Никтория Мазуровская
Стану Солнцем для Тебя
К ней, быстрыми шагами, шел неуверенный Илья.
Он боялся. Марина видела, как его трясет, и как ему хочется бежать к ней. Но он именно шел быстро, контролировал свои действия. Глаза были на мокром месте, влажно мерцали слезами, и губы дрожали, и бледный весь, под стать ей самой.
Илья остановился в шаге от нее. Буквально застыл, будто на стеклянную стену натолкнулся, и смотрел на нее испуганным потерянным взглядом. Марина протянула к нему руку ладонью вверх, призывая взять ее за руку и убедиться, что она, его мама, проснулась.
А он стоял, глотал слезы и громко дышал, грудная клетка яростно вздымалась, и ей подумалось, что его может разорвать от эмоций.
Стоял и смотрел на нее, и не мог сделать последнего шага ей навстречу.
Марина сама уже была на пределе, ходила «по краю» истерики и дикой паники. Не знала, что сказать и как, чтобы ее ребенок пришел в себя. Перевела растерянный взгляд на Костю, он же наблюдал за ними, стоя возле стены, скрестив руки под грудью. Цепким взглядом смотрел и подмечал, казалось, каждый ее вздох, каждое движение. Будто, как и Илья, не мог поверить, что она больше не спит и пока снова не собирается.
– Иди ко мне, Илюш, – хрипло, скорей прокаркала, чем проговорила. Ком в горле не могла сглотнуть, давил на нее, мешая говорить нормально, и слезы из глаз уже стекали, ручейками по щекам, капая на больничную сорочку.
Илья смотрел на ее руку, нашпигованную иголками, катетерами, трубками с растворами лекарств, и боялся прикоснуться.
– Давай, парень, обнимай ее уже, нечего очередь задерживать! – шутливо заметил Костя, подходя к сыну со спины и мягко подталкивая его к ней. – Не бойся, ты не сделаешь маме больно, малыш!
Как он это понял, для нее было загадкой. Но понял же. И Илья на отца посмотрел, требуя взглядом подтверждения, тот кивнул, и только тогда сын крепко схватился за ее ладонь.
Марина, почувствовав это сильное, уже такое мужское прикосновение к своим пальцам, ответно стиснула его и дернула к себе, практически наполовину повалила сына на себя и, наконец, обняла что есть мочи. Вдохнула такой родной и дорогой запах, почувствовала под руками тонкие плечи.
– Я здесь, Илюш! Я здесь! – она начала легонько раскачиваться вместе с ним, гладила его ладонью по спине и что-то шептала, ощущая, как он весь дрожит в ее руках, беззвучно плачет. – Все хорошо, теперь все точно будет хорошо!
– Я так боялся, что ты больше не проснешься, мам! Я так боялся, что тебя обидел, и ты решила, что я тебя не люблю! – сын глотал слова, снова говорил, прерывался, чтобы сделать вздох, перевести дыхание, и снова заходился в рыданиях, что рвали ее новое сердце на куски, на кровоточащие лоскуты.
– Ты что?! Ты что?! Я знаю, что ты меня любишь! И я никогда не обижалась, сынок. Никогда!
Он поднял на нее виноватые слезящиеся глаза и посмотрел, казалось, в саму душу, разглядел ее всю насквозь.
– Не пугай меня так больше, пожалуйста, мама! – завыл мальчик и начал раскачиваться. – Не надо, мама, не надо!
Кажется, у Ильи началась истерика, самая настоящая. А может и нервный срыв. На крики в палату прибежала медсестра, оценила обстановку и убежала обратно, чтобы через две минуты вернуться со шприцом, полным какого-то раствора. Тихо подошла к Илье и быстро сделала укол.
Маришка аж поперхнулась, когда это все увидела. Но Костя был убийственно спокойным, а значит, она могла не переживать. В чем была уверена на все двести процентов, так это в том, что этот рыжий самоуверенный мужик в лепешку расшибётся для благополучия и спокойствия своего… их сына.
***
До последнего не верил, что Марина пришла в себя. Даже когда вошел в палату и увидел ее своими глазами, все равно не верил. Было ощущение нереальности происходящего, думал, что это его очередной сон, но он настолько соскучился по ней, что все стало выглядеть почти настоящим.
А потом натолкнулся на Маришкин взгляд, и его всего с ног до головы тряхнуло, как шокером кто-то ударил, не жалея энергии.
Это была его Марина: вся бледная, как смерть, видно было, что ей руку тяжело вытянутой долго держать, но молчала, помощи не просила, – гордая. Не сломать ее, не раздавить. Никому и ничему не позволит сделать этого с собой. А вот сама, свою жизнь и здоровье подорвать – это да, пожалуйста. Может, знает, практикует.
У самого глаза на мокром месте были, и руки тряслись так, что пришлось их к груди прижать, встать в непринужденную позу и не показывать, как его тряхнуло от встречи «матери и ребенка». Колотило страшно. Пульс в ушах стучал, кровь по венам со скоростью света бежала, и остановиться не могла.
Живая! Прежняя!
И, пусть ему придется еще многое ей сказать и услышать от нее, даже что-то сломать в ее мозгах, но он был так безумно рад, что вот-вот мог хлопнуться в обморок, ноги подводили, слабость накатила с опустошением.
Радостные волны накатывали одна за другой, смывали все эмоции прошедших месяцев, оставляли только пустоту. И эту пустоту он хотел бы заполнить только чем-то светлым и радостным, теплым, нежным, страстным.
Но глухая боль за грудиной шептала и напоминала, что это ОН виноват. Он. Из его прошлого «привет». На нем будут «висеть» боль его сына, практически смерть жены, травмы Васи, тревога Любаши и всех остальных, кого он уже давно стал считать своей семьей. Все на нем. И об этом придется рассказать Марине.
Кто бы знал, как ему не хочется делать этого, признаваться в своей несостоятельности, как отца и защитника семьи.
Но плевать он хотел на свою гордость, давно перемолол ее через мясорубку. Ни один мужик не пойдет за помощью к другому, не признает свою несостоятельность перед женщиной.
Только начинать новую жизнь и новые отношения со лжи и вранья – это не то, что нужно ему… им.
Надо засунуть свою гордость в задницу? Засунет!
Надо все честно рассказать и выдержать ее яростный гнев, что плещется в ее глазах. Переживет и пропустит мимо ушей, чтобы ее ядовитые слова не покорежили то, что от его нутра осталось за эти месяцы.
***
Костя спокойно отнес Илью в соседнюю палату, сказал, что там за ним присмотрят, а им надо поговорить.
Просто «надо поговорить».
С каких пор он вот так открыто… она не знала, какое слово подобрать, чтобы правильно охарактеризовать Костино отношение к ней. Но в каждом его слове теперь видела двойное, если не тройное дно.
Чувствовала себя свихнувшейся неврастеничкой.
– За палатой наблюдает охрана, – Костя подошел к Марине, как полноправный хозяин, сел на стул возле кровати и, не скрываясь, начал ее рассматривать. – Ты неплохо выглядишь, держишься молодцом! Уже готова к бою, да?
– К какому бою?! – разъярённо зашипела на него, ее аж подбросило от этого самоуверенного тона и пристального взгляда. Да, она выглядела хреново. Да, и что с того? Нечего ей напоминать об этом. – И какая такая охрана?
– Тебе на что, первым, отвечать? Про охрану или про бой? – он надменно вздернул бровь и насмешливо на нее взглянул.
Костя хочет проверить, как работает ее новое сердце? Не разорвет ли его от злости и бешенства?
– Костя, какого черта тут происходит?! Можешь мне не рассказывать про два месяца и так далее! Меня интересует, кто дал тебе право принимать за меня решения касательно моей жизни?! И…
– Или, скорей, твоей вероятной смерти?! – он тоже не собирался себя сдерживать, рявкнул так, что будь у нее силы, она бы подпрыгнула от этого рыка. – Ты что, какая-то долбанная суицидка?! Ты хотела умереть?! Мне надо было остаться сидеть в стороне и ждать чуда?! Ты умирала, твою мать, умирала, понимаешь?! – Костя не сдержался, подорвался со стула и навис над ней, она видела своими глазами, как его колотит, как жилка бьется на шее, как он яростно дышит, пытаясь себя сдержать. – Ты хотела, чтобы я сдался?! Чтобы твой сын рос без матери?! Тогда ты выбрала ему в отцы не того человека, милая, я готов, собственными руками убивать ради тебя и него, я все сделаю, лишь бы вы были живы и здоровы!
– Это должно было быть мое решение! Мое! Это мое тело и моя жизнь! Мне решать, соглашаться на пересадку или нет!
Марина не считала, что это правильно: вестись на его провокации, и тоже срываться на крики и упреки, бросать обвинения. Но страх затуманил мозги, а они и так соображали не на «отлично».
На два с чем-то месяца она полностью утратила контроль над своей жизнью. Полностью! Она буквально не могла ничего решать, и это пугало ее до такой степени, что…
Всегда принимала решения сама. Взвешивала все «за» и «против», и только хорошенько все обдумав, действовала.
А Костя, он поддался эмоциям. И сейчас они его захлестывали.
– Мне решать, выходить замуж или нет! Не тебе было это все решать!
– А кому?! – он взорвался, она четко это видела, ее слова его задели. – Саве?! Артему?! Отцу твоему или, может, матери?! Кому было принимать решение?! Они все боялись идти против твоих желаний, и ты пользовалась этим, знала, что никто из них так с тобой не поступит. Но я не они, Марина! Я за это время прошел через такой ад, но готов повторить, если буду знать, что в конечном итоге ты будешь жить!
– Не надо мне рассказывать через какой ад ты прошел. Ты думаешь, я от хорошей жизни тут оказалась?
– Выключи нах*ен свое деловое мышление, я тебе не враг! И рассказывать мне не надо, кто ты и что ты! Это Я эти месяцы занимался твоей компанией, тащил твои контракты, чтобы ты, когда очнешься, не впала в истерику от того, что лишилась дела всей жизни! «Не от хорошей жизни», говоришь?
– А ты считаешь по-другому? Что ты знаешь обо мне и о том, кто я? Если ты думаешь, что я смогла начать тебе доверять, то после всего, что ты натворил, так не останется, – ты ошибаешься! Ты чертов эгоист и самоуверенный ублюдок! Я не давала тебе права решать за меня и вмешиваться в мою жизнь! Не давала! Так что, заткнись и проваливай отсюда! Я не буду выслушивать весь этот бред!
– О нет, дорогая, ты будешь слушать! Потому что теперь мы с тобой семья, ячейка общества! – саркастично заметил Костя, пожирая ее глазами. – Это я эгоист??? Я работал, как проклятый, наращивал влияние, связи! Лез во все дела конторы. Я! Ты жила все эти годы на адреналине, кайфовала, находясь на грани, в прямом смысле этого слова. Я знаю, как ты работала, сам побывал в твоей шкуре и честно тебе скажу, ты чертова адреналиновая наркоманка! Ты проворачивала такие сделки, такие бабки выводила со счетов… Но ты заигралась, Марина. И если бы не та авария, то рано или поздно тебя просто захотели бы убрать, и никакой Сава, Зима тебе не помогли бы. Ты дразнила таких людей, что мне до сих пор не верится, как они тебя не убили.
– Ты меня осуждаешь? А кто дал тебе право меня судить? Ты кто? Господь Бог? – желчно заметила, а саму ее потряхивало. Он ее всю наизнанку вывернул, все узнал, все понял. Никто. Никто во всем мире, даже Сава не понимали ее, не замечал в ней этого дерьма, а он вот разглядел и теперь тыкал в него носом, как котенка нашкодившего.
– Твой сын дал мне такое право! Ясно?! Твой сын! Или тебе на него плевать?!
– Не смей так говорить! – она сорвалась на крик, пусть горло драло и горело, пусть вышел придушенный хрип вместо крика, но он и так все понял и услышал.
– А как мне тебя понимать? Ты думаешь, я эти два месяца жизнью наслаждался, семьей? Наш сын чуть не сошел с ума от горя! Он думал, что ты его перестала любить! Он сходил с ума, Марина, и
я не мог ему пообещать, что ты придешь в себя. Ты для него самое главное в жизни! Без тебя он не будет таким, каким должен быть. Ты делаешь его настоящим! Разве этого мало? Ты не знаешь, какого это видеть боль своего ребенка и не иметь возможности ее убрать. Видеть его страх и понимать, что ты боишься того же, и никто не может дать гарантий, что этот страх напрасный. Ты не знаешь, через что мы оба прошли, пока тебя не было рядом…
– О, я как раз знаю! Или напомнить, где и с кем ты последние годы провел? Я делала все, чтобы у моего ребенка было все…
– Хватит оправдывать себя этой чушью! – рявкнул он снова. – Ты давно могла меня найти! Ты уже достаточно заработала, даже твоим внукам хватит! Прекращай искать для себя оправдания, просто признайся, что ты чертова эгоистка, и ты боялась умереть, боялась потерять контроль, боялась жить!
– А ты, значит, мой спаситель?! – язвительно прокомментировала его запальную речь, – Ты пришел весь такой правильный и хороший, читаешь мне мораль о том, какая я плохая и нехорошая? А ты у нас святой, так?
– Нет, не так!
– А как тогда, объясни, будь любезен?! – она смерила его презрительным взглядом, и отвернулась, стараясь не смотреть ему в глаза.
Себе уже призналась, что он был прав во многом. Она никогда не говорила, что она святая. И да, все, что он говорил, по большей части было на самом деле правдой. Но это, отнюдь, не значит, что она в один миг изменится, сменит деловой костюм на домашний халат и позволит ему командовать и управлять ее жизнью.
– Ты можешь мне не верить, не доверять. Можешь на меня злиться, ненавидеть. Но одно тебе придётся принять и запомнить: я никогда не дам тебе развод! А значит, буду влиять на твою жизнь. Буду находиться рядом и следить, чтобы твоя маниакальная жажда власти и влияния не стала вновь мешать твоему здоровью. Я буду рядом, как бы ты не хотела меня прогнать.
– Решил стать мне папочкой?
– Я решил стать твоим мужем! – веско исправил ее.
– Если ждешь от меня бурной радости, то зря. И я получу развод, и мне абсолютно плевать, что ты думаешь по этому поводу.
– А Илье ты то же самое скажешь, что тебе плевать?
– Это низко, давить на меня ребенком! – яростно прошипела и схватила первое, что лежало на тумбочке возле кровати,– оказался пульт от телевизора,– и швырнула в него. – Не смей давить на меня, моим ребёнком!
– Он и мой ребенок тоже! И ему явно будет лучше и легче узнать, что его папа и мама не собираются разводиться и ругаться друг с другом. И уж точно ему не стоит знать, что ты была готова умереть, лишь бы всем показать, кто тут главный «мужик»!
– Не надо говорить за меня и решать за меня! Ты мне никто!
Эти слова его задели за живое, она прекрасно видела, как потемнели его глаза, как он застыл на секунду и как сильно сжал зубы, что было заметно, как желваки заходили злобно.
Костя спокойно подошёл к ней ближе, присел на край кровати, при этом невзначай коснулся своей рукой ее бедра, и хоть то было скрыто под пледом, но между ними точно воздух затрещал, как от статического электричества. И она вся вздрогнула, подобралась. На какой-то момент ей показалось, что он настолько в бешенстве, что просто возьмет и придушит ее, схватит за горло, сожмет и даст ей, наконец, умереть.
Но вместо этого он наклонился ниже, почти касаясь ее лица своим, задел жесткой щетиной ее скулы, провел носом по щеке, сократил расстояние между ними до минимума. У нее дыхание сбилось и перехватило от такой близости, и под ложечкой неприятно засосало от страха, хоть и понимала, что он последний, кто причинит ей вред. Но кроме страха было еще и дикое возбуждение. Такое, что между ног стало влажно и жарко, больно, и хотелось даже не секса с ним, а грубого траха, без соплей и сантиментов. Только он, его напряженный член у нее во влагалище и ее удовольствие.
А Костя сделал невозможное: он довел ее до оргазма словами.
Склонился к уху, сухими горячими губами прикусил мочку, влажным языком лизнул чувствительную ямочку, и ее всю начало трясти, она чуть в голос не застонала, чуть не попросила его залезть на нее и взять. Своим жарким дыханием обдал ее шею, Марину тряхнуло, мурашки побежали по коже, и пришлось руками вцепиться в простыни, чтобы удержать себя и не начать его раздевать. Откуда только силы взялись на то гребаное дикое желание?
Только Костя не собирался останавливаться:
– Я скучал по тебе!
Он спустился к ее шее и начал целовать, прикусывать губами, а потом зализывать языком место укуса.
– Я верил, что ты проснешься, но боялся, что ошибаюсь!
Ей было безумно приятно, так приятно, что становилось больно. И соски затвердели вмиг, стали болезненно чувствительными и требовали его ласки. Его губ, его рук. А он просто целовал ее шею и шептал.
– Ты мне снилась каждую ночь. И каждое утро я просыпался в поту, потому что в моих снах ты умирала, – шёпот стал зловещим, и его действия начали ее пугать. – И я буду делать все… все, что посчитаю нужным, чтобы ты была здорова и в безопасности!
Костя снова царапнул чувствительную кожу своей щетиной, вернулся к ее ушку, сладко прикусил мочку, дразня прикосновением зубов, и прошептал то, что привело ее в дикий ужас и восторг одновременно:
– Потому что я люблю тебя, больше жизни!
ГЛАВА 17
Это чертово кольцо отвлекало. Не давало ей покоя. Она его постоянно рассматривала, бесконечно крутила на пальце, когда думала о чем-то. Это уже стало привычкой. Глупой. Неприемлемой. Но, привычкой.
Все оказалось слишком сложно для ее понимания.
Даже невозможно.
Бывало и не раз, что жизнь так круто поворачивала, что приходилось сжимать зубы и держаться из всех сил, что есть. А тут? Как реагировать? Спустить все на тормозах? Забыть о его словах? Об этих взглядах? Касаниях? И подать на развод, а потом будь что будет?
Если быть откровенной с собой, Марина была жутко зла. Ее начинало распирать от эмоций, от этой гребаной ситуации.
Но она пыталась думать логически и рассуждать. Не чтобы оправдать самоуверенность Кости, а чтобы успокоиться самой.
А если бы на ее месте был кто-то другой? Таня? Или сам Костя? Что бы сделала она, если бы ей дали возможность решать: жить и рисковать, или умереть, но сохранить чью-то гордость?
Для нее ответ был очевиден, как и для других. Она бы спасала. Все бы сделала, чтобы сохранить жизнь человеку ее семьи.
Но, тогда, логичным было бы, и сейчас успокоиться, не разводить тут бразильские страсти, а отнестись с пониманием к Костиному поступку.
Ага, сейчас. Вот просто сказать «успокойся, живи, и радуйся, что можешь». Нифига не получалось. Совсем. Ее все бесило, раздражало и приводило в бешенство. В груди не сердце новое билось, а рой пчел гудел, и жалил ее изнутри. Она все время ощущала эти болезненные, ядовитые укусы. Терпела их, пыталась не замечать, но они не давали ей расслабиться.
Отпускало только, когда видела Илью.
Она два дня уже была в норме, скоро выписать должны. Лежать на койке жутко надоело, ей, конечно, разрешали ходить самой в туалет (уже радость для собственной гордости), и даже по палате передвигаться, но не более. Ну и слабость еще была дикая, правда ее старалась не демонстрировать никому. Получалось так себе, но уж как выходило.
Мариша была рада видеть всех.
Вся семья периодически наведывалась. У них будто расписание какое-то было, одна остаться не могла. На полчаса, не больше, а потом кто-то приходил и начинался дурдом.
Все старательно не затрагивали тему Кости и их ссоры,– а тот их разговор можно так назвать. Все улыбались, рассказывали новости. Папа, например, занялся вплотную рестораном, Рита его пилила за то, что себя он не бережет, но конечно понимала, что Саныч не из тех мужчин, которые смогут сидеть на пенсии: копаться в саду или на грядках и, периодически выезжать на рыбалку/охоту. Пилила так, для профилактики. Они были счастливы. Папа так уж точно: глаза сияли, улыбался, за руку Риту держал постоянно. Похоже, она стала для него опорой, не давала отчаяться, когда Марина была в коме.
Мариша была в палате одна, и никто этой ее улыбки увидеть не мог, если только охрана заглянет, но они не скажут никому.
Была рада за папу.
«Папа» … раньше всегда говорила «отец», а сейчас почему-то не могла так официально и грубо сказать. Своего старика, несмотря на все разногласия и споры в прошлом, она очень любила и была рада его счастью.
С мамой все было сложней. Мама – это мама. Осунулась, похудела, но ей это даже на пользу пошло, она давно собиралась сбросить вес, да все не выходило.
Почему-то после болезни, с мамой стало еще сложней, чем раньше. Их никогда нельзя было назвать подругами, у них были не слишком близкие и доверительные отношения, Бог знает, по какой такой причине, но это правда. Душевной близостью и не пахло. Иногда вообще казалось, что они просто хорошие соседи, помогающие друг другу в сложной жизненной ситуации: мама сидела с Ильей – Марина платила ей деньги. Грубо, зато правдиво. Вроде Марина и не стремилась что-то менять, но почему-то сейчас особенно остро ощущалось все это… Нехватка материнской ласки, что ли? Сама не знала, почему вдруг начала думать об этом, просто пришло в голову, и там так и осталось. Да, мама переживала эти месяцы, была напугана и несчастна, но при этом… Было какое-то притворное радостное выражение у матери на лице, когда та приходила навестить Марину. Странно. Может у нее что-то случилось просто, но мама не хочет ее беспокоить? Так у нее же Руслан есть, или дело как раз в нем? По ходу, придется спрашивать в лоб.
Таня с Димой жили новой семьей, у них никаких особых изменений, кроме того, что Кирилл с головой окунулся в учебу, и не было. Так только, какие-то рабочие моменты, а у Марины голова начинала пухнуть при мысли, сколько всего на работе без нее произошло. Пусть Костя и сказал, что следил, и Таня это подтвердила. Но ей нужно было проверить самой, убедиться, вникнуть. По-другому она не могла просто, и все. Точка. Она так привыкла жить…
Артем не мог нарадоваться на свою прелестную дочку, отец семейства хоть и выглядел помятым, но был безумно счастлив. Даже вдвойне, можно сказать. За нее и за себя самого. Ему крупно подфартило, как он сказал. Марина очнулась, жена счастлива, дочь растет, теща не пилит, на работе все гуд… Фарт. Только попросил ее пока поостеречься и быть бдительной, не подставлять спину…
К ней даже Олег заглядывал со своей зазнобой.
А вот кого не дождалась так это Савы с Викой. Спросила потом у Артема. Узнала про смерть Катерины Михайловны, что они сейчас там оба. Хотела позвонить, но не знала, что сказать, и как. Решила подождать каких-то новостей, а потом уж звонить будет. Главное: они в курсе, что она очнулась, и поводов для беспокойства стало на один меньше.
К чему все эти мысли?!
Ей было стыдно. Стыдно за свой срыв и за свои слова, что выставила Костю непонятно кем и наговорила кучу всего. Действительно стыдно. Впервые за очень-очень много лет.
А все Илья.
Два дня Костя привозил его к ней, но сам в палату не заходил, ждал в коридоре. Обижен был, видимо, или просто не хотел ее видеть.
Вчера ее это даже не взволновало, ну если только чуть-чуть, капельку. Кольнуло обидой душу, не больше. Но она быстро очнулась и принялась с энтузиазмом расспрашивать сына про новую школу, одноклассников, предметы, учителей.
Илья был доволен. Он учился с новыми ребятами, пусть они были его старше, но не позволяли себе его как-то задевать. Подкалывали, шутили, но не зло и не грубо. Нормально, как все дети. Сын был счастлив.
Рассказывал ей новости взахлеб. Она вообще его таким впервые видела. Чтобы столько эмоций сразу. Он не скрывал от нее свои чувства, говорил, как есть. Признался, что ему понравилась девочка, с которой за парту посадили, сказал «умная и смешная». А еще добрая.
Обычная школа, без наворотов и понтов. И ее сын безумно счастлив, питаясь в школьной столовке горячими бутербродами с сыром и черным чаем за десять рублей. Вот так.
Илья ее касался. Постоянно. Все время, что был в палате с ней, а это часа два в день, не меньше. Трогал ее ладонь, мог залезть на кровать, лечь на грудь и слушать, как сердце бьется.
Молчал и слушал. Считал пульс. Потом снова принимался что-то рассказывать.
Марина в жизни бы не подумала, что такие перемены произойдут с ее ребенком. Горе его встряхнуло, толкнуло вперед, а Костя помог ему освоиться.
Совесть начинала ее грызть и жалить сильней.
Но пока она молчала. Ничего не говорила. Думала. Подбирала слова то ли для извинения, то ли для разговора по душам.
Так была устроена ее жизнь, что бескорыстие встречалось редко. Настоящие чувства были проверены временем. Будь то дружба или любовь.
У нее было мало поводов для доверия людям, она столько успела повидать за время работы: злости, алчности, ревности. Да много чего было. И вот так просто взять и поверить в его «люблю» не могла. Не могла и все тут. Ее на этих словах перемкнуло просто. Когда он это понял? Как это произошло? Раньше что-то он такими словами не бросался. А если все это продиктовано тем, что она чуть не умерла, и было произнесено на эмоциях? Значит, пройдет. В конце концов, она просто женщина и ей тоже хочется, чтобы ее любили и принимали такой, какая есть: со всеми своими отрицательными чертами, властностью, хроническим трудоголизмом.
Она хотела его любви, и тем соблазнительней было поддаться его словам. И попробовать что-то выстроить. Но было слишком много этих самых «но» и «если».
Правда, для себя самой оправдание: я не могу рисковать из-за сына, – уже не работало. Время наглядно показало, что, Костя, даже если в пух и прах разругается с ней, Илью никогда не бросит. Между ними крепкие узы, связь, которую она, к примеру, с собственными родителями не ощущала. А вот эти двое как-то сумели срастись душами так, что разорвать не выйдет.
Страшно было из-за всего.
Она чувствовала, что где-то внутри пока еще глубоко, но уже готова извиниться перед Костей. Сказать «прости, ты был прав, я тебя понимаю».
На самом деле понимала.
Уже не злилась как прежде. И была благодарна за то, что рискнул. Ведь теперь она живая. Не надо просыпаться с мыслью: а вдруг этот день последний?! И засыпать так же. Она стала свободной от обстоятельств. Вот только к свободе оказалась не готова. Свершилось чудо, а что с ним делать дальше еще не разобралась.
У нее сейчас даже проблем, как таковых, не было. Только надо было придумать, что делать с Разецким, может посоветоваться с Савой, когда он будет готов говорить о деле, тоже ж не железный. Врачи пока запрещали работать, только сидеть дома и не нервничать. Все!
Зашибись, рекомендация. Но, с другой стороны: они все давно сделали, в груди стучит здоровое сердце. Остальное дело за ней. Не перетруждаться, беречь себя, физическую нагрузку можно, но не сильную. Не злоупотреблять алкоголем, и пока не беременеть. Класс! Особенно последнее. Можно подумать, она еще когда-нибудь согласится стать матерью и снова пережить тот ад. Никогда!
С Костей нужно было обязательно поговорить и донести до него мысль: пусть не давит и даст ей время все осознать и переварить, и может у них что-то получится.
Глупо было отрицать от самой себя, что она не просто думает о нем, вспоминает и хочет. Вся его эта забота, старания, находили отклик в душе. Ей было приятно. В груди теплело, и плевать было, что она сгоряча ему наговорила. Даже сомнительное замужество не бесило как раньше, веселило скорей.
Это все нужно было сказать. Она знала.
Но так и смотрела на принесенный Таней мобильник. Смотрела, но руку не подняла, чтобы взять и выбрать нужный контакт, позвонить.
Чертовски сложно признавать свою неправоту. А ей, так уж и подавно. Знала свои недостатки лучше, чем кто-то другой. Гордыня. О, да. Слишком гордая – это про нее. И раньше она бы не подумала перед кем-то извиняться, пытаться наладить контакт. Но теперь ей было, что терять, оказывается.
Она соскучилась по нему. За два дня, что не видела. Соскучилась по голосу. По глазам. Жалящим словам. По всему ему.
Себе – то можно было уже признаться.
Он ее покорил. Завоевал расположение, когда стал настоящим отцом, а потом только пробирался в ее душу, в ее мысли. Незаметно, но верно там укореняясь.
Она вспомнила их прошлое. И пришла к выводу, что только он мог столько всего и сразу в ней вызвать.
Вся эта нежная и сопливая чушь, что заполняла голову, и всю ту злость, задетое чувство гордости, обиду, – все сразу, разное по диапазону мог вызвать в ней только Костя.
Но что-то останавливало. Телефон лежал рядом, но она так и не решилась взять и попросить его приехать к ней.
Время было ближе к вечеру, и скоро должен был заехать папа, а потом отправиться домой. Но когда дверь палаты открылась, она увидела совсем другого человека:
– Привет красотка, я слышала ты, наконец, очнулась!
Молодая хрупкая блондинка с короткой стрижкой улыбалась, точнее, скалилась, знакомой насмешкой.
Узнать в этой миниатюрной блонди настоящего киллера было невозможно, да и не многим позволялось вообще увидеть ее лицо, но Марина была в круге доверия, если это определение вообще подходило к их отношениям.
– У меня для тебя есть интересные новости!
Димка прошла вглубь палаты, стянула с плеч белый халат и осталась в хирургическом костюме, что примечательно, с бейджем, стетоскопом на шее и парой ручек в нагрудном кармане. Конспирация, блин.
А вот от взгляда ее Марина вся поежилась, что-то подсказывало, что новости будут не радостными. И так уже давно смекнула, что авария, не Разецкого ума дело, но кто бы еще ее так топорно попытался убрать с поля зрения, непонятно. Остальные были акулами бизнеса и ТАК точно бы работать не стали.
– Не тяни, рассказывай, что нарыла!
****
– И долго ты собираешься у меня перед глазами туда-сюда бродить?
Таня читала какие-то бумаги у себя в кабинете, а Костя заехал к ним в офис проконтролировать, показать, что он есть и он следит тут за всеми, чтобы не расслаблялись. Ну и заодно про стратегию на будущее спросить хотел.
Они все активно избегали общения с журналистами, но теперь отвертеться не выйдет. Маринина компания занимала свою нишу: имела хорошую репутацию, помогала нескольким приютам и фондам, устраивала пару благотворительных аукционов, имела некоторый вес в среде «больших и влиятельных», и они и так молчали больше двух месяцев, не давали комментариев никому. Но два руководителя на большой промежуток времени выпали из «обоймы» и это не могло не сказаться на всем,– придется дать четкие и внятные пояснения ситуации. Кого следовало заверить в нормальной работе людей, они уже заверили, остались так – мелкотня, но их было много, и они могли наделать никому ненужный шум.
Теперь надо было подготовить пресс-релиз, разработать план на дальнейшие действия. Таня занималась как раз именно этим, хоть это и не входило в ее прямые обязанности, но Костя просто физически не мог успеть везде и сразу.
Таня оторвала взгляд от документов, отложила их в сторону на столе и внимательно посмотрела на него.
– Ты мешаешь мне работать, Костя, – спокойно проговорила, наблюдая за его мельтешением.
– А я не знаю, что мне делать! – тихо признался, избегая смотреть женщине в глаза, – Просто не знаю. Я так зол, Таня, я себя еле сдерживаю, чтобы на всех не орать и снова не начать колотить стены.
– Ну, ты же прекрасно понимал, что, когда Марина очнется, рада всему не будет.
