и голодал, но не в одно и то же время. И я не знаю, как люди справляются и с тем и с другим одновременно.

Со временем все пошло на лад. Собака переехала жить к моему дяде, я получил работу на производстве сверлильных патронов и мог себе позволить снова снять нормальную квартиру. Я пробыл на том производстве семь лет; надежная работа спасла мою шкуру. Сначала у меня получалось дерьмово, но, когда завод получил новую линию из Франции, я перешел на нее и спокойно работал – до тех пор, пока компания не была продана Китаю. Однажды мы утром мы пришли туда, а на воротах просто висел замок.

Мой второй брак оказался более счастливым. Моя жена работала медсестрой, и мы прожили вместе пятнадцать лет, пока не начали отдаляться друг от друга.

К 1998 году мы расстались. Затем я три с половиной года жил у Жюли, подруги моей подруги. Это помогло мне, успокоило меня, а моя жизнь теперь включала в себя курсы массажа в колледже, которым руководила Элисон, жена президента нашего регбийного клуба. Я занялся ароматерапией, индийским массажем головы, исцелением рэйки^[6] – всякой альтернативной фигней, которая немного духовная и все такое. Я даже начал учить этому других. Я получал 40 фунтов (примерно 4000 рублей) за вечер, занятия проходили два раза в неделю.

А еще я работал вышибалой. Пятничные вечера проводил в «Гейткрэшере» в Шеффилде – для этого места лучше припасти затычки для ушей – или в «Ханрахансе», модном винном баре, привлекающем головорезов и знаменитостей. Джарвис Кокер, Фил Оуки… Все они бывали там. Одним знаменитым, э-э-э, лицом был Дэйн Бауэрс, который снял то знаменитое секс-видео^[7]. Он поужинал у нас со своей подругой и оставил официанткам и поварам сотню фунтов на чай. То же самое он проделал с персоналом бара, который обычно никогда не получает чаевых. На выходе он пожал мне руку, вложив в нее сорок фунтов. Никогда не судите о книге по обложке – полезный жизненный урок.

«Ханраханс» также был тем местом, где мне впервые приставили пистолет к лицу. Два местных бандита вели себя жестко, как черти, и люди испугались. Они поссорились с управляющим и направили пушку на меня.

– Мы можем выпить здесь?

– Мне платят 9 фунтов в час, так что, конечно, можете.

Бар быстро опустел. В тот вечер не было никаких последних заказов^[8]. Через какое-то время мой двоюродный брат дал мне номер компании, созданной бывшими тюремными офицерами. Он сам был офицером и сказал мне, что я должен позвонить им. Они имели дело только с женскими отделениями психиатрических учреждений, которые бывают разной степени строгости, почти как тюрьмы. Учреждения повышенной безопасности включают такие места, как Рэмптон и Бродмур. Из отделений средней безопасности люди не могут выйти без присмотра. Те два места, с которыми работала эта компания, относились к категории средних.

По сути, они искали наемных силачей, хотя работа на самом деле была гораздо сложнее. Я сказал им, что некоторое время был вышибалой, получил место и остался там на два года. Раньше я ничего подобного не делал. Это был отличный опыт, хотя довольно стрессовый и, безусловно, сложный.

Эти учреждения, в которых я работал, выглядели снаружи как отремонтированные двухэтажные отели. Одно находилось неподалеку от Честерфилда, другое – в Мэнсфилде. В них размещались все, от больных шизофренией до девушек, которые в свое время попали в больницу, потому что забеременели вне брака. Когда я только начинал, меня попросили прочитать несколько дел, не слишком много, но чтобы это могло отложиться у меня в голове. Меня тогда словно холодной водой окатило от всего этого.

Подавляющее большинство пациенток – в возрасте от двадцати до шестидесяти – были травмированы чем-то ужасным или изнасилованы в детстве предполагаемыми друзьями или членами семьи. Одна из них, подвергшаяся насилию со стороны родителей, была отдана под опеку бабушки и дедушки, которые продолжили издеваться над ней. В семнадцать лет она перерезала дедушке горло и воткнула в голову бабушки стилет. Когда я с ней познакомился, она была старухой, которая всю свою жизнь провела в психиатрических лечебницах. Попади она в обычную тюрьму – ее освободили бы через пятнадцать лет.

Поместите кого-то здорового в такое место, и он может заболеть только из-за окружения: оставаясь рядом с психически больными людьми, легко можно перенять их черты.

Компания хотела, чтобы мы вели себя максимально непринужденно и естественно, потому что в таких учреждениях пациенты находились постоянно. Но все же я был мужчиной в женском окружении, поэтому должен был осторожно себя вести. Не держать руки все время сложенными, как вышибала у двери. Если кто-нибудь из женщин слетал с катушек, я сидел рядом, пока она ужинала, брал ее с собой на прогулку или ходил с ней по магазинам. Как-то раз одна пациентка, моя подопечная, спокойно лежала на кровати, когда вокруг нее начала растекаться лужа крови. Она попросила меня позвать медсестру, и та нашла кусок металла, которым женщина порезала себя.

У нее был лишний вес, как у многих психически больных пациентов. Одним из побочных эффектов антипсихотических препаратов является увеличение веса, особенно у женщин. Представьте себе, что вы психически больны, у вас десятый размер и вы попали в больницу. А через два года у вас уже двадцать второй размер и вы набрали 40 кг. Нехорошо, правда? Металл прошел сквозь верхний слой кожи и слой жира: ее кишки буквально торчали наружу. Но медсестры не суетились. Спешить было некуда.

– Хорошо, дорогая, мы отвезем тебя в больницу, – спокойно сказала одна из сестер.

Ее рану зашили, и на следующий день она вернулась к нам.

Подобное происходило без конца. В честерфилдском отделении было около тринадцати девушек наверху и семь или восемь внизу, и этого было более чем достаточно. В Мэнсфилде их было двадцать, опять же на двух этажах. В некоторые дни там могло быть сорок сотрудников, потому что, если одна начинала буянить, они все выходили из себя. Например, утром кто-нибудь из тех, кто постоянно причиняет себе вред, от чего-то расстраивался. Потом еще одна, и еще, пока к концу дня все вокруг не стояло вверх дном.

Женщины тоже могут быть очень жестокими! Нас били, кусали, в нас плевали, а мы должны были использовать как можно меньше силы для сдерживания.

Одна членовредительница трепала нам нервы тридцать шесть часов подряд. Она порезалась, ей зашили рану, а потом она начала буквально раздирать ее. В какой-то момент, когда мы ее успокоили, ей разрешили вернуться в свою комнату. Она захлопнула дверь и тут же ударилась головой о зеркало. Так оно и продолжалось. Она успокаивалась, казалось, все кончено, а потом – бам! И все сначала. Мы подкладывали ей под голову подушки, переворачивали ее на другой бок, приносили чай, но она снова и снова причиняла себе вред… Я провел с ней всю свою тринадцатичасовую смену. Мы все время говорили с ней: «Дать тебе попить?», «Хочешь сигарету?» Но стоило ее отпустить, она билась об стену, разбивала чашку о голову или еще что-нибудь. Ей давали успокоительное, и его хватало на какое-то время, но потом она снова начинала буянить.

В общем, это была очень напряженная работа, но в то же время она приносила удовлетворение. Мне нравилось болтать с женщинами, их истории были захватывающими. Мне казалось, что я действительно помогаю людям. Я отлично ладил с некоторыми пациентками, из тех, что очень настороженно относились к мужчинам из-за всего, что с ними произошло. Я очень гордился этим. Некоторые из парней, нанятых на работу, в том числе бывшие тюремные офицеры, были немного неприступными и холодными, но не я. Я вложил в эту работу душу.